Так они смывают человеческий запах, сказала я Лехе.
Потом Толик долго катал Леху по относительно прямой дороге, так быстро, что Леха радостно верещал, а потом, когда коляска замедлялась и останавливалась, громко требовал продолжения.
Когда Толик устал и задышал совсем уж тяжело, я сказала:
Все, наигрались и будет. Пошли ужинать.
Мы с еще большим трудом подняли Леху обратно, я опять страховала его, но Леха разошелся не на шутку и даже попинывал меня, довольно больно.
Пятьдесят лет, сказала я. Ума нет.
Толик засмеялся.
А Фима в квартире, ужасно и приятно пахнущей рыбой и жареной картошкой, все слушала песню про земляничные поля, которые навсегда.
Она открыла нам дверь, покачивая головой, с радостной улыбкой на лице, которая обнажила отсутствие большей половины зубов.
Толик расшнуровал Лехины кроссовки, снял их с него, сгрузил Леху на кровать, а я помогла Фиме расставить серые от времени тарелки в тонких черных трещинках.
Рита, бл
Он прокашлялся.
Короче, мы опаздываем, шевелись давай!
Секунда, и он в прихожей, влезает в свои бело-зеленые кроссовки.
Так мы и не поели, что хорошо, потому что от запаха рыбы меня снова начало тошнить.
Напоследок Фима поцеловала меня в лоб и пожелала мне счастья.
Уже у подъезда я обнаружила в кармане последнюю вафельку.
Отдала ее вечно голодному Толику.
Глава 5. Какие люди достойны счастья?
Толик, сказала я. Высоциальный работник.
Он засмеялся, хлопнул меня по плечу.
Ну-ну. У меня и опыт есть, ваще-то. Я когда в Москве ныкался поначалу бомжевал беспонтово, у людей то-се отжимал, ну, я рассказывал, да? Жил тупо на улице. Тут, короче, к зиме решать надо было. Нашел родственницу одну в Пущино, Подмосковье это, такой наукоград. А она от рака кончалась, ну, я о ней заботился в надежде, что потом квартирку, что ли, отпишет. Сдохла, короче, я ни при чем, до последнего дня, как обещал, честно. Ну и заявилась внучка ее, которую бабуся (бабки моей сестра двоюродная) годков двадцать не видела. Сука эта давай права качать, типа вас тут не стояло. Ну, я разозлился, кинулся на нее, душить стал, все такое. В итоге, не додушил, остыл, она вырубилась только. Ну, отпинал ее и свалил в ночь, опять же. А опыт остался. Ухода за больными, я в виду имею.
А, сказала я. Понятно.
Легкость, с которой Толик говорил обо всех этих чудовищных вещах меня поражала. Просто жизнь, какая есть, точно так же он мог рассказать мне о том, как в кино ходил, когда ему было четырнадцатьс той же интонацией, с той же воздушной пустотой ушедшего.
Мне стало неловко и жалко его, как Леху, разве что Толик был инвалидом совсем другого толка.
Но все-таки разве Фима не заслужила помощи? спросила я. Разве не из-за этого вы?
Не, сказал он. Мне пох это, хорошие ли они люди, какие выборы в жизни делали. Это все дело десятое. Просто, ну, сошлись с ней, поболтали. Это ща к ней сердце легло, а изначально судьба была такая. Поняла? Запускаешь руку и вслепую вытаскиваешь че-то там. Фишку с номером.
Ладно, сказала я, ощущая, что вообще ничего не понимаю. А куда мы идем теперь?
Я изрядно вспотела после спуска и поднятия Лехи, блестки, которыми было облеплено все мое тело, видимо, вызвали ужасный зуд. Я старалась чесаться как можно менее заметно, мне не хотелось, чтобы Толик увидел меня такой нелепой.
Когда он смотрел на меня, приходилось мучиться и терпеть зуд.
В аптеку, сказал он. Бабе одной лекарства должны были привезти.
Между лопатками чесалось ужасно, но я старалась делать вид, что ничего не происходит.
Че ты?
Что вы имеете в виду?
И неожиданно Толик меня почесал, от лопаток до затылка, быстро и немножко болезненно, так что зуд отступил. За его пальцами вслед поднялись мурашки. Я чувствовала себя, не знаю, как объяснить, взлетной полосой, но для чегоне знала.
Мы завернули в аптеку. Крошечное это было помещениесверху, снизу и с боков отделанное белой плиткой. Странное дело, но сама стойка с витриной занимала так мало места, так сильно сжалась и скукожилась, что, казалось, здесь могут продать максимум пластырь.
