Хороший он у тебя, сказала Фима, насыпая мне сахар в чай.
Это точно.
Сидел? спросила она. Мне не говорит.
Сидел.
А за что?
Папу своего зарезал по пьяни, ответила я. В конце концов, может быть так, что и за это.
Бывает, кивнула Фима, голова ее еще долго после этого тряслась. Я испугалась, что, пока Толика нет, Фима умрет у меня на глазах, и мне придется с этим жить. Старые люди пугают своей хрупостью, ониистончившееся стекло.
Я молчала, а Фима все подталкивала ко мне вафельки.
Кушай, кушай, Маргарита, говорила она. А мне не хочется уже, а тебе надо.
Я не знала, что лучшеотказываться от вафелек и оставлять их Фиме и Лехе, или есть их, чтобы обрадовать Фиму и убедить ее, что ее забота еще кому-то нужна.
Ох, сказала Фима. Тяжело нам тут. Я же когда-то очень хорошо жила. У меня Сережа, старшенький, военным был. Любил нас с отцом, всю жизнь на нас батрачил.
Я только кивала, и Фима, радуясь этому, зажурчала, как ручеек.
Давайте, сказала я. Пылесос.
Да какой пылесос, Господи помилуй, засмеялась Фима.
Тогда я полы помою и пыль вытру, а вы мне все это расскажете, мне очень интересно.
Мне захотелось погладить Фиму по маленькой головке, поцеловать ее там, где под черным платкомсеребряные волосы.
Я иногда убиралась дома, носо скуки. Во всяком случае, я знала, как это делается.
Другой вопрос, что у меня дома и без меня всегда было чисто, а тут по полу сквозняк гонял комки пыли, похожие на привидений, на души, например, мертвых крыс.
Веник в туалете возьми, сказала Фима. Покомандовать она любила.
И пока я бегала по всей квартире с веником, стараясь изловить каждую крысиную душу, Фима рассказывала мне все с самого начала. Практически от сотворения мира.
История эта началась с того, что в крестьянской семье родилась восьмая по счету девочка, Серафима. Родилась за год до прихода большевиков.
Дома Фиму никто не любил, очередная дочь семейству не очень-то была и нужна, и папа положил ее, совсем еще новорожденную, на подоконник. Мама, правда, когда увидела такое, взяла кочергу и проломила череп своему жесткосердному мужу.
Муж выжил несмотря ни на что, как и сама Фима. И хотя мама защищала ее, как львица, большой любви в большой семье не вышло все равно. В Гражданскую войну погибли от голода и болезней три ее сестры, затем раскулачили мужей еще двух сестер, и они отправились в ссылку, где не то умерли, не то потерялись. Еще одну забил до смерти пьяница-муж, а две оставшиеся погибли под бомбами в Великую Отечественную войну. Так вышло, что у родителей осталась одна единственная нежеланная Фима.
А Фима к тому времени благополучно вышла замуж за в меру пьющего, в меру работящего и в меру злющего рабочего сильно старше нее, уехала с ним на Урал и родила, еще до войны, красивого сына Сережу.
Они с мужем, хоть и не всегда ладили, старались Сережу поднять. В конце концов, мальчик поступил в военное училище и стал жить жизнью, о которой его скромные родители только мечтали.
Майором он был у меня, говорила Фима, пока я, чихая, вытряхивала совок в окно. На погонах такие звезды красивые, с одной сторонызвезда и с другойзвезда.
Правда, муж Фимы этих звезд на сыновьих погонах уже не увидел. Он умер от водки, когда Сережа учился на последнем курсе.
Фима, цитирую, какое-то время жила монашкой, но все ж одно, мужика надо хоть для здоровья. Так на сорок третьем году жизни нагуляла она Леху.
За грех прелюбодения он мне дан, сказала Фима, глядя, как я купаю тряпку в гремливом, эмалированном ведре. Чтобы знала цену любви.
Леха как родился, так и жизнь прожил. Не умел ни ходить, ни говорить, улыбаться, разве что, вот и вся была с ним материнская радость.
Противоположный Сереже родился, сказала Фима. С другой стороны, чистое сердечко, но что толку?
Сережа брата, который был младше него на двадцать три года, любил. И мать не осуждал, что нагуляла к старости такого вот.
Правда, Сережа погиб в Афганистане, в самом начале войны, в 1979 году. Его взорвали в машине.
Гроб, говорила Фима. Привезли закрытый. А я даже не знаю, была ли там хоть одна его частичка настоящая. Кого я хоронила, чьего сына? И где он там, и как он там теперь, Сереженька.
