* * *
Ах, Хильда, стоит заговорить о ней, у меня и сейчас встает.
Стелла взяла ее на стажировку по кулинарии. Она была старше меня на несколько лет и приехала во Францию по программе международного обмена. Когда я впервые ее заметил, то так и застыл: я никогда не видел девушки столь сияющей, с такой лучезарной улыбкой и такими золотыми волосами. Она была кондитершей и месила песочное тесто с невероятной энергией. Поначалу она испортила немало сладких блюд и пироговкажется, из-за того, что у нас другая мука, а еще из-за электрической печи. Получалось нечто неудобоваримое, то слишком влажное, то пересушенное, но потом она приноровилась. Я приходил после полудня и служил ей дегустатором. Мы были вдвоем, разговаривали в основном о еде, кулинарии и кулинарах, я смотрел, как она готовит, я не осмеливался признаться в своих чувствах, мне бы хотелось, чтобы она проявила ко мне интерес, чтобы мы поговорили о чем-то более личном, а у нее в голове было только одно: удалась ли ее выпечка и что об этом скажет Стелла. Она только на этом и зациклилась. А потом у нее стало получаться. Когда она дала мне попробовать свой апельсиновый торт с толченым миндалем, я чуть не умер от наслаждения.
Никогда не ел ничего вкуснее.
Правда? Ты не просто так говоришь, чтобы сделать мне приятное?
Мы стали друзьями, но я не знал, нравлюсь ли ей, она смотрела на меня своими синими серьезными глазами и скармливала еще одну порцию крамбла с фруктами, или покрытый глазурью саварен, или тирамису с арманьяком. Когда кухня уже закрывалась, она просила меня сыграть несколько мелодий, она обожала «Con te partirò», и я постоянно играл ее с умопомрачительными вариациями. В конце концов она расслаблялась, снимала свой колпак, расплетала косички, встряхивала своими золотыми волосами, и они начинали излучать свет. «О, это так прекрасно, Поль, сыграй еще разок». Эта музыка потрясала ее, она брала мои руки, прижимала к себе, иногда целовала их. «Еще разок, прошу тебя». Мы могли так оставаться часами. Стелле приходилось гасить свет, чтобы заставить нас уйти.
В ресторане все было чудесно, а вот снаружи начинались проблемы. Оказавшись на тротуаре, она чмокала меня и исчезала вместе с Карин, помощницей шеф-повара. Она не принимала ни моих приглашений, ни предложений выпить стаканчик, поговорить, познакомиться поближе, она не реагировала на мои постоянные просьбы рассказать о себе, своей стране, своем прекрасном городе Граце, о своей жизни, о своей семье, о своих вкусах. Я пригласил ее в кино в воскресенье после полудня, она сказала: «Да, посмотрим, позже». Она не очень хорошо говорила по-французски, путала спряжения, я ее с улыбкой поправлял, но это ничего не меняло. Она произвела впечатление на всех в ресторане, все ее любили; однако я был единственным мужчиной в этом заведении, но не сумел этим воспользоваться. Остальные девочки на кухне крутились вокруг нее, и официантки, и посетительницы; даже Стелла была с ней непривычно приветлива. Я не мог не заметить, что Хильда уходила и приходила вместе с Карин, с которой мы никогда не испытывали чувства взаимной симпатии. Однажды вечером, собрав все свое мужество в кулак, я спросил, есть ли что-то между ними, мне пришлось объяснить в деталях, что я имею в виду, потому что она не понимала. Она рассмеялась и заверила, что они просто подруги, живут рядом в пригороде и пользуются ее скутером, но я сомневался, зная сексуальные предпочтения Карин. Могу с уверенностью сказать: Хильда была первой женщиной, в которую я влюбился. Я совершил ошибку, открывшись Алексу. На его взгляд, дело было изначально гиблое.
Особенно в том, что касалось девушек.
Он был единственным, у кого я мог спросить совета. Мне следовало бы подумать, прежде чем это делать, потому что отреагировал он нервно, словно его грызла досада.
Ты ведь не ревнуешь, Алекс?
Чтобы я ревновал к этой пергидрольной толстухе? Ты шутишь.
Она вовсе не толстуха и не пергидрольная, у нее натуральные волосы.
Откуда тебе знать? Мне она кажется вульгарной.
Ты преувеличиваешь. Она великолепна. Думаешь, она лесбиянка?
Это ж в глаза бросается, разве нет? А по-твоему, почему она здесь работает?
Мне в глаза ничего не бросалось.
