Где вы живете? спросил я у молодого человека.
В деревне в Беркшире, вы ее, наверное, не знаете. А тут я остановился в гостинице на горе, как же она называетсяИммораль? нет, Бальмораль, это так, шутка, с моралью тут все в порядке, о боже мой, опять. Я подержал ему голову. Полицейские жестами показали мне, что теперь ответственность на мне, заберите его куда хотите, поглядите, весь тротуар заблевал прямо тут, в местах развлечения богатой публики, омерзительно (они сделали жест, как бы приподняв длинные юбки), испоганил всю площадь, затем отсалютовали мне и ушли.
Страшно виноват перед вами, промолвил молодой человек, меня зовут Карри. Он протянул мне руку, но тут его снова начало тошнить, возможно от звука собственного имени.
Послушай, сказала Ортенс, пока ты тут играешь в доброго самаритянина, позволь нам с Доменико пойти куда-нибудь потанцевать, и потом где-нибудь встретимся.
Встретимся в баре Отель де Пари, сказал я. Только не домой, не дай бог, если эта парочка пойдет домой без меня. Они удалились, держась под руки. Красивая пара, почти одного роста.
Ну как, получше? обратился я к молодому Карри. Готовы к восхождению на гору? Дышите глубже, вот так, глубоко.
Вы удивительно порядочный человек. Это какая-то мерзкая рыба, которую я съел, loup называется или как-то так, волк по-ихнему, воистину волк, о господи, опять. Больше рвать уже было нечем. Он выпрямился, глубоко вдыхая морской воздух.
Кажется, полегчало. Но все равно преследует запах этой дряни, этой loup, так и висит в воздухе, чертов оборотень, как по-французски оборотень?
Loup garou. Посмотрите, эти полицейские все еще следят за нами. Вы можете идти более или менее прямо? Я взял его под левый локоть и затрепетал. Это ведь была первая мужская плоть, к которой я прикоснулся с тех пор, как, о Боже мой
Не стоит все сваливать на loup, заметил я. Вы явно приняли кое-что еще сегодня вечером.
Луууу гарууууу. Я бы сказал, хорошо звучит. Мне нравится. Ну вот, здесь направо, быстро, как его
Мы повернули.
Меня зовут, начал он, нет лучше не буду говорить, такое несчастное имя, не выношу это индийское дерьмо.
Оно мне уже знакомо. Имеет отношение к коже.
А, уже знаете, верно? Интересно. А я вашего не знаю. Он выглядел слабым, но приятным: очень светлый блондин, худой, гибкий, в элегантном сером костюме, который он даже и не заблевал совсем, аккуратно блевал, не как какой-нибудь пьяница в Глазго под Новый год. Мне необходимо узнать ваше имя.
Я назвался.
А-а, мне нравится. Рифмуется с думой, угрюмой. Имеет отношение к могиле, наверное? К могиле, к земле. О господи, опять.
Он снова стал давится в спазме.
Дышите глубже. Ну вот, пришли.
Маленький вестибюль гостиницы был пуст. Он плюхнулся, обессиленный, мягкий, как тряпичная кукла, на мягкий диванчик. Я сел рядом и спросил:
Вы здесь один?
Сирота, ответил он. Из родственников остались только тетки и дальняя родня, которым до меня нет дела. Только что исполнился двадцать один год, так что все законно. Он пьяным жестом показал кому-то нос.
Я самнаполовину сирота, сказал я. Только недавно похоронил мать. Грипп, знаете ли.
Моя, хвастливо заявил он, погибла во второй месяц войны. Пошла с добровольческим отрядом медсестер, начальницей. Возле Мобержа госпиталь разбомбили. Старику моему повезло несколько больше. Ему чертовски везло вплоть до Амьена, менее года тому назад. Сэр Джеймс. Что делает вашего покорного слугу искренне вашим сэром Ричардом.
Он попытался надуться и придать себе важности, но тут же снова обмяк.
А, баронет.
Сэр Дик, Барт. Еще не привык к этому. Во рту черт знает что. Как в загаженной попугаевой клетке. Надо бы хоть минеральной воды выпить, что ли. Перрье или Эвиан, или что у них там есть.
Eau minerale,обратился он к одинокому клерку, который что-то писал за конторкой. Есть у вас хоть какая-нибудь?
Клерк пожал плечами, потом указал на стенные часы в вестибюле, указал рукой на закрытый бар, запер полки и вернулся к своей писанине.