Она плакала горько, но не навзрыд, слезы текли, прозрачные и родниково-чистые, как бы сами собой, без ее участия. Я бросила вымывать из-под кровати мертвых насекомых, пыль и волосы, выпрямилась, бросила тряпку, обтерла руки о спортивный костюм и обняла ее.
Вы хорошая, очень хорошая, сказала я.
Толика все не было, и после уборки мы пошли пить чай. Я чувствовала себя хорошо, однако из головы не шло то, что рассказывала Фима.
За пустым чаем, к которому я уже не решалась брать вафельки, а сахар так и вовсе кончился, Фима рассказала, как тяжело было жить с инвалидом на руках в девяностые, как она побиралась, и как плакала от голода, и почти замерзла зимой, просто потому, что от истощения не могла преодолеть ставшее непомерным расстояние от магазина до дома.
Села я на скамейку, сказала Фима, шамкая тоненькими губами. И думаю: помру, так помру, главное только чтоб не вставать, не идти никуда, а помруто не страшно.
Я протянула руку и погладила ее сухую, шелушившуюся щеку, так нежно, что сама себя испугалась.
Все это время в соседней комнате мычал Леха, но Фима, увлеченная своим рассказом, в котором Леха был одним из главных героев, совсем не обращала на него внимания.
Да, сказала она. Намучилась я с ним, с Алешенькой моим.
Господи, думала я, стараясь скрыть нервную улыбку, глотая чай, как жизнь ты свою прожила, бедная Фима, и ни разу ты не была счастливой, а только маялась и мучилась, с детства и до старости своей.
Где твое счастье осталось? Где оно лежит?
Нутряная, розово-синюшная женская судьба, раствориться в несчастье, всех похоронить и тащиться зачем-то дальше и дальше, к концу времен, по крайней мере, своих, волоча любимый и никому не нужный груз.
Что же ты, Фима, любила, чего ждала?
Я вдруг, неожиданно для себя, выпалила:
Но если вам было так тяжело, почему вы не сдали Алешу в интернат?
Сердце у меня на полсекунды встало, всплеснуло горячей кровью и замерло. Лучше бы я умерла, чем сказала такое. Мне подумалось, что Фима сейчас разозлится, или расплачется, или даже ударит меня слабой ручкой с нестриженными, желоватыми ногтями.
Но Фима только улыбнулась нежно, сморгнула старые слезы, а новых я не увидела.
Когда родишь в мир дитя, сама поймешь. А до этого и объяснятьне объяснишь, чего воздух сотрясать. Люблю я его, какой ни есть, а он мой, он человечек мой.
От живота к ногам пронеслась волна тепла. Учитывая, что Толик представил меня своей невестой, Фима подразумевала, что и дети у меня будут от него. А значит, она имела в виду, что мы с Толиком займемся сексом.
Вряд ли Фима представляла себе, какой эффект возымела на меня ее сентиментальная фраза. Я поерзала на стуле и сказала:
Ваша позиция вызывает уважение.
А, пустое это все. Твое время придет, и ты узнаешь. Лучше вот накатим с тобой давай, ты, девочка, батрачишь на бабку, дай хоть налью тебе тогда уж.
Что? Нальете?
Фима уже открыла холодильник.
Что-то Толи долго нет. Он куды-то поехал?
За продуктами, сказала я.
А куды?
Фима достала бутылку водки.
Не так давно шкаф соседу отдала, мне не надо, у меня вся одежка на стуле поместится, а у него дочь замуж выходит, надо шкафкровь из носу. Вот мне бутылек-то и пригнал.
Глаза у меня, как это говорят, на лоб полезли.
Что вы, что вы, я не пью.
Нашлась мне язвенница, бабка пьет, а ты и подавно.
Фима доковялыла до раковины, ополоснула чашки.
Уж извини, без рюмашек.
Ничего, ответила я робко. Водку я не пробовала никогда, из алкоголя пила, разве что, вино за ужином в ресторане, да и то из маминого бокала. Да я даже в винах не разбиралась. Предпочитала красное, потому что мне нравился цвет, и потому что так я казалась себе чуточку более роковой.
Я думала, от водки я умру.
Фима ловко, почти юношески быстро плеснула водку в чашки.
Давай, Маргарита, не чокаясь за упокой души Сережи моего, чтоб ему там мягко спалось.
После такого я, естественно, капитулировала. Как бы выглядело, если бы я отказалась?
С другой стороны, у меня было подозрение, что люди за девяносто плохо переносят алкоголь, и я предполагала, что Фима может немедленно умереть.
