Почему бы нам не разобрать хотя бы самые важные письма после обеда, спросил я. Я ведь всегда, ты знаешь, старался быть
педантичным джентльменом, да, милый. Но мы сегодня обедаем в гостях. Там уже и праздничный торт приготовлен, сомневаюсь, правда, что на нем уместится восемьдесят одна свеча.
А я и не знал. Не пойду я никуда. Не расположен.
Но ты должен быть расположен, милый, да. Это же большая шишка в британском советеРальф Овингтон, да и поэт-лауреат, никак не менее, удостоит визитом.
О господи, и кто же кому должен оказывать почтение?
Тонкое дело, верно? Ну, ты, конечно, старше. Но ведь онкавалер ордена За заслуги.
Ну да, Доусон Уигналл, действительно, имел орден. Я глядел на свое двойное отражение в очках Джеффривыражение лица было холодным, но горечи в нем заметно не было. Старина Уилли Моэм всегда говорил, что орден За заслуги на самом деле есть орден За нравственность. Тремя годами ранее я сам был награжден орденом Почета, и после этого двери в королевские парадные залы навсегда для меня закрылись. Решили, ясно, что ордена Почета для старого хрена достаточно. Ну а что касается Нобеля, для него я писал слишком элегантно и не слишком тенденциозно. В отличие от Бориса Дингиждата я не жил в цепях политической диктатуры, которые, как мне казалось, последний легко мог бы разорвать в самом скором времени, как только накопится достаточное количество долларовых гонораров. В отличие от Хаима Манона или Й. Раха Яатинена я не принадлежал к маленькой гордой нации, лишенной стратегических ресурсов и, по этой причине, заслуживающей награды в виде великого писателя. Я был, как всегда утверждалось, циником, не склонным к глубоким чувствам и возвышенным мыслям. Но книги мои, по-прежнему, имели широкий спрос. Оффис Джеффри был завален неотвеченными письмами почитателей; мой день рождения не был предан забвению. Я потакал читательским вкусам, и это, почему-то, считалось дурным тоном.
Я хмуро ответил. Мне про это ничего неизвестно. Никто мне не говорил.
Ты же держал записку от Ральфа Овингтона в своих руках, милый, ты говорил, что это очень мило с его стороны, очень мило, и все такое. Забывчив стал, знаешь ли, забывчив.
В моем возрасте это простительно.
Послушай, милый, сказал Джеффри, это же просто классический образец повседневной психочуши, нет? Это же Ральф, не так ли, имя Ральф тебе ничего не говорит?
Я посмотрел на него. Странно, но это было правдой. Странно потому, что мне казалось, что я уже перерос все эти фрейдистские штучки. Я даже мечтал о фрейдистской интерпретации снов, которые только недавно видел. И вот я начисто вычеркнул из своей памяти имя Овингтона и его пригласительную записку только по причине совпадения имен.
Черный выродок, беззлобно бросил Джеффри, сука черная. Милый, тебе, правда, следует выходить в свет как можно чаще в твоем преклонном возрасте. О, нам-то с тобой известно, что ты еще жив и в добром здравии, но, пожалуй, стоит показать это и поэту-лауреату, который, как известно, страшный сплетник. Если ты не придешь, он всем раззвонит, что старый развратник уже на пути в мир иной, и все газетчики примутся строчить некрологи. Это же ужасно будет.
Я глубоко вздохнул. Ладно, пойду. Дай только мне немножко передохнуть перед одеванием. Я буду у себя в кабинете. Попроси Али принести мне крепкого чаю с печеньем.
Разумно ли это, милый?
Конечно, нет. Я впредь ничего разумного делать не собираюсь.