Ну ладно, наверху, кажется, осталось немного, сказал сэр Ричард Карри, баронет, в моей унылой комнате.
Вид пишущего клерка и моя фамилия вызвали у него какие-то ассоциации и он спросил:
Вы сказали, ваша фамилия Туми. Вы тот Туми, который пишет разные вещицы? Тот самый Туми?
Да, пишу кое-что. Кеннет М. Туми, драматург, романист, такая вот чепуха.
Вот как, тот самый Туми, а вовсе не какой-то случайный добрый самаритянин и все такое, как же, я непременно запомню, вы были очень добры.
Вы надолго сюда приехали?
Думал поехать в Барселону. Постойте, я ведь читал одну из ваших вещиц, про пышные волосы и тяжелые груди, и губы, слившиеся в буууэ, опять чувствую вкус этого проклятого луу гаруу.
У меня эта книга вызывает такую же реакцию, ответил я. Но это то, чего хочет публика. Закон не позволяет некоторым из нас быть честными, если вы понимаете, что я имею в виду.
Он все прекрасно понял. Ярко-зеленые слегка налившиеся кровью глаза посмотрели на меня оценивающе из-под упавшей на лицо светлой пряди.
Давайте не будем называть это по имени, вы понимаете, о чем я.
О-о, он все понимал.
А вы здесь живете, не так ли? спросил он. В вилле с видом на море, с личным шофером и аперитивами на террасе?
Ничего похожего. Совсем ничего похожего, по крайней мере, пока. Знаете что, идите-ка вы спать, отдохните как следует, а завтра, если будет желание, встретимся и поболтаем. Можем пообедать вместе, если хотите. У вас тут прилично кормят?
Мрачновато у них, обеденный зал внизу. Но зато тихо. Давайте встретимся где-то около часа дня, а там решим. Только никакого луу гаруу. Как вас называть, кроме мистер Туми?
О, просто Кен. Все зовут меня Кен.
И когда новая планета вплыла в его верно, Кен? Да, Кен. У меня наверху есть бутылочка, нет, не самая удачная мысль, сам вижу. Бедфордшир, сэр, как говаривал мой старик. Домашний очаг в Беркшире, огромный дом, черт побери, просторный, мрачный, похожий на мавзолей. Ну, до завтра.
Он поднялся. Мы пожали друг другу руки, рука его была вялой, бескостной. Тут я вспомнил про то, что Ортенс и Доменико ждут меня в баре Отель де Пари, он, наверняка, ее спаивает с целью соблазнить. Поэтому я не стал провожать Дика до лифта.
Ортенс пила мятный ликер и очень смеялась. Доменико рассказывал ей какую-то забавную историю. Насколько мне было известно, он таких историй не знал. Когда я приблизился, они сидели вместе на красной бархатной банкетке и улыбнулись мне с выражением, которое в те времена я бы назвал ласковой насмешкой. Или, если угодно, с выражением заговорщической насмешки двух гетеросексуалов, двух молодых людей, которых влечет друг к другунет, постой, каких молодых людей, это неясно и опасно: Ортенс еще ребенок, а Домениконеженатый мужчина, значитявный ухажер, к тому же, латинского происхождения, к тому же, совсем не разделяющий мои предпочтения, обоим известно про мои отклонения, что придает им смелости, еще бы, навязался на их головы этот ходячий анекдот; ничто так не способствует интимному сближению, как такое знание. И конечно, я понимал, что делаю, и что мое положение безнадежно: сам назначаю свидание в гостиничном номере, таким образом оставляя Ортенс наедине с вероятностью, нет, даже с явной возможностью, нет, тут и сомнений быть не может, что Доменико от нее не отстанет.
Смешали масло с вином, сказала Ортенс заплетающимся языком. Затем начала икать. Доменико с удовольствием стал похлопывать ее по спине. Она наклонилась вперед, чтобы ему было удобнее это делать.
Тебе это в новинку, Ортенс, ласково произнес я, пойдем, я не мог выговорить домой.
Ты. Добрый, и-ик, самарит, и-ик. Танцевать хочу. Пошли, и-ик, обратно в то место.
Спать пора, в постельку, родная. Да и мне пора. Мы устали, день был трудный. Танец на простынях, понятно, и-ик. Так чем же мужчины друг с другом занимаются?
Довольно, Ортенс. Допивай и пошли. Она все икала. Девять маленьких глотков, потом задержи дыхание.
Хорошо-то как. Прошло. И-ии-и-к. Черт. Она, все-таки, сумела встать и пойти, Доменико тоже изобразил послушного брата и сверстника Ортенс, беспрекословно подчиняющегося хмурому старшему брату; как-то все это напоминает инцест. И-и-и-к. Черт побери.
Ортенс, следи за выражениями.
Мы спустились вниз по склону горы, налево от нас море сияло огнями. И-и-к. Пока мы взбирались на третий этаж, она, наконец, справилась с икотой. Моя спальня находилась между ее и спальней Доменико, я лежал, прислушиваясь к шагам и шепоту. Но единственное, что я услышал, был легкий храп Доменико, да Ортенс вскрикнула во сне Maman и вслед затем разрыдалась.
XXIV
Вам, моим нынешним читателям, живущим в наш просвещенный век, тогдашние мои страхи и псевдородительские опасения за честь Ортенс покажутся нелепыми и ханжескими. К тому же, если считать, что один лишь Доменико был тем, кто на нее мог покуситься, они были и неуместными, по крайней мере, в то время, ибо Доменико получил письмо из Милана от Мерлини. Я ему сам это письмо отдал в руки вместе с утренним кофе, поднявшись рано, чтобы следить за нравственностью. И ведь я, идиот этакий, сам в тот день собирался на свидание, да еще в самое неподходящее время. Но довольно об этом. Мерлини срочно требовал экземпляр хотя бы вокальной партитуры Бедных богачей. Она предполагалась к постановке к открытию осеннего сезона в Ла Скала вместе в первыми двумя одноактными операми Триптиха Пуччини. Кроме того, предполагалось открыть сезон балетом Байера Фея кукол, в последний раз дававшегося 9 февраля 1893 года, а также премьерой Фальстафа Верди; но чтение партитуры подтвердило слухи о ее посредственном качестве. Итак, хотя никаких обещаний не было, все же Доменико имел некоторые шансы. Прочтя письмо, Доменико, еще не успев одеться, голым по пояс пустился в пляс, радостно целовал Ортенс и, хотя и не столь уверенно, меня. В какой-то момент он вспомнил, что есть и моя доля участия в написании либретто, и принялся со слезами на глазах выражать то, что Ортенс, которая еще также не успела одеться и была лишь в халате, назвала Kunstbruderschaft. Но вскоре он забыл о моем участии, это был его день.
Ортенс и я проводили его на вокзал прямо перед полуднем. Он сказал, что скоро вернется, оставив большую часть своих вещей у меня и взяв с собою лишь вокальную партитуру и незавершенную оркестровку; сказал, что даст нам знать о себе. Садясь в поезд до Вентимильи, он снова расцеловал нас. Экстравагантные тосканские прощальные жесты с его стороны, сдержанные английскиес нашей. Мы с Ортенс посмотрели друг на друга, когда он уехал.
Все в порядке, ты же знаешь, сказала она. Яне героиня Генри Джеймса, жаждущая быть соблазненной пленительным южанином.
Понятно. Какую именно героиню ты имела в виду?
А-а, ну помнишь, из той маленькой книжки, которую он тебе подарил, Мэйси или Тилли, или как-то еще ее звали, в общем ужасная старая зануда. Ну, из той книжки, которую он так любовно надписал: От вашего временно занемогшего, но все еще, по большей части, веселого друга и наставника. Как ты полагаешь, обедать еще рано?
Ну, понимаешь, ответил я, у меня сегодня в обед назначена встреча. С одним молодым актером, приехавшим сюда в отпуск. Может быть, ты себе что-нибудь приготовишь сама, а вечером поужинаем вдвоем где-нибудь и обсудим планы на будущее. Например, у Эза. Там бывал Ницше, он там написал несколько глав Так говорил Заратустра.
Это значит, что там вкусно готовят, верно? Сестра Гертруда нам часто рассказывала про сверхчеловека. Так это тот самый человечек, которого ты встретил вчера вечером? Тот стройный блондин, которому ты пришел на помощь?
Что ты имеешь в виду?
Ну как же, подсобил ему в его рвотной муке, поддержал страдающую голову.
Видишь ли, я его узнал. Он должен был играть в одной из моих пьес, но потом что-то не сложилось. Я также знал его отца, добавил я, сэра Джеймса Карри. Погиб. Он теперь круглый сирота, бедный мальчик.
Можешь мне не рассказывать все это, ответила она. Я и так ясно вижу как ты трепещешь в предвкушении объятий его гибкого тела. Пожалуйста, делай что хочешь. Только, пожалуйста, перестань изображать высоконравственного старшего брата, вот и все. Бррр. Так чем же мужчины занимаются друг с другом? снова спросила она.
Примерно тем же, чем мужчины занимаются с женщинами. С поправкой на анатомию, так сказать.
Это ведь дурно, не так ли? Это то, что сестра Магда назвала бы грехом против природы. Это должно быть дурно, противоестественно.
Мы прогуливались по рю Гримальди, залитой мартовским солнцем.
Некоторым из нас, заметил я, естественные вещи кажутся противоестественными.
Это ведь неправильно, не так ли? Это болезнь, верно ведь?
Значит, Микеланджело был болен, так что ли? я ведь ей это уже говорил. Или нет, конечно, я матери это говорил. Да и, разумеется, было нечто болезненное в экстравагантной мускулатуре Давида и в фигурах Страшного суда Сикстинской капеллы.
Так уж некоторые из нас устроены, это я, несомненно, говорил ей раньше, такими уж мы созданы.
Не верю я этому, никто не создан таким. Бог бы такого не позволил.
А, снова вспомнила о Боге. Мы уже его не ненавидим, не так ли?
Тебе нужно обратиться к психо как его, заметила она.
А я полагал, что Церковь не одобряет этой любительской душевной хирургии.
Ну, ты же Церкви не принадлежишь. Только биологически чистые могут ей принадлежать. Ладно, забудь.
Мы подошли к подъезду многоквартирного дома напротив Марсельского Кредитного общества. Дверной молоток парадной двери был выполнен в форме усмехающейся головы монаха в капюшоне, наверное с намеком на название княжества. Я отдал ей ключи.
Я вернусь в три или в четыре, сказал я. В ящике со льдом есть ветчина, салат, еще кое-что.
Она поглядела на меня зловредно, затем грустно улыбнулась и, потрепав меня по левой щеке, произнесла:
Бедный старый Кенни-пенни.
То, что произошло после обеда в единственной спальне номера гостиницы Иммораль или Амораль, как ее называл барт сэр Дик, не нуждается в описании. Достаточно лишь сказать, что изголодавшиеся железы и эмоции были удовлетворены. Но слово любовь несмотря на предостережение данное в похабном лимерике мерзавцем Норманом Дугласом (с которым Дик однажды встречался и был под пьяную руку им облапан, за что получил прозвище Абнорман Нетрах) грозило значить куда большее, чем страсть и удовлетворение. Слова я люблю тебя, мой любимый и любящий мальчик означают лишь желание обладания на скотском уровне (кто этот мужчина, с которым ты обедаешь сегодня? Кому это ты улыбнулся на Бульваре мельниц? Кто эти люди, пригласившие тебя на яхту? Да-да, я знаю, я обедаю с сестрой у Эза или в Антибе, или в Канне, но это мой долг, а не удовольствие. Мне необходимо знать, где будешь ты, и так далее). Тем не менее, Дик был забавен, капризен, но удобен, хотя и слишком часто подшучивал над собственным именем. Зайдя к нему в гостиницу на третий день нашей связи, я обнаружил лишь написанную гневным почерком записку: Ушел к Петтиманам. Х в соус пикане сегодня в меню не будет. На четвертый день он надул губы и изрек: Я ждал какого-нибудь маленького подарка, какой-нибудь красивой безделушки от Картье, знаешь ли. И хотя я знал, что теперь должен ему что-то подарить, денег на частную публикацию своих стихов в отличие от этой шлюшки Вэла он не просил. Денег у него самого было вдоволь и стихов он не писал. Он вообще ничего не делал. Говорил, что ранней осенью закончит свои странствия по Европе и вернется в свой мавзолееподобный дом в Беркшире, заведет там теплицы, чтобы всерьез заняться изучением вопроса о разведении орхидей, знаешь, милый мой, таких чудесных штучек в форме яичек.
Ортенс, как я и предполагал, завела свои порядки. В Монако не было подходящих мест для приема солнечных ванн, хотя княжество и принадлежало Обществу морских курортов, поэтому она стала ездить поездом в другие курортные места побережья, в Болье или Ментон, где имелись и песчаные пляжи, и скалы, питаясь по дороге сэндвичами с белым вином, по вечерам возвращалась в княжество и играла в теннис с симпатичными безобидными англичанами, которые думали, что я играю, ха-ха, в крикет и у которых был семнадцатилетний сын, прыщавый книжный юноша; по вечерам мы ужинали вдвоем, иногда ходили в кино на фильмы с Лоном Чейни, этим и ограничивалась моя опека.