Но что, если этого она и хотела?
Фима опрокинула водку лихо, почти по-мужски. Я смотрела на нее во все глаза, а потом попыталась повторить трюк и чуть не подавилась.
Какая страшная медицинская горечь, фу! В носу жгло, горло болело.
Фима ухнула и налила нам еще водки.
Нет-нет-нет, сказала я.
Чего неткаешь? спросила Фима, явно не понимая, в чем дело. В этот момент я услышала надсадный кашель Толика, побежала в прихожую, чтобы распахнуть ему дверь. Леха в своей комнате победосносно замычал.
Губа у Толика была разбита, он то и дело слизывал кровь, и вообще выглядел еще более помятым, чем обычно, в руках он держал тяжелые сумки.
Толик
Да все в поряде. Подрался с алкашом одним. Обошлось без мокрухи, по счастью.
Толик прошел на кухню.
О, тут наливают!
Он бросил сумки, взял бутылку и отпил водки прямо из горла. Затем Толик сплюнул бычок в пакет и закурил новую сигарету.
Фимася, как Риточка тебе?
Хорошая она девочка, сказала Фима милостиво. Отхватил себе невесту.
Я снова покраснела. Ох, Фима, не надо, не надо, хотя продолжайте, конечно.
Толик принялся раскладывать продукты. Пепел с сигареты он скидывал в горшок с засохшей фиалкой.
Все, я похавать че-нить сварганю, а вы идите, Леху развлекайте, а то терпения у него нет.
Толик принялся за создание жареной картошки с рыбой, а мы с Фимой пошли к Лехе. Фима взяла с собой бутылку водки, а я, не сговариваясь с ней, наши чашки.
Далее все, будто в тумане. Помню, как говорила Фиме (а Фима гладила бедного своего сына по глупой голове итак нежно).
Я чувствую себя непонятой! Я в целом мире одна! Вот, сейчас, например, я чувствую себя такой чужой. Но не с вами, а просто, в целом, везде, где бы я ни была. У меня просто нет своего места.
Фима задумчиво кивала.
Да-да-да, понимаю тебя, Маргариточка.
Не понимаете, Фима, ведь никто не понимает!
Я прижала руку к сердцу, и меня затошнило. Я сказала:
Я покажу вам на одном простом примере. У меня есть любимая песня. Знаете, какая? Она называется "Земляничные поляны навсегда". "Strawberry Fields Forever", понимаете? Там про такого же непонятного человека.
Я долго путалась в наушниках, потом долго прилаживала их к по-старчески вытянутым ушам Фимы, наконец, включила ей песню.
Громче! сказала Фима.
И я сделала погромче.
Еще громче!
Мир сужался и расширялся, пульсировал, бился, как сердце. Меня теперь все время подташнивало. Я боялась остаться пьяной на всю жизнь.
Слушайте, сказала я. Слышите?
Слышу! крикнула Фима, а потом один наушник отдала Лехе, он замычал.
Там поется: никого нет на моем дереве, оно выше или ниже других. А еще: жить с закрытыми глазами легче, легко не видеть то, что вокруг тебя. Быть кем-то так сложно, но все идет как надо. Для меня это не имеет значения.
Фима мурлыкала в такт музыке, Леха притих.
Понимаете? Это моя песня!
Они оба увлеченно слушали, когда песня закончилась, я отцепила наушники от мобильного.
Фима помолчала, глядя на меня сверкающими, неожиданно радостными глазами. Потом все-таки сказала:
А нет у тебя такой песенки? На кассете? У меня, правда, приемника нету, но я бы ходила к соседям слушать. Так сердце на нее радуется, и Алешенька, вот, видишь, нравится ему. А мне так в душу запала, как будто во сне услышала.
Да, сказала я. Она сновидная.
Я почесала шею (чесалась она ужасно) и добавила:
Давайте-ка я вам отдам мобильный. Звонить вам, правда, все равно некуда. Будете использовать, как плеер. Там много хорошей музыки. Вас она порадует, и Алешу, может быть.
Глаза у Фимы так искрились, она была вдохновлена и искреннее рада, песня что-то пробудила в ней, мне непонятное.
И я стала учить Фиму пользоваться плеером, незаметно для себя показала пару игр на телефоне, вроде "змейки".
Пришел Толик, на груди у него в полутьме пронзительно поблескивал крестик. Я поглядела на его улыбку, на золотые клычки, и подумалазолото, мягкий металл, то, что клычки твои золотые, значит, что ты добрый и ласковый теперь?
Че, бабоньки, хорошие уже? спросил он.