Сама мысль приводила меня в ужас и смятение, я просто лишался сил. Должен ли я все-таки попытать удачи? Неужели мне не повезет, хоть чуть-чуть? Это был тяжелый период, я плохо спал, думал о Хильде, о ее магнетических волосах, о грудях, которые представлял во всем их великолепии. Я пахал как сумасшедший, играл «Con te partirò», пока меня не начинало мутить, но без всякого толку, разве что Хильда выказывала мне свое расположение, предлагая все более внушительные куски своей божественной шарлотки с вишнями в роме, фондан из трех шоколадов с вкраплениями кусочков нуги и наполеон с карамелизованными фисташками и грушей, и все это вкупе только усугубляло мои горькие сожаления при мысли, что она меня не хочет.
В одно прекрасное воскресенье я смотрел «Джорджию» вместе со Стеллой, мать такая мура никогда не интересовала.
А вот меня фильм потряс.
Это история одного парня, который все никак не мог признаться в своих чувствах любимой девушке, и в результате она уехала с его лучшим другом.
На следующий день я набрался духу и решился. В конце вечерней смены я отправился к Хильде на кухню. Она заканчивала убирать свой рабочий стол, хотела дать мне еще порцию «zuppa inglese», который теперь получался у нее совершенно убойным, но я отказался. Я ждал, пока мы окажемся одни.
Хильда, я должен тебе кое-что сказать.
Она прекратила надраивать дуршлаг и устремила на меня вопросительный взгляд.
Я влюблен в тебя, вот.
Я знаю.
Ну да!
Да. С самого начала.
И что?
Я уезжаю в Барселону на той неделе.
Почему?
Моя стажировка здесь закончилась, там у меня начнется другая, на полгода.
А потом ты вернешься?
Потом, если все будет хорошо, я уеду в Лондон, в большой отель. Или в Венецию. Посмотрим.
Увидев, как я расстроен, она снова предложила свой «zuppa inglese», я не стал отказываться. Карин велела ей поторапливаться, а то они и так припозднились. Хильда убрала дуршлаг, сняла свой белый передник, положила его в шкаф, оделась и попросила меня подвинуться, а то я загораживаю проход. Я посторонился. Она задержалась прямо передо мной, несколько мгновений мы стояли лицом к лицу. Она сделала шаг вперед, я закрыл глаза, от нее пахло ванилью, она прикоснулась к моим губам легким поцелуем. Легкий, ничего не значащий поцелуй. Как это было прекрасно. Когда я снова открыл глаза, на кухне ее уже не было и я услышал с улицы звуки скутера, который трогался с места.
* * *
Хильда стала моей первой любовной драмой. Я не мог смириться с ее отъездом, а главноене знал, испытывала ли она ко мне хоть какое-то чувство, был ли у нас хоть малюсенький шанс, пусть на потом, в будущем, или все изначально было безнадежно, потому что она не любила мужчин. Эта неуверенность точила меня изнутри. Я лелеял план поехать к ней в Барселону, хотя не знал ни в каком ресторане она работает, ни где живет. Я насел на Стеллу, но мне не хватило женского умения тонко задавать наводящие вопросы. Она сразу спросила, есть ли у меня к Хильде особый интерес. Я запротестовал: конечно нет, просто она одолжила мне книгу и мне хотелось бы вернуть.
Какую книгу она тебе одолжила?
Я замялся, не в силах придумать ответ.
Может, по кондитерскому делу?
На следующий день за завтраком я с удивлением увидел Лену, которая никогда так рано не вставала. Лицо у нее было как в самые дурные дни.
Привет. Кофе хочешь?
Она уселась напротив, я подал ей кружку с кофе, она к ней не прикоснулась.
Что это еще за история?
Какая история?
Что у тебя с той девицей?
Ничего, она просто подруга.
Похоже, ты на нее запал. Что там между вами?
Ничего, говорю же.
Она посмотрела на меня исподлобья и скривилась:
Ты бы мне сказал, если бы что-то было?
Конечно.
Надеюсь. Нам надо будет поговорить.
О чем?
О том, кто ты на самом деле и с кем я имею дело. Я воспитала тебя, чтобы ты был свободным, Поль. В жизни нужно знать, кто ты такой, и выбрать, на чьей ты стороне. Понимаешь?
Я не очень понимал, что она имеет в виду. Как я уже упоминал, мать терпимостью не страдает. Для нее не существует недостатков, только пороки. И худший из нихгетеросексуальность. Она от всего сердца ненавидит кучу людей, которых совершенно не знает, и не прилагает ни малейшего усилия, чтобы сделать шаг им навстречу, она без проблем существует в бинарном и разделенном мире: ты с ней или против нее, эта система идеально ее устраивает, и она совершенно не собирается хоть в чем-то ей изменять. Сейчас все такие свободомыслящие. И понимающие. Это стало главной добродетелью. Как часто повторяет мать, если уж принимаете и уважаете все без разбору, то не удивляйтесь воцарившемуся бардаку. Наше общество, за исключением ближайшего круга, для нее не существует. Если ее спросить, как зовут президента Республики или премьер-министра, я уверен, она не сумеет ответить.
