Бумажная смальта, подумала я, или как это назвать?
Кусочки, я называю их кусочками. Я крашу и вырезаю столько, сколько захочу, не больше и не меньше. А потом работаю с тем, что есть.
Абстрактный экспрессионизм, сказала я. Светка пожала плечами. Она улыбнулась мне, беззащитно и хрупко.
Тебе нравится?
Очень, сказала я. Это одна из самых прекрасных вещей, которые я видела в своей жизни. Такие узоры, будто живые.
И вправду, цвета так переливались друг в друга, так точно были подобраны оттенки, что, казалось, из этих бумажных мозаик исходит свет.
Светка выглядела так, словно ничто в мире никогда не делало ее счастливей. А будь на ее месте я, мне хотелось бы признания, чтобы люди считали меня гением. Мне было бы недостаточно случайных слов случайной девушки.
Бумажные мозаики пульсировали перед моими глазами, силуэты лесных зверей и бурные волны, все выступало и отодвигалось назад. Знаете эти стереокартиночки на обложках тетрадок? Чувство было такое, что за тем, что я вижу, скрывается что-то еще, и может выступить вперед, и может дать мне ответы на главные вопросы.
Толик тоже говорит, что это очень красиво, сказала Светка. Он даже уговорил меня послать их в музеи. Сделал фотографии, и мы ходили на почту. Никто пока не ответил.
Тут мне в голову пришла совершенно гениальная мысль.
Моя мама работает в музее. Правда, в музее естественной истории, но с ней я договориться смогу! Можно я возьму один альбом? Покажу ей.
Светка засияла, она взяла меня за руки, ладони у нее были горячие и сухие, как нагретый солнцем камень.
Я буду счастлива! сказала она. Если хотя бы покажешь своей маме, это уже будет здорово!
А я бы не была. Мне необходим был бы как минимум Метрополитен-музей.
Толя? спросила Светка тихо. А где чай?
А хер знает, крикнул Толик, непонятно как услышавший ее. Я лампочку в ванной вкручиваю.
Я принесу чай, сказала я. Только на кухне увидела, как дрожат мои руки.
Это странное и очень личное чувствовпервые побывать на кухне, именно на кухне, может быть, более, чем в комнате, без хозяина. Холодильник у Светки стоял хороший, большой и хромированный, с синим цифровым экранчиком, на котором показывались температура внутри, время и еще какие-то, мне неведомые, цифры.
Стол был голый, без скатерти, на нем лежал только градусник. Конечно, никакой еды на виду, когда окно всегда раскрыто настежь, а то не избежать крылатых гостей. С потолка свисала модного видна люстра с изощренными и изящными черными плафонами.
Я включила чайник, тут же разразившийся синей подсветкой, поискала на полках чай, нашла молочный улун, будто бы весьма дорогой, заварила его, не зная точно, испорчу ли продукт. В тонкостях восточного чаепития я не разбиралась.
Я все нашла сама, и кружки, и поднос (тоже азиатского вида). Видимо, Светка увлекалась китайской культурой, странно, но мы так никогда об этом и не поговорили.
Я принесла чай, к тому моменту Толик закончил с лампочкой, а Светка улеглась в кровать и принялась красить фиолетовым фломастером листочек. Принц улегся в постель вместе со Светкой, положил голову ей на ноги. Некоторое время мы молча пили чай, каждый в своем углу комнаты. Потом Светка вдруг сказала:
Подумала недавно, что хорошо бы убить Принца. А то как же он будет жить, когда я умру? Удушить, что ли. Его ведь без меня убьют, или он сам умрет. Такой наивный.
Толик сказал:
Да не. Я заберу. И че ты переживаешь, че помирать собралась. Может, еще десять таких Принцев сама схоронишь.
И я подумала, что Светка с ее распухшим животом и абсолютно лысой головой засмеется над ним или разозлится, но она с облегчением улыбнулась.
Ритуля, сказал Толик. Поди с Принцем погуляй. Поводок в коридоре.
Я подумала, что им предстоит какой-то серьезный разговор после этой странной и ужасной реплики о Принце, поэтому решила быстренько ретироваться.
Принц пошел за мной безропотно и нежно, как теленок на бойню. Вспомнилась строчка из любимой маминой песнинечего теленком быть, или что-то вроде того.