Вдоль стеклянной витрины, с той стороны, где теснились упаковки из-под средств от простуды, (я сомневалась в том, что все эти лекарства есть в наличии) по стеклу шли многочисленные трещины. Изнутри раненую витрину подклеили пластырем.
За стойкой скучала тетька, толстогубая, довольная жизнью блондинка с очень красивыми, чуть раскосыми, по-кошачьи, глазами. Провизорша читала газету, она слюнявила пальцы, отслаивала уголок и, проглядев своими удивительными глазами страницу, переворачивала ее без сожаления.
Толик подошел к ней.
Ну че, Людка? спросил он.
А здрасте? сказала Людка.
Ну здрасте, сказал Толик. Так че?
Людка посмотрела на меня, потом на Толика.
Она со мной.
Ей годков-то сколько?
Восемнадцать, сказала я.
Ну да, хмыкнула Людка. Вот ты мразь, Толясик.
Толик развел руками. И хотя я понимала, что Людка думает о Толике что-то, что, хотя бы по мнению Толика, совсем не соответствует действительности, спорить Толик не стал. Он выложил деньги на прилавок. Людка, как неручное, но очень голодное животное, воровато схватила деньги, сунула в карман гордо-белого на фоне не абсолютной чистоты этой аптеки халата.
Она всучила Толику пакет с лекарствами, он развязал его, пересчитал упаковки и пузырьки.
Ну че ты за человек, а? спросил он. Людка вздохнула:
Че тебе?
А ты как думаешь? Толик ткнул пакет ей под нос.
А, сказала Людка скучающим тоном. Ну понятно.
Она надолго ушла в подсобку, и мы с Толиком остались одни. Я не решалась подойти и поглядеть, что у него там за лекарства. Под поистине жестоким, ярким магазинным светом была очевидна вся Толикова потрепанность, простецкая алкоголическая припухлость его лица и одновременно его болезненная заостренность, несовершенства его кожи, оспины на щеках. Но во всем этом была человечность, беззащитность, и она, именно она, казалась мне очень красивой. И то, какие у Толика печальные, по-русски тоскливые и по-русски синие глаза.
Людка вернулась, сунула Толику какой-то пузырек, который тут же перекочевал ему в карман. Толик поцеловал себе ладонь, с чувством и благодарностью отправил Людке воздушный поцелуй.
Спасибо, моя ты хорошая.
Когда мы вышли, я спросила его:
Толик, а вы любите мою маму?
Первые капли дождя упали мне на нос, я вытянула руку, и на нее приземлились еще три. Почему-то дождь казался мне большим облегчением, как летом. Мимо пронесся на велосипеде мальчик, он кричал кому-то матом, что догонит, и вот тогда-а-а.
Со скамеек во дворах поднимались бабушки, потревоженные дождем.
Где-то взвыла и затихла сигнализация.
Толик сказал:
Люблю. Я ща всех люблю.
Вы понимаете, о чем я говорю.
Он пожал плечами.
Я серьезно спрашиваю.
А я, сказал он. Отвечаю серьезно. Люблю еене могу. И Людку, вон, не могу как люблю. И, вон, мужик идет, мужика люблю. Всех людей люблю, че с меня убудет, что ли.
Я не знала, у какого из одинаковых домов мы остановимся, и в этом был элемент игры. Я смотрела на эти уродливые здания и думала, в каком из них живет Светка, и как она живет, и что за беда у нее.
Понятное дело, думала я, раз лекарства для Светки, значит она не здорова.
У Толика мне спрашивать не хотелось, так я как бы обманывала судьбу. Я просто провожала взглядом серые, громоздкие здания и думала, ждет ли, даже, может быть, очень сильно нас Светка?
От дождя все так сгладилось, размылось, будто акварель. Щипало глаза, непонятно отчего. Может, дождь такой был, не знаю, грязный или что-нибудь вроде того. У Толика блестели бледные, мокрые плечи, и я подумала, что, простыв, он может умереть. Легкие у него ведь больные.
Давайте пойдем побыстрее, вы совсем замерзнете.
У одного из домов мы, наконец, нырнули под козырек подъезда. Хорошо было не знать, куда мы идем, ничего не ведать о том, куда заведет меня судьба.
Мне вспомнилось почему-то стихотворение Вознесенского, дождливое и пронзительное, хотя и существовало оно для другогодля лесной тишины.
