Что?
Притча о Совершенном Милосердии.
Мы помолчали, потом Толик добавил:
Не, кстати, это вроде не Будда все-таки был. А кто? Хер знает. Не помню.
Некоторое время мы с Толиком шли по знакомой мне дороге, потом свернули на ни разу не хоженную мною тропинку. Я стала ругать себя за то, что я нелюбопытная, и вдруг мне в голову пришла одна мысль.
Толик, но вы же говорили, что надо помогать в первую очередь себе. Вы согласны с этой притчей или нет? Как это сочетается с тем, что вы говорили?
Нормально сочетается. Потому что это должно быть желанным, поняла? Нужно хотеть этого всем сердцем, не делать из чувства долга или желания побыть хорошим, а хотеть. Такое бывает, что ты готов, и тебе прям надо. Тогда можно жопы кусок отдать опарышам, потому что таково желание твое. Это чистота и свет, больше ниче. А бывает, что не хочетсятогда не надо, значит в этом нет света. Если не хочешь кусок себя резать, то добра не будет от него все равно. Понимаешь? Но бывает, что очень хочешь, что хочешь не себе плохо сделать, а другомухорошо. Тогда со свистом пойдет и нормальненько. А еще есть извраты всякие. Ну, фетиш у них такой сексуальный. Тогда это тоже нормально.
Я молчала.
Кроссы у тебябомба. Нравятся. Хочу такие же.
Да они молодежные, сказала я.
Да пох.
А вы помогаете там несчастным людям?
Самым.
Это тяжело?
Не. Если б было тяжело, я б не помогал.
А вам их не жалко? Что они умрут?
Толик остановился, пнул ногой листья, взметнул фонтанчик грязи.
Все живыеумрут, сказал он и потрепал меня по волосам. Сколько тупого, беспросветного было в этом отчаяния. Но вдруг Толик просиял, просверкал, как молния на небе, как полуденное солнце в момент, когда выходишь из дома.
Но все мертвыевоскреснут.
Я посмотрела на него. В этот момент он был так красив, мне захотелось не то что поцеловать его, а даже только коснуться его губ.
Вот зачем надо помогать людям, сказал он. Потому что это не исчезнет и не перестанет.
Мы двинулись дальше в молчании. Через пролесок вышли к дороге, разбитой и несчастной, к остановкетри уныло-синих бетонных плиты обнимают скамейку без средней перекладины.
На одной из стен было написано черным "Лох умри!". Без запятой, но с восклицательным знаком.
Все было пусто и на остановке мы стояли одни.
Кто умрет, тот и воскреснет, повторил Толик, шмыгнул носом и закашлялся, сплюнул мокроту.
Дорога впивалась в пустотелую даль, как бы в небо. В пробоинах асфальта улеглись, как ласковые кошки, лужицы. С обеих сторон на дорогу наступал лес, но она текла, будто упрямая речка.
Я спросила:
Как вы стали бандитом, Толик?
Он махнул рукой, закурил очередную сигарету (я даже перестала их считать). Интересно, подумала я, как он в автобусе будет без сигареты в зубах.
По пьяни батю зарезал. Он тогда с зоны откинулся. Самозащита типа. Надо было слиться из Партизанска. Подался путешествовать, типа затеряюсь там. Потом грабил людей на улке с ножом, потом с ружьем грабил ломбарды.
Толик поймал мой взгляд.
Но уже без мокрухи почти, не боись. Потом решился в Москву махнуть.
Толик говорил об этом так легко. А ведь он убил не незнакомцаотца. Зарезал по пьяни. Не то чтобы Толик говорил с безразличием, даже нет. Он рассказывал так же, как можно рассказать обо всем. Будто его это волновало, но не излишне, будто он совсем не выделял убийство отца среди других событий своей жизни.
Все это вовсе не вязалось с тем, что Толик говорил о совершенном милосердии. Вообще с милосердием. И с человечностью.
Вам не жалко отца?
Всех жалко, сказал Толик.
Вдалеке загрохотал автобус. Я никогда в жизни не ездила на автобусе, меня охватило странное и решительное предчувствие.
Автобус был маленький, пухлый, похожий чем-то на раскрашенный в синий и белый батон черного хлеба.
Когда он остановился, двери с трудом распахнулись. Толик схватил меня за руку, помогая забраться в автобус. Я вдруг поняла, что он всегда держит и тянет только за запястье, не переплетает пальцы.