* * *
Я подождал несколько дней, снедаемый сомнением, уверенный, что Хильда напишет мне, и отказываясь признать, что она меня уже забыла. Я спрашивал себя, знает ли она мой адрес, а может, стесняется написать на адрес ресторана? А потом, однажды вечером, я играл «Con te partirò», как если бы она была еще на кухне и могла меня слышать. И, как дурак, я вдруг заплакал. Я не хотел плакать, но слезы текли сами, я только шмыгал носом. Я играл для нее, которая была в тысяче километров, и я решил поехать к ней. Я говорил себе, что пусть мне неизвестно ни где она живет, ни где работает, рано или поздно я найду ее. Даже в таком огромном городе, как Барселона, где сотни ресторанов. Потому что любовь двигает горы и, конечно же, для тех, кто любит, свершаются чудеса. Никто не заметил моих слез, я вытер лицо и поклялся себе никогда больше не играть эту проклятую песню.
Поскольку по натуре я немного транжира, сбережения у меня были скудные, их хватило бы разве что на автобус и на несколько дней в молодежном хостеле, и то если экономить на еде. Я спросил у Алекса, может ли он дать мне в долг, такое уже дважды случалось, правда, речь шла о менее значительных суммах, и оба раза я все до копейки отдавал. Я прикинул, что мне нужно достаточно денег, чтобы продержаться по крайней мере пару недель. Для него такая сумма не проблема. Ему повезло иметь предусмотрительных родителей, и на его сберегательном счету лежала кругленькая сумма, на которую я мог бы оставаться там хоть два года.
Это чтоб уехать в Барселону? Ты хочешь ее отыскать?
Я даже не знаю, где она живет.
Задумайся хоть на минуту: Барселона больше Парижа, и народу там тоже больше. У тебя нет ни малейшего шанса найти ее. Тебе потребуются месяцы, а то и годы. И потом, кто тебе сказал, что она хочет тебя видеть?
Мне пришлось пуститься в объяснения, рассказав, что Лена стала непреодолимой проблемой: вот уже несколько дней она ходит надутая, злится на меня, а у меня нет ни желания оправдываться, ни сил спорить с ней, особенно на такую тему, так что лучше избежать прямого столкновения.
Дай мне немного времени, я что-нибудь придумаю.
* * *
В «Беретике» жизнь шла своим чередом, Стелла решила, что мне следует улучшить манеру одеваться.
Вопрос репутации заведения.
Она нашла два смокинговых пиджака, один ярко-синий, другой сливово-сизый, отделанные серебряной нитью, они мне немного великоваты, но если перешить пуговицу на талии, да еще за инструментом будет незаметно. Я их чередую. Выбор Стелла оставляет за мной. Мне плевать, выгляжу ли я тем, кем являюсь, потому что никто не обращает внимания на пианиста где-то в глубине зала. Может, если бы у меня был рояль, достойный этого названия, а не тот простенький инструмент, за которым я сижу, я бы играл лучше. Его единственное достоинство в том, что он не занимает много места; мне бы концертный рояль, тогда посетительницы почувствовали бы разницу, это была бы наконец настоящая музыка, я нашел один подержанный и по приемлемой цене, заговорил о нем со Стеллой, та непонимающе на меня посмотрела:
А что с ним такое, с твоим пианино? Сломалось? Все очень довольны.
Новая кондитерша приветлива, как скинхед, ее наполеон клеклый, а в крамбле одно масло, но Стелла, кажется, довольна своим новым приобретением. Я играю без энтузиазма, по привычке, выдаю профсоюзный минимум, но никто этого не замечает. Хуже того: чем меньше я вкладываю души, тем больше получаю чаевых. Надо полагать, пошлость и банальность вознаграждаются лучше, чем талант и страсть. Я стал таким же прозрачным, как музыка, которую играю. Я здороваюсь с окружающими, улыбаюсь им, и они даже не подозревают, какая тоска меня гложет. Все хором заявляют, что я прекрасно выгляжу. Особенно в смокинге для круизного лайнера. Мне достаточно ловко удается скрывать свое душевное состояние, чтобы о нем нельзя было догадаться по моему поведению. Дома я ловлю мрачный взгляд матери, которую не убедили мои отнекивания, но я лавирую, как могу, уклоняясь от прямого контакта. Ухожу до того, как она проснется, возвращаюсь вместе со Стеллой и сразу отправляюсь спать. Алекс исчез, я не знаю, чем он так занят. И не хочу звонить, чтобы спросить.