Я люблю тебя, Толя, сказала я.
А уж я-то тебя как люблю, моя ты родная, ответил он игриво, потом сказал:
Пошли-ка Леху выгуливать, он с вами умаялся.
Фима включила "Земляничные поля навсегда" на всю громкость и покачивала головой.
Толик засмеялся. Он легко взял Леху и посадил его в инвалидное кресло.
Пошли до сортира с тобой дойдем. Ритка, я в коридоре будут ждать, заканчивай.
Я еще раз показала Фиме, как включать и выключать музыку, а потом оказалась почему-то в коридоре, лихорадочно обувалась, красная и жаркая. Толик покачивал Леху в коляске, чтобы ему не было скучно.
Во ты мне как раз поможешь, а то гемор такой спускать его.
И вправду, гемор. Лифта не было, так что мы тащили его по лестнице, Толик катил коляску, а мне приходилось придерживать Леху, чтобы он не упал. Леха глядел на меня, качал головой в такт переливам блесток на моем лице.
Иногда он говорил:
Ууууу!
А я подумала, что он уже не кажется мне таким уродливым и страшным, как в начале.
Когда мы с Толиком вышли из подъезда, я вся была потная, кроме того, я не вполне корректно вписалась в дверь и больно ударилась плечом. Толик походя растер мне его, сказал:
Осторожнее, алкашка мелкая.
В голове у меня играли Битлы, и я пела:
Strawberry fields foreve-e-e-e-er! тянула и тянула. Толик смеялся, Леха ухал и всплескивал руками, ему нравилось.
Вдруг я сказала:
Толик, знаю, почему вы хотели показать мне Фиму. Вы хотели показать мне, как возвышается человек страданием! Какая она жертвенная, какая достойная личность!
Но Толик только заржал.
Слыхал, Леха? Жертвенная личность достойная. Это мамка твоя! Твою мать, жертвенную и достойную личность!
Прекратите ерничать, Толик, вы все поняли.
Я-то все понял, это ты ниче не поняла, ни рожна просто!
Но ведь она от него не отказалась!
И че? Памятник ей терь при жизни поставить? А если б отказалась, камнями надо было закидать?
Я замолчала, а Толик продолжал смеяться, да так сильно, что смех перешел в кашель.
Не в том дело, какая она личность. Мы люди все, неважно, хорошие или плохие. Любят всяких. Помогают всяким. Не про это все. Про другое.
Я попыталась понять, про что, но в голову не шло ни единой мысли, и тогда я снова запела. Все вокруг так кружилось. Мы возили Леху дворами, Толик один раз дал ему сигарету.
Затягивайся, сказал.
Когда Леха закашлялся, Толик выдернул сигарету и снова ее закусил.
Во салага! сказал он, а Леха расстроился. Чтобы вернуть ему хорошее расположение духа, мне пришлось долго качать перед ним головой, будто метроном. Даже слабое солнце заставляло блестки на моем лице вспыхивать, и Леха смеялся и радовался.
Приколись, сказал Толик. Она ему дрочит. Ну, а то че он без бабы типа. Рассказывала мне как-то, типа про тяжкую долю материнскую.
Фу! сказала я. Меня сейчас стошнит.
И я не соврала. Метнулась в кусты и сделала обещанное. Во рту было горько и странно, но мне почему-то все равно было хорошо. Толик покуривал и посмеивался, как будто рассказал мне рядовую сплетню, а не одну из самых отвратных вещей, которые я в жизни слышала.
Но я на него не злилась. Толик вытер мне рот рукой и сказал:
Ну че, поняла че-нить?
Нет, ответила я честно.
Ну, жизнь длинная.
Зато я увидела котика, маленького, дымчато-серого и такого красивого.
Прежде, чем я успела остановить себя и подумать о последствиях, я метнулась к котику, и прежде, чем я поняла, что держу его в руках, я положила котика на колени к Лехе.
Смотри, Леха, это кошечка, сказала я.
Гляди, чтоб не удушил кошечку твою, ответил Толик, покачивая Леху в коляске.
Я сказала:
Котикживой. Он не похож на нас с тобой, но тоже живой. Видишь, он радуется. Смотри, Леха, как распогодилось, и котик тоже радуется солнышку.
Я взяла Лехину руку и погладила ей кота, который был не очень-то и рад, но стерпел. Вопреки моим и Толика страхам, Леха не сжал руку на котовьей шее. Он выглядел завороженным. Котик посидел еще немного у Лехи на коленях, а потом спрыгнул вниз и принялся вылизываться.