Потом я нашла в интернете поэтический перевод.
"И зачем телят зарежут,
Им никто не объяснит.
А кому мила свобода,
Тот, как ласточка взлетит."
Принц лизал мои руки беззащитно и нежно, как улыбалась Светка. Это правда, что собаки похожи на людей. Мы вышли под дождь, и я расплакалась. Мне стало жалко Светку, и поджавшего хвост от силы дождя Принца.
Но, в то же время, кое-что мне нравилось. Прохожие думали, что Принцмоя собака. Что я здесь живу.
Вот такая вот я самозванка.
Где-то минуте на двадцатой (Принц все никак не хотел делать свои дела), я вдруг поняла, почему Толик так спешно меня выгнал.
Они со Светкой трахались.
Тогда я расплакалась снова, а Принц ходил вокруг меня, наматывая поводок мне на ноги.
Когда я вернулась, Толик был в душе. Светка сказала:
Только не пускай его в комнату. Сначала надо помыть ему лапы.
И я стояла в коридоре, гладила Принца и старалась больше не плакать ни из-за чего.
Потом Толик помыл Принцу лапы, я взяла альбом Светки, аккуратно закутав его в несколько пакетов, и мы ушли.
Я злилась, и мне было больно, но даже тогда я не хотела намочить Светкину мозаику.
Это, может быть, ляжет в основу защитительной речи по делу Риты Марковой на Страшном Суде.
Когда мы вышли, я спросила Толика:
Ты носишь ей обезболивающие?
Не только, терапию всякую, ответил он. У Людки заказываю, у нее связи. Я не вдавался, что там. Она заказывает музыку, а с меня бабосы и контакты.
Откуда только у него уже завелись контакты? Я снова вспомнила о пузырьке в Толиковом кармане.
Но если ей нужна терапия, если ей могут помочь, почему она не ляжет в больницу?
Толик посмотрел на меня, улыбнулся вдруг уголком губ, клычок блеснул и исчез.
А ей не могут помочь, ты че. Умирает она, Светка-то.
Но зачем тогда?
Надежда, сказал он. Она хочет жить и верит, что будет жить. А что я ей помогаю лекарства доставать, это ей помогает по утрам просыпаться, помогает не терять чувства жизни.
Мне вспомнилась ее улыбка, когда Толик сказал, что Светке может случиться похоронить и десять Принцев.
Что там у классиков? Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!
Значит, ты подсовываешь ей плацебо? спросила я.
Да ну не. Там ж пачки тогда вскрытые будут, в пипень такое надо. Просто ее типа лечить отказались уже, бесполезняк, только обезбол, а я сказал, что достану, во, достал.
И я подумала: эта способность угрохать кучу денег на человека, которого не спасти, единственно на его надежду, отдает какой-то почти небесной чистотой.
А потом я вспомнила, что Толик угрохал кучу денег моих родителей.
Один-один.
Вы любите ее?
Конечно.
Вы спите с ней?
Ну.
Зачем?
Толик молчал, грыз очередную сигарету. Не выглядело так, словно ему неловко. О моем вопросе Толик, казалось, забыл, во всяком случае, пока огонек его сигареты не потушила очередная капля дождя.
Забычковалась, мать ее.
Толик, зачем?
Да потому что ей это нужно. Кому за продуктами ходить, кому, не знаю, собаку выгулять, а кому хер. Ей надо, а я могу это дать.
Он еще помолчал и добавил:
Ну, и изголодался я по этому делу страшно. Мне тоже надо.
Уж не знаю, кому из них больше было надо.
Вы думаете, это единственная пошлая история про раковую больную в моей жизни? А вот и нет.
Как-то мой дядя Женя рассказывал мне, будучи, естественно, очень пьяным про Сюзанну.
С Сюзанной они познакомились в клубе, провели вместе три дня, трахаясь и долбая кокаин, после этого решили поехать за город к каким-то дядиным друзьям, на полпути они остановились, и, далее обстоятельства становятся загадочными, дядя увидел кровь в моче Сюзанны.
Не знаю уж, почему он смотрел на столь интимные процессы и был ли вовлечен в них сексуально, но перепугался не на шутку.
Он пошутил про месячные, на что Сюзанна с улыбкой ответила, что у нее уже год нет месячных.
Дядя сказал:
А.
А Сюзанна сказала:
У меня третья стадия рака почек.
Дядя сказал:
А.
Сюзанна сказала:
Решила провести последнее время с пользой.
Она так сказала "последнее время", будто речь шла как минимум об апокалипсисе. Хотя именно об апокалипсисе она и шлаее крошечном, личном апокалипсисе.
Сюзанна сказала:
Не хочу, умирая, пожалеть, что не развлеклась как следует.
Как оказалось, отрывная Сюзанна, способная снюхать грамм кокса за ночь, прежде наркотики не пробовала. И вообще работала в библиотеке.
В машине у дяди Жени она начала терять сознание.
Когда они приехали в больницу, выяснилось, что Сюзанне необходима пересадка почки. Дядя Женя крикнул, что готов отдать свою почку, такой он был человек. В крови у него, правда, нашли много чего из того, чем они с Сюзанной закидывались эти три дня.
Пока дядя Женя убеждал врачей сделать ему плазмафарез, Сюзанна умерла.
Выяснилось, что ее звали Лиза Водолазкина.
Не знаю, права ли Лиза Водолазкина по имени Сюзанна, но, если она хотела умереть чуть раньше, зато попробовав все, чего с ней никогда не случалосьможет быть, оно того стоило.
Жаль, что человек не ответит на самый главный вопрос за секунду до смерти. Но можно было хотя бы намекнуть.
Что до дяди Жени, он устроил ее похороны и держал стойкий траур еще полтора дня после этого. А затем у него появилась моя тезка Рита Мочалка, можно только догадываться (и, скорее всего, успешно), откуда у нее такая кличка.
Я подумала, что Толику бы эта история понравилась.
Но не решилась рассказать из-за части с кровавой мочой. Не то, что стоит говорить мужчине, который тебе нравится. Даже в десятке худших тем, сразу за бывшими и религией.
Бывших у меня, слава Богу, не было, а про религию Толик сам постоянно говорил.
К кому мы идем теперь? спросила я.
Да Вован, ответил Толик. Классный парень.
На улице были густые сумерки, сине-белые, как парное молоко. Дождь прекратился, теперь дышать стало тяжело и сыро.
Толик сказал:
Воевал за нас.
О нет, подумала я, это очень плохо. Я не понимала, как говорить с человеком, который пережил настолько сильную бедувойна ведь одна из худших вещей, которые могут случиться с человеком.
Толик, впрочем, казался веселым, и хотя Толик надсадно кашлял, было видно, что чувствует он себя много лучше, что сердце у него бьется сильно и радостно, как у птицы в полете.
Тогда я поняла, что Толик не лукавит, он не заставляет себя помогать этим людям, это приносит ему радость.
Еще я подумала, что, если бы добрые дела не вызывали у Толика такого восторга, он бы их не совершал, и никакое чувство вины не заставило бы его. Вот, например, никто не может заставить его работать.
Из этой мысли, как почка из веточки, проросла другая мысльо моем папе. Все вокруг считали его очень добрым, благородным человеком, на вид он был куда идеальнее грубого, тощего, полубезумного Толика, но папа делал хорошие вещи под кнутом, а не за пряник.
В этом не было ничего однозначно плохого, я не считала папу худшим человеком, чем раньше.
Просто мне стало грустно за него, за то, что так много вещей в своей жизни он делает без радости, только ради облегчения совести.
Что касается Толика, в определенном смысле эта радость от людей, от помощи слабым, не делала его лучше. Только красивее.
И счастливее, конечно.
На детских площадках уже обосновались подростки, поблескивали рыжие кончики их сигарет и банки из-под алкогольных коктейлей. Я подумала, что многие из этих настораживающе громких девочек и мальчиков младше, чем я, но все равно перепугалась.
Шум пугал меня так сильно, словно я была маленьким, глупым животным. Толик шел рядом, белки его глаз влажно, температурно сияли, татуировки в наступающей темноте казались черными венами трупа, сложившимися так причудливо. В зубах Толик сжимал сигарету и умудрялся не уронить длинный столбик пепла, хоть и шел так быстро.
А я поспевала за ним, я боялась остаться одна.
Толик, спросила я. А чего нельзя говорить людям, которые были на войне?
Что все было зря, ответил Толик. Но это ваще никому говорить нельзя.
Вован жил в доме с лифтом, я даже удивилась. Не думала, что бывают хрущевки с лифтами. А, может, жил Вован и не в хрущевке. Может, я просто все невысокие, чахлые многоквартирные дома так называла.
В лифте пахло куревом, кнопки его почернели, они были шершавы и обожжены. Толик деловито посчитал, какую кнопку нажать, ткнул в нужную пальцем, и она засветилась изнутри бело-золотым, несмотря на всю ее черноту.
Лифт был тесный, как гроб, отделанный пластиком, разрисованным под красное дерево. Он поднимался вверх со скрипом, с натугой старичка. Я задрала голову и увидела надпись "че те?".
Может быть, мне показалось, но, когда Толик в очередной раз мучительно вдыхал, он склонился ко мне, втянув носом воздух у моего виска.
Вполне вероятно, что, наклоняясь вперед, он обеспечивал своим бронхам хоть какую-то свободу. Но мне хотелось думать, что Толик вдыхал мой запах.
И, главное, что мой запах ему нравился. Из-за того, что мне так хотелось быть с ним рядом, из-за того, что я так часто ощущала тягучее тепло в животе и в груди, мне казалось, что я даже пахну по-особенному. И не факт, что хорошо.
Вован жил на последнем этаже. Замок у решетчатой двери, закрывающей вход на крышу, был отбит, и я испугалась.
Мне показалось, что открытая крышаэто ружье, которое должно выстрелить. В конце концов, ветеран войны, живущий на последнем этаже, не мог никогда не думать о.
Толик сказал:
Не парься. Ну, во всяком случае за то, какое выражение у тебя на роже. Тока за голосом смотри, так все нормально.
Нам долго не открывали, и я терзалась догадками. Когда дверь распахнулась, оказалось, что я все поняла правильно.
Передо мной стоял парень лет, наверное, тридцати, может, чуть больше или чуть меньше, я не понимала. В первую очередь потому, что я смотрела на его руки. Секунды мне хватило, чтобы понятьлицо его страшно обожжено и изуродовано.
Толян! сказал он и сам обнял Толика. По смазанности, неловкости его движений, по тому, что, навалившись на Толика, Вован чуть не раздавил меня, я поняла, что он ничего не видит.
Здорова, братуха, сказал Толик. Я с гостями к тебе.
Вован на меня даже не посмотрел, зато протянул руку и аккуратно коснулся моего лба.
Здравствуйте, сказала я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал. ЯРита.
С голосом, вроде бы, получилось неплохо, но рот я скривила, взгляд старалась отвести.
Не знаю, каким был Вован до войны, но теперь лицо его все было в шрамах и складках кожи, которая так и не расправилась после огня. Красновато и плотски, даже спустя много лет, его ожоги поблескивали.
Вован сказал:
Привет, Рита. ЯВладимир.
Экак ты официально, сказал Толик. Это невеста моя.
Толик выдал нашу легенду слишком уж быстро, особенно учитывая, что Светку-то он посвятил в истинное положение дел.
Что ж, если я ревновала его к раковой больной, вдруг он ревновал меня к парню с обожженным лицом.
Один-один, в таком случае. Два кола нам обоим за самооценку.
Такая молодая, сказал Вован, присвистнув.
Любви все возрасты, и все такое, и ваще она просто писклявая, сказал Толик, в обход Вована затягивая меня в квартиру. Оказавшись в темноте, я вздохнула с облегчением. Я боялась, что, когда Вован включит свет, мне все равно придется рассмотреть его лицо.
Но Вован к выключателю не потянулся.
В его квартире вообще было темно, свет не горел ни в одной из трех пустых комнат.
Сначала я удивилась, а потом подумала: что может быть логичнее?
Приглядевшись, я увидела, что лампочки везде выкручены. И вправду, а зачем они?
Понятны мне были две вещи: насколько Вован одинок и насколько он не любит зря тратить электричество, даже саму эту возможность не любит.
Проходите на кухню, я как раз ужинать собирался, сказал Вован. Сейчас что-нибудь приготовлю.
Он говорил очень спокойно, сумасшедшим и несчастным в темноте не