В автобусе пахло бензином и сильно трясло. Меня затошнило почти сразу.
Людей было совсем мало, только две тетьки с огромными баулами и молодой парень в наушниках какого-то по-городскому серьезного вида. Наверное, ехал к родственникам. Тетки грызли семечки, молодой человек покачивал головой в такт музыке. Вроде не очень страшно. Не страшнее, чем в аэропорту, или в Москве, или в Сорренто.
Мы с Толиком сели на самое первое сиденье.
Как тебе? шепнул он.
Очень нравится, ответила я. У водителя на зеркале заднего вида болтались четки с крестом. Толик пошел дать ему денег за билет, а я уставилась в окно.
В принципе, точно так же, как ехать в машине, только тошнит и вокруг незнакомцы. Можно сравнить с самолетом, только рожденным ползать.
Я не знала, сколько нам ехать, вряд ли очень долго, поэтому как только Толик вернулся и сел рядом, я положила голову ему на плечо и сделала вид, что сплю.
Глава 4. Как живут на краю мира?
Только выйдя из автобуса, Толик тут же закурил. У меня дрожали коленки. Я чувствовала себя так, будто попала на другую планету. Местная атмосфера была для меня почти смертельной, не говоря уж о флоре и фауне.
Ританежный цветочек.
Я спросила Толика:
Что мы будем делать дальше?
Мы стояли на остановке, я ежилась, а Толик холода будто бы и не чувствовал, хотя был одет куда легче, чем я.
Прямо перед нами выросли длинные, сопливо-серые пятиэтажки. Изредка на них встречались цветные пятна вывесок: продукты, ткани, автозапчасти.
Далеко за жилыми домами, словно надсмоторщики, возвышались монстры: теплостанция и папин мясокомбинат. Все остальное было преземистым, болезненным, почти рахитичным.
По левую сторону от нас шел высокий бетонный забор, коронованный колючей проволокой. Моим белым суперстарам предстояло многое узнать о непростой жизни русской провинциидорога была в оспинах луж, а асфальт переодически уступал место грязевым траншеям. Не иначе, это все было сделано на случай нападения врагов.
Я надеялась, что Толик не пойдет вперед, что ему нужно что-нибудь именно здесь, на остановке. В то же время я чувствовала себя исследователем джунглей, несмотря на мои опасения, несмотря на тигров и коварные тропические болезнисо мной происходило чудо.
Я сказала Толику:
Так какие у нас планы?
Он молча курил, глядя в посеревшее к дождю небо. Между двумя скалами домов, будто между Сциллой и Харибдой, зажата была детская площадка. На скрипучей качельке качалась девочка, ее мама пила пиво, свободной рукой раскачивая дочку. Краска с качелек совсем облезла, проржавела горка, на скамейке не хватало перекладин. Вишневогорск был похож на кладбище без крестов.
Фонари, вытянувшие длинные шеи, казались инопланетными животными, они меня пугали.
Толик, наконец, сказал:
Во, гляди че есть. Реальная жизнь.
Реальная, прошептала я. Вдруг сердце на секунду наполнилось легкостью, как когда, засыпая, ухаешь вниз с огромной, но воображаемой высоты.
Я пришла в мир людей. Качельки поскрипывали, какая-то красноватая старушка на втором этаже одной из пятиэтажек вывешивала на балконе серое от многочисленных стирок белье, солнце совсем скрылось за облаками.
Толик сказал:
Ща, мне надо там с одним мужиком побалакать, посидишь, подождешь, а потом пойдем с тобой, а?
Куда? спросила я.
А, сказал Толик. У нас будет насыщенная культурная, епты, программа.
Толик улыбнулся мне, так нежно, что сердце забилось быстрее и слаще.
Нормально все будет, не боись, сказал он. Зае Зайдет тебе!
Я сказала:
А тут не опасно?
Да не, сказал он. Нормас.
Толик шмыгнул носом, я поглядела на него внимательно, испытующе и пришла к выводу, что у нас с Толиком могут быть очень разные понятия об опасностях. Наконец, мы с ним пошли вглубь лабиринта. Под ногами хлюпала грязь, кто-то и где-то очень далеко орал матом.
Я семенила за Толиком, боялась отстать, боялась потеряться. Пахло тоже странно, мусором и чем-то еще, действительно приятным. Не знаю, может быть, так мне пах асфальт.
А кто там орет? спросила я.
Да алкаши сто пудов дерутся, ответил мне Толик. Ща, короче, заценишь все страдания земные.