Знаете?
"Не трожь человека, деревце,
костра в нем не разводи.
И так в нем такое делается
боже, не приведи!"
Там еще было что-то о спасении, которое человеку можно пожаловать, и которое может его погубить.
Толик, несмотря на всю свою болезненность, был просто чудовищно выносливым. Я замерзла и продрогла, он же только пакет с лекарствами под майку спрятал, вот и все его беспокойство по поводу дождя.
Мы преодолели два пролета, и Толик остановился у деревянной, густо налакированной двери. Рука его потянулась к звонку, затем он мягко, тихонько выругался и принялся стучать. Должно быть, вспомнил, что звонок не работает.
Светка хорошая, сказал он. Раз уж тебе так нравятся хорошие люди.
Дверь долго не открывали, и я уже испугалась, что умер хороший человек Светка. Но, наконец, замок щелкнул, дверь открылась. Странное дело, а вот шагов я не слышала. Будто дверь распахнул призрак.
Почти так и было.
Хороший человек Светка была также человек очень тоненький. Ростом примерно с меня, едва ли выше ста шестидесяти, но такая тоненькая, что казалась намного меньше, почти ребенком. У нее были огромные глаза, но почти без ресниц. Светка была похожа на инопланетянку. Губы-ниточки, носик пуговкойдетеныш марсиан, трогательно-беззащитный и неспособный выжить в местной атмосфере.
Только живот у нее чуть выдавался, как у беременной во втором триместре, причем с одной стороны. Было, конечно, ясно, что никакая она не беременная. Пижама Светкина струилась и блестела атласом, по ней змеились какие-то иероглифы. На голове у Светки была кепка, под кепкой не было ничего.
Я даже как-то интуитивно поняла, зачем она носит кепку домавсе еще непривычно, что на голове ничего нет. Может быть, ей вообще не суждено было к этому привыкнуть. Успеть, я имею в виду.
Вышла к нам, виляя хвостом, собака, небольшая, черно-подпалая и беспородная, с добрыми глазами, со взглядом, от которого даже ее зубы казались безобидными.
Толя, сказала Светка, интонировала она слабо. Он подался к ней, заключил в объятия, так же мягко, как Фиму, так же просто и фамильярно, с нежностью, но не романтической. Но я все равно поняла, что они трахались. Не знаю уж, как. Что-то неуловимое было в нем и в ней, какая-то тайна.
И тогда я подумала, что мне придется ревновать сумасшедшего зэка к раковой больной. Такова моя доля в любви.
Интересно, конечно, откуда у нее брались силы на секс, но спрашивать о таком Толика мне было неловко.
Светка посмотрела на меня, улыбнулась уголком губ.
Привет, сказала она так же тихо. Ты вся блестишь. Как тебя зовут?
Так музыка в мобильном становится тише, когда разряжается батарея. Прежде, чем совсем замолкнуть.
Рита, сказала я. Мне было так стыдно за свое здоровое тело, за то, что я буду жить, а онанет. Мне захотелось порезать себя или ударить, захотелось, чтобы я тоже страдала.
Дочура друга моего, у которого живу-то, ну, рассказывал, сказал Толик. Ты как седня?
Хорошо, сказала Светка и неожиданно улыбнулась. Так хорошо сегодня.
Она впустила нас в квартиру. У Фимы было скорее душно, но здесьсвободно дышалось, сквозняк гулял по всей тесной однушке, делая ее просторнее во много раз. Маленькие окошки на кухне и в комнате были распахнуты настежь, не закрывалась ни одна дверь, везде воздух, воздух.
Принц, сказала Светка. Пойдем-ка.
Собака, застывшая у двери и глядевшая в пустоту и зелень лестничной клетки, обернулась, легонько гавкнула, голос у нее был такой же тихий, как и у хозяйки. Толик закрыл за нами дверь.
Светка сказала:
Приятно познакомиться с тобой, Рита.
Между нашим знакомством и этой фразой прошло, по моему ощущению, довольно много времени, так что я растерялась.
Мне с вами тоже.
Это была не совсем уж правда, но мне хотелось, чтобыправда.
Толик вручил Светке пакет.
На, держи. Привезла все-таки, коза драная.
Хорошо, Толик, сказала Светка. И я подумала, что Светка называет его по имени так же часто, как я.