В среду, вернувшись ближе к полуночи, мы застали Лену в гостиной, она слушала «Crucified Barbara», включив звук на полную мощь, как будто наши соседи глухие или покойники, наушники надевать она отказывалась, утверждая, что ей необходимо слышать, как вибрируют басы. Я смылся в свою комнату, лег, но уснуть под такой грохот непросто. Потом он стих, я выключил свет и поудобнее устроился в постели, надеясь заснуть. Две минуты спустя мать влетела в комнату и врубила свет. Она уставила на меня указательный палец:
Ты ведь не надеешься увиливать всю оставшуюся жизнь? Нам с тобой нужно поговорить. И серьезно. Ничего не назначай на вторую половину дня в воскресенье. Понял?
Она вышла, хлопнув дверью и не погасив свет. Моя песенка спета. Я глаз не сомкнул всю ночь. Не знаю, уехать ли мне немедля в Барселону или дождаться окончательного объяснения. У меня еще три дня. Это напоминает мне анекдот про типа, который прыгнул с крыши дома и, пролетая очередной этаж, думает: пока все идет хорошо.
* * *
Обратный отсчет пошел. На этот раз мне не отвертеться. Меня пугает не схватка и не удары, я же никогда не боялся сцепиться с Руссо и его приятелями, даже зная заранее, что мне здорово достанется, но сама мысль о противостоянии с Леной вгоняет меня в ступор. Я уговариваю себя, убеждая, что мы можем поговорить спокойно и рассудительно, но знаю, что суюсь на минное поле. Для нее гетеросексуальностьпросто мерзость, вызывающая в ней неодолимое отвращение, это чувствуется в том, как она о ней говорит, контролировать себя она не может, ею движет нечто инстинктивное, чувство брезгливости, исходящее из глубин ее существа и затопляющее ее без остатка. Тот факт, что я не разделяю ее отторжения, будет воспринят как предательство, на эту тему поговорить спокойно никогда не удастся, все будет искрить и взрываться. Я говорю себе, что должен набраться мужества и вскрыть нарыв, но мгновение спустя мудрые решения испаряются и возвращается паника. Когда вокруг вас бушует пламя и вы уже чувствуете его жар на своем лице, в какой-то момент вы не можете дальше отступать и должны броситься в воду, даже если не умеете плавать. Я предпочитаю сбежать. На автобус до Барселоны денег мне хватает, в четверг я покупаю билет в один конец, отправление в воскресенье в девять, я собираю сумку с вещами. Там разберусь. Нужны ли испанцам пианисты? Я немного знаю Хулио Иглесиаса. В пятницу я вкладываюсь в самоучитель «Испанский с нуля», на первый взгляд он не очень трудный, «Ole hombre, vamos a la playa», я поднатаскаюсь в пути. В субботу я пишу записку Стелле, извиняясь за то, что так неожиданно ее бросаю, не дав времени опомниться. Я прошу ее не беспокоиться, не пытаться меня отыскать и обещаю сообщить о себе, как только сумею.
Этот вечермое последнее выступление в «Беретике», а я ничего не могу никому сказать. Веду себя как всегда: «Привет, как дела, а ты?» Сажусь за пианино и играю. Тихонько. Для себя самого. Свой плей-лист. Не обязательно те музыкальные темы, что играю обычно. Ресторан быстро заполняется. К восьми часам он полон. Устраиваю себе концерт «Platters», может, мне еще долго не придется играть.
Смелее!
Это новый этап, новая жизнь, которая ждет меня. И не важно, найду я Хильду или нет. Конечно, было бы лучше, если бы у меня получилось и между нами что-то произошло. Но для меня важнее всего суметь перерезать эту чертову пуповину.
А потом, в девять тридцать семь для точности, катастрофа, появляется Лена в своей неизменной косухе! Она почти никогда не бывает в «Беретике». Приветственно машет Стелле, которая выписывает кому-то счет и кажется удивленной ее приходу. Мать проходит через зал и направляется прямиком ко мне. Я исчезаю за инструментом и делаю вид, что ее не вижу. Говорю себе, что она не посмеет устроить скандал здесь, в окружении посетительниц, но особой уверенности у меня нет. Замечаю ее ноги в черных кожаных штанах. Она кладет руки на корпус пианино. Я никак не закончу «The Great Pretender», чередуя вариации и фиоритуры, но в конце концов приходится остановиться. Получилось жестко. Затаив дыхание, поднимаю голову. Мать стоит прямо передо мной.