Но зачем? спросила я. Зачем это по-вашему?
По-моему, сказал Толик, чуточку меня передразнив. Это полезно тебе. Радостей ты уже видела достаточно, ты боишься горестей всяких. Я тебе пояснить хочу за жизнь. За то, что она не заканчивается в горестях. Ни в каких обстоятельствах она не заканчивается, пока ты живешь.
Я наступила в лужу, подняла брызги, сама испугалась.
Такая ты нервная, протянул Толик, на секунду прижав меня к себе. Я ощутила его тепло, сильное и надежное.
Вы очень горячий, сказала я.
Это из-за легких. Температурю всегда. Поэтому жарко.
Сердце так сильно и гулко билось, что я на секунду подумала, будто умираю, будто сейчас задохнусь, подавлюсь своим сердцем к чертовой матери.
Кстати, а кто такая чертова мать? Наверное, Лилит, которая рожала демонов.
Я была рыбкой из золотого аквариума, и вот меня взяли и выпустили в открытое море, или спустили в унитаз, не знаю даже, как будет вернее.
От этого я ощущала себя странно, ноне плохо. Точно не плохо. Мое гулкое сердце давало мне ответхорошо, хоть и страшно.
Мы петляли в лабиринте хрущевок, шли дворами, то и дело мне попадались старые машины, злые пьяницы и игручие дети, все здесь жило и дышало. В мусорном контейнере рылся дед, он радовался выуженным бутылкам. Мамаша кричала на маленькую девочку в неожиданных для сентября красных варежках, какой-то парень специально въезжал на велике в лужи.
Все проносилось мимо, как будто я ехала в поезде.
Толик в своих трениках, синий от наколок и кашляющий, был здесь как дома, он быстро стал естественной частью пейзажа, моим Вергилием.
Я чувствовала себя чужой и странной, птицей редкой породы, а ему было комфортно в Вишневогорске, хотя его настоящий дом находился очень далеко отсюда.
Толик, сказала я. Вы же меня не бросите наедине с чем-то ужасным?
Не, сказал он. Я ж все понимаю, ты че. Ща только немножко посидишь, подождешь меня, и потом не брошу уже.
Но вы же ненадолго?
Не, сказал он. Бабла бы достать, и все. Я просто тебя туда брать не хочу, у меня там мутный знакомый, слышишь?
Небо казалось все тяжелее и тяжелее, облака набухли, как вата, смоченная в воде. Я была уверена, что дождь разразится в самый неподходящий момент.
Господи, подумала я, где я сейчас нахожусь?
Наконец, мы вышли к какой-то другой дороге, чуть более гладкой, чуть более оживленной. За ней был, кажется, рынок, рыночный комплексдлинные, серо-белые павильоны с синими крышами, простые и понятные надписи: мясо, рыба, овощи, одеждаобувь. Именно так, "одеждаобувь", почему-то в одно слово. Кто-то пририсовал на белой стене оранжевую букву "н" и получилось даже "нодеждаобувь". Рядом была серая с красной крышей автомастерская с пристройкой сбоку, над которой висела фотография шины на красном фонеавтозапчасти.
Дальше я увидела Дом Культуры (вот именно так и очень гордо), а за нимскудные и мрачные очертания кладбища.
Вот и центр местного мироздания.
Толик оставил меня во дворе, сказал:
Скоро буду.
Я ему верила, но все равно дрожала, как осиновый лист, от нервов. Я даже не понимала, чего именно боюсь.
Толик пошел через дорогу, не глядя ни вправо, ни влево, покоцанная "девятка" проскочила сантиметрах в десяти от него, но Толик не обратил на это внимания.
Господи, подумала я, если его собьет машина, я останусь тут навсегда.
Стоп, Рита, тебе восемнадцать лет, уж папе-то ты позвонить сможешь.
Потеряв Толика из виду, я принялась изучать обстановку.
Сначала я долго смотрела себе под ноги. Бензиновые лужи, такие радужно-мутные, грязные колеса старых тачек (как минимум у двух из восьми машин они были спущены), путешествовал от лавки, на которой я сидела, к двери подъезда белый пакет, заглатывал побольше воздуха и взлетал, словно его тянуло к небу, в высоту, но сил не хватало никак.