Светка заглянула в пакет и втянула носом воздух, будто пахло приятно, пирожными или, например, шашлыком. А пахло горькими лекарствами, да и то почти невесомо. Светка смотрела на пакет с нежностью, с которой смотрят на новогодние подарки, причем только в первую минуту, на рассвете, когда они еще лежат под елкой, нетронутые и, несмотря ни на что, все равно неожиданные.
Толик, сказала я. У тебя еще в кармане пузырек.
Толик вскинул светлую бровь, протянул:
Не-е-е-е.
Светка вдруг погладила меня по голове.
Такие красивые волосы, сказала она. Я вздрогнула. Мне стало даже страшно, вдруг, подумала я, Светка проклянет меня, и это проклятие умирающей падет на мою рыжую голову. Но Светка тихонько засмеялась.
Я была блондинкой, сказала она. Натуральной.
Ну да. Как Толик. Я расстроилась еще больше.
Принц семенил за нами, виляя хвостом, он все время тыкался влажным носом в мои руки. Я была для него человеком новым и интересным.
В распахнутое окно задували ветер с дождем, подоконник весь был мокрый, белела незастеленная кровать, покачивалась съехавшая простынь, колыхались какие-то бумажки, рассыпанные на постели. На кровати валялись фломастеры, яркие и похожие на цветы. Инопланетные цветы белоснежной инопланетной поляны в этой марсианской комнате девушки, которой не хватало воздуха.
Не думаю, что ей не хватало его физически. Кажется мне, что так проявлялась ее жажда жизни, в том, что хотела она жить, продуваемой всеми ветрами, хотела больше воздуха, чтобы тонуть в нем, как в море.
Комната была светлая, с бедным, но основательным ремонтом, она выглядела современно со всеми этими икеевскими шкафчиками и столиками, с кроватью и ее длинным изголовьем с железными вензелями.
Тогда я поняла, что Светка, наверное, очень молода. Если и не очень, то все равно молода. Оказалось, она чуть младше Толика.
Я сказала:
У вас здесь красиво.
На голубых обоях выступал чуть синеватый рисунок, сложный орнамент, что-то китайское, такое современное шинуазери.
Нет, подумала я, Светка не с Марса. Она все-таки обитательница холодного Нептуна.
Спасибо, сказала Светка. Сама горжусь.
Потом я узнала, что, когда Светке поставили диагноз, она, от ужаса перед ним, потратила все деньги и силы на ремонт (под предлогом того, что дожить свои дни ей хотелось в приличной квартире). На самом деле Светка не хотела оставлять деньги на похороны. Как будто если она не оставит ни копейки, то никаких похорон и не будет.
Толик ушел на кухню, сказал, что сделает чай. Мы со Светкой остались одни.
Я все еще была пьяная, и в голове моей навязчиво крутилась одна и та же шутка: мне никогда не победить такую сильную соперницу, ведь я не могу вцепиться ей в волосы.
Я смотрела на Светку, она смотрела на меня.
Страшно тебе? вдруг спросила Светка. Спросила печально, без издевки и очень просто.
Я сказала:
Очень страшно.
Я решила, что буду с ней честна.
Хочешь покажу, чем я занимаюсь целыми днями?
Она подвела меня к стеллажу из светлого, почти белого дерева, взяла с него альбом для рисования, самый простой, раскрыла его, и я ахнула, не могла сдержать радости и благоговения.
То, что я увидела, было больше всего похоже на маркетри, такую технику, когда узор составляют из кусочков дерева разного цвета и формы. Или на мозаику, что, наверное, вернее.
Только узоры Светки состояли из наклеенных на лист кусочков бумаги, раскрашенных в разные цвета.
Выглядело это потрясающе, совершенно психоделически и очень, просто очень красиво. Из крошечных, редко больше ногтя, кусочков разных форм складывались сложнейший узоры, орнаменты удивительной формы, в которых иногда проглядывали силуэты зверей и птиц. Иногда же они воплощали собой секундную победу над хаосом цвета и форм, повторяющийся, привязчивый, как песенка, мотив.
Занялась этим, когда поняла, что велосипед больше не осилю, сказала Светка.
Сказала она это странно, не без сожаления, что не покатается больше на велосипеде, но в то же время без боли по утраченному. Сложно такое объяснить. Мне казалось, в сердце ее было так много счастливых моментов, связанных с велосипедными прогулками, что она о них почти не жалела.
Это выражает мое настроение. Я раскрашиваю красками или фломастерами, чем хочу, листочки, а потом вырезаю из них, ну, вот эти штучки.