IV
На стенах моего кабинета были развешаны рисунок Виллема де Кунинга красным карандашом, изображавший женщину, один из первых набросков Пикассо к Авиньонским девушкам, акварель Эгона Шиле, изображавшая безобразных любовников, и абстрактная композиция Ханса Хартунга. В кабинете стояли два обитых кожей стула и старомодный громоздкий кожаный диван. В застекленных шкафах стояли книги, в основном легкое чтиво: основная библиотека помещалась в верхней гостиной. Рядом с первым изданием Куиллер-Кауча стоял Оксфордский сборник английской поэзии под редакцией, черт бы его побрал, Вэла Ригли. Я взял его с полки и лег на диван, выискивая в нем подборку стихов Доусона Уигналла. Я ничего особенного в них не находилобычные типично английские формально традиционные стихи, продукт ограниченного ума. Тематика стихов Уигналла вращалась вокруг англиканских церковных служб, рождественских праздников его детства, школьных лет юности, торговых пригородных улиц; иногда в них попадались извращенные вздохи фетишистского рода, хотя его слюноотделение по поводу дамских велосипедов, спортивных трико и черных шерстяных чулок и было искусно замаскировано причудливо-изобретательным подбором слов. Вот за это он и удостоился монаршей награды:
Колена пред святыней преклонив,
Вкушая Слово в тоненькой просфоре,
Я верил в то, что буду вечно жив
И знать не буду ни страстей, ни горя.
И, вдруг, тебя увидел у креста,
Причастие приявшую в уста.
О, счастье этих юношеских мук
Ночь, Рождество и почтальона стук!
Я вернул сборник на полку и взял толстенный биографический справочник, почти сгибаясь под тяжестью этого увесистого фолианта. Я дотащил его до секретера и раскрыл на искомом имени. Вот он: Уигналл, Персиваль Доусон, правда, еще не кавалер ордена За заслуги, но уже лауреат многих премий. Список его литературных достижений был довольно скуден, малая плодовитость считалась признаком благородства автора, но одна только его автобиографическая сага под заголовком Лежа в траве по объему равнялась примерно десяти романам моего авторства. Я раскрыл справочник на странице с моим собственным именем и с угрюмой гордостью уставился в столбец, где перечислялись многочисленные переиздания моих книг. Уигналл был выпускником Хэрроу и Колледжа Троицы, я же окончил школу имени Томаса Мораи только. Постучался в дверь Али и я ответил по-испански adelante. Пока Али ставил поднос с чаем на кофейный столик, я дотащил справочник на плече до книжного шкафа. Кабинет наполнился ароматом моего любимого чая Туайнинг. Пока я наливал себе чай, Али стоял, задумавшись о чем-то.
Si?
Он явно был чем-то озабочен, но не мог этого выразить словами. Это была какая-то метафизическая проблема, а не вопрос о жаловании, женщинах или жизненных удобствах. Наконец, он вымолвил: Аллах.
Аллах, Али?
Este pais, сказал он, es catolico, pero se dice Allah.
Да, Али. Печенья были фирмы Кунзель, в изящных пакетиках по шесть штук в каждом. Они напоминали о доброй старой Англии. Они называют бога также как ты, но они молятся христианскому богу, а не мусульманскому.
Именно это его и беспокоило. Он стал возбужденно говорить, что нет бога, кроме Аллаха, но Аллаху положено молится в мечетях, а не в церквях, и что Аллах не имеет никакого касательства к архиепископам. В Танжере, добавил он, все было понятно. Христиане называли бога Dios. Он знал, что в церквях они называли его Deus, почти также. Однако, здесь, в церквях называют бога Аллахомсам архиепископ сказал ему об этом, когда пил тут алкоголь, как все христиане. Этого он понять не мог. Не то, чтобы он был очень религиозен, но такое положение вещей казалось ему странным. Его еще в детстве учили, что нет бога, кроме Аллаха, а танжерские христиане говорили, что нет бога, кроме Dios или Deus. Но мальтийские христиане, прямо как мусульмане говорят, что нет бога кроме Аллаха. В церквях. Это очень странно. Это плохо. Чтобы я лучше понял, Али перечислил все известные ему синонимы этого слова: malamalvadamalignaaciaga.
Доев третье по счету печенье и решив, что этого довольно, я ответил ему:
Когда-то, Али, в католических церквах всего мира бога называли Deus, по-латински. Но теперь люди молятся на своих родных национальных языках, поскольку большинство простых людей латыни не знает. Вот в мечетях во всем мире бога называют Аллах, а в католических церквяхв каждой стране по-своему. На сербско-хорватском Бог, на финском, кажется, Юмала, на суахили Мунгу. А тут на Мальте местный язык является разновидностью арабского, хотя они тут пользуются латинским алфавитом. А на арабском и на мальтийском бог называется одинаковоАллах. Понятно?
Он ответил, что это понятно, но, все равно, это плохо. Конечно, большим людям, таким как архиепископ, лучше знать, но все-таки, это неправильно, чтобы католики в своих церквях призывали имя Аллаха. Но тут он решил сменить тему разговора, достал из кармана своего белого пиджака маленькую коробочку в обертке и застенчиво протянул ее мне. Этомаленький подарок мне ко дню рождения. Я постарался не дать воли старческой чувствительности и спросил его, почему же он не подарил мне его раньше. Потому что, он хотел вручить мне его наедине, опасаясь, что Джеффри начнет над ним смеяться. А раньше случая не было.
Спасибо, Али, спасибо большое, сказал я, разворачивая коробочку. Это был довольно хороший повод для насмешников всего миразажигалка из дешевого металла украшенная мальтийским крестом. Красивая. Али явно ожидал большего. Я чиркнул ею, появилось пламя. Али, по-прежнему, ждал.
Я достал сигарету и прикурил от зажигалки. Замечательно, сказал я, глубоко затягиваясь. Придает особый вкус табаку.
Именно столь явно неискреннего комплимента требовало мусульманское воспитание Али. Он удовлетворенно кивнул и вышел, бормоча что-то, содержавшее слово Аллах, возможно, имевшее отношение к моему дню рождения. Итак, похоже, все сегодня напоминает о покойном папе Григории XVII, он жетолстенький маленький дон Карло Кампанати. Его реформы расстроили даже моего Али.
Я лежал на диване, укорачивая свою жизнь, сжимая в руке подарок Али как какой-то символ веры, что было отчасти правдой, учитывая мальтийский крест. Я думал о своем брате Томе, выкурившем за всю жизнь не более трех сигарет, и тем не менее, умершем от рака легких сорока четырех лет от роду. Томми Туми. С таким именем на роду было написано стать профессиональным комиком, и он имел успех, особенно на Британском радио в 1930-х. Но потом кашель стал все более мешать его выступлениям. Другие комики старой школы, такие как Джордж Фромби-старший начали острить по адресу умирающего (кашляет лучше сегодня, ребята и т. д.), но и Том был мастером острых импровизаций. Его специальностью были сюрреалистические словесные карикатуры на темы английской истории, что предполагало наличие достаточно образованной аудитории. Но такая аудитория стала исчезать, когда приступы кашля на сцене или в радиостудии стали неудержимыми. К моменту смерти пик его популярности был уже пройден, и он знал это. Он умер, причастившись и исповедавшись напоследок в больнице под Хендоном, шутя перед смертью об особом месте в чистилище, отведенном для британских комиков римско-католической веры. Он умер, сжимая что-то в руках, наверное, четки. Я положил подарок Али в брючный карман и подумал о том, что выход из чистилища может оказаться довольно прост для Тома, если, конечно, церковь все еще верила в существование чистилища после эсхатологических реформ толстяка Карло, если в семье окажется святой, хотя бы и не прямой родственник, а всего лишь брат мужа сестры. Затем, загасив укорачивающую жизнь сигарету, я забылся старческой дремотой.
V
Резиденция представителя Британского Совета находилась в тихом, и, пожалуй, более аристократическом районе Лиджи, чем мой дом. Джеффри в вечернем официальном костюме, сидевший рядом с Али, который вел машину, вслух отметил это, добавив, однако, что весь этот проклятый островодна большая помойка, и он его терпеть не может. Прибыв на место, мы велели Али вернуться за нами через два часа. Позвонив у дверей, Джеффри постарался придать своему хмурому лицу, на котором уже не было зеркальных очков, пустое и нейтральное выражение. Представитель Британского Совета вышел нам навстречу вместе с супругой, пышнотелой блондинкой с загорелым морщинистым лицом, одетой в длинное платье в полоску. Загар и морщины свидетельствовали о долгих годах службы в странах с солнечным климатом. Года два они находились в Варшаве и поговаривали о возможном назначении в Париж, но обычно их командировали в такие места как Бейрут или Багдад. Морщины могли появиться и вследствие давней привычки неискренне улыбаться. Овингтон с выгоревшей на солнце челкой на лбу тоже улыбался одним ртом, зажав трубку в неровных пожелтевших зубах. Они, громко смеясь, приветствовали меня: наконец-то, выбрались к нам, прекрасно!, хотя с моей стороны ответного радушия выказано не было. Я был знаком с ними ранее. Они председательствовали на неделе писателей, куда и я был приглашен в качестве почетного гостя, в Сиднее лет двенадцать тому назад. Сидней считался завидным местом для дипломата, но Овингтон не сумел найти взаимопонимания с австралийцами. Они также навестили меня, когда я только поселился на Мальте, и тогда выказав шумное радушие и подарив банку лимонно-апельсинного джема с коньяком собственного изготовления. Джем был очень хорош, хотя я его до сих пор не доел. В общем, славные люди.
Энн Овингтон внезапно стерла с лица улыбку и потащила меня во двор.
Очень неловко вышло, быстро промолвила она, но вы поймете, а оннет. Я имею в виду местного поэта Сиберраса. Мы его пригласили вместе с Доусоном, а он заблудился, выходя из туалета, забрел в кухню и увидел этот чертов торт. Ну и решил, что это предназначается ему и стал рассыпаться в благодарностях. Оказалось, что у него сегодня тоже день рождения, а о вашем ему ничего неизвестно, кстати, примите мои поздравления. Такая вот неувязка вышла. Я уже всех предупредила, кроме вашего Джеффри, разумеется, но я и ему скажу, ибо, если поручить это Ральфу, на объяснения уйдет весь вечер. Я уверена, что вы сочтете это скорее забавным. Прямо, сюжет для небольшого рассказа.
Вы правы, ответил я. С некоторой грустью я про себя отметил, что из этого, и вправду, можно было сочинить рассказ. Если бы я, все еще, писал, мне просто не терпелось бы поскорее смыться домой, унося с собой сюжет, из которого я мог бы сделать куда более забавную и даже более правдоподобную, чем в реальности, историю. Этот мистер, э-э
Сиберрас.
Он со мною знаком? Я имею в виду, с моим творчеством.
Не думаю. Вы же знаете, какова здешняя публика.
Нелегка служба в Британском Совете.
Как вы правы. Кстати, дам среди гостей не будет. Не считая подружки Джона. Я надеюсь, вам так по нраву.
Нет, отчего же
Ваш Джеффри сказал что-то вроде того, что это будет встреча литературных гигантов, и что не надо никакой светской чепухи с симметричным представительством обоих полов.
Но это нелепо. И даже наглость с его стороны. Я сам никогда бы не выдвинул подобного требования, вы это знаете.
Я склонна согласиться с вашим Джеффри. Вы всехолостяки. Я обнаружила в справочнике миссис Сиберрас, но она оказалась матерью поэта. Она говорит только по-мальтийски и предпочитает смотреть телевизор. Так что, все в порядке.
Нет, я все-таки проучу этого мерзавца Джеффри.
О, не стоит портить ваш праздничный вечер. Она снова расплылась в улыбке, взяла меня за руку и повела внутрь. В пахнущей плесенью нижней гостиной двое писателей пили стоя. Доусон Уигналл решил, что мы уже где-то встречались, чего, на самом деле, не было, и шагнул мне навстречу с рукой вытянутой на уровне плеча, в другой руке держа стакан виски со льдом. Льдинки в стакане дрожали, приветствуя меня нежным звоном. (Динь-ди-лень, динь-ди лень, это твой счастливый день).
Ну, как вы? приветствовал он меня, смеясь. На такие вопросы в британском высшем обществе не ожидают получить ответ. Я ответил ему столь же сердечным поздравлением, не уточняя, с чем именно, и он ответил с напускной серьезностью: Ну, вы же понимаете Затем он снова засмеялся и стал похож на добродушного гуманоида с иллюстрации к детской книжке с втянутой в плечи круглой головой и торчащими, как у хомяка, зубами. И этот субъект ныне занимал место, некогда принадлежавшее Джону Драйдену. Меня представили мальтийскому поэту Сиберрасу, или наоборот, его представили мне. Мне была выдана солидная порция джина с тоником в таком тяжелом стакане, что я его с трудом удержал. Я первым поздравил Сиберраса и пожелал ему многих счастливых лет и извинился за незнакомство с его творчеством в силу пока еще слабого знания мальтийского языка.
Ах, но я ведь пишу и по-итальянски, воскликнул он, придется вам заодно и итальянский выучить.