Листья на земле лежали уже золотистые, здесь осень казалась ближе и ощутимее. Куда-то носил усиливающийся ветер обертки от шоколадок. Стояли у подъезда, со стороны мусоропровода, батареи мучительно-зеленых бутылок. Какой изумрудный цвет, подумала я, это красиво. На двери с замком, запирающей конец (и итог) мусоропровода, была надпись "твой дом".
А на изголовье моей скамейки красовалось сообщение для некоей Анны, краткое и емкое "Аня, шмара, вешайся".
На зеленой двери поъезда домофона не было, зато в достатке оказалось объявлений. Я встала, неловко, будто впервые в жизни, прошлась, шатаясь, как пьяная.
"Куплю телевизора". Именно так, и никак иначе, с таким окончанием. И пять пальчиков-бумажек с телефоном.
"Пропала собака: рост 44 см, рыжая, шрам на ухе, одно стоит, другое нет". И все это детским, рваным от отчаяния почерком.
"Евроремонт". Те же пять пальчиков-бумажек, под номерами телефона симпатичные вензеля, которые, должно быть, по задумке, гарантировали отличный вкус руководства компании.
"Антиквариат беру дорого".
"Иконы".
"Молоко козье".
Молоко козье меня даже заинтересовало, я его любила.
Вокруг бродило множество котов самых разных расцветок, они были быстрые и дикие, очень ловкие. Один молодой рыжий котик при мне даже принялся карабраться по водостоку, правда, быстро оттуда съехал, когда жирный голубь проявил бдительность и покинул подоконник.
Под окнами, на черном язычке асфальта перед домом, стояли отрезанные донышки бутылок, лежали в них макароны, размякшие сухарики кошачьего корма, куриные лапки и тому подобные чуточку отвратные вещи.
Я боялась пойти по этому тонкому черному язычку, боялась наступить на что-нибудь мерзкое, или что мне на голову упадет кирпич, но в то же время мне было интересно заглянуть в окна первого этажа. Все зарешеченные, они манили меня своей тайной. Наконец, я решилась.
Разные занавески, цветы на подоконнике, банки с рассолом и вареньем, старые кроссворды, домашние кошки, цветные карандаши и детские рисункичего только я не увидела. Я откусила кусочек от жизней всех этих незнакомых мне людей, и я была довольна. Мне нравилось воображать, как они живут, любят друг друга или ненавидят, счастливы или несчастны.
Мне было жалко, если на подоконнике стояли цветы, казавшиеся засохшими. Я делала странный вывод: значит, тут живут несчастные люди, если они не любят или не имеют возможности любить даже свои цветы.
Пару раз кто-то включал телевизор или заходил в комнату, когда я шла мимо, тогда я пригибалась, пряталась и ждала случайных слов.
Даже застала конфликт. Какая-то тетька орала страшным голосом:
Мразь, шестьсот рублей где?! Где, я тебя спрашиваю! Я тебя русским языком спрашиваю!
Дальше она обильно поливала молчаливого контрагента матом, благим и неблагим.
Я испугалась и метнулась обратно.
Мне было бы так интересно призраком проникнуть в каждую квартиру, посмотреть, как люди ругаются, мирятся, трахаются, убивают друг друга, смотрят новости, готовят блины, приходят с работы и валятся спать, моются.
Я хотела посмотреть на них голых, на красивые и некрасивые тела, на жирненьких мужичков и тоненьких, как тростинки мальчишек, и на тощих мужичков и пухленьких мальчишек. На юных девушек и разбитых временем бабок. На всех, на всех.
Я бы, может, даже хотела снять с них кожу. Не для того, чтобы сделать больно или убить, а для того, чтобы проникнуть в них.
В то же время я хотела бы остаться незамеченной.
Я вернулась на скамейку, достала сигареты, закурила, вытянув ноги и наблюдая за резиновыми, клоунскими носками своих суперстаров.
Эй, фея Динь-Динь, откуда свалилась?
Я снова принялась изучать асфальт. Что странно, ни одного окурка я не увидела.
Э! Ты оглохла, что ли?
Я подняла голову и увидела у турников во дворе (облезлых и ржавых турников, надо сказать) двоих ребят моего примерно возраста. На них были черные ветровки, они шмыгали носами и попивали пиво. У одного в зубах была сигарета, другой держал в руке пачку.
Я смотрела на них, не зная, что ответить. Они засмеялись. У одного была шапка с пушистым черным помпомоном, из-за нее он выглядел ребячливо. У второго шапки не было вовсе, зато на переносице красовалась, как печать, здоровая красная ссадина.
Я пробормотала что-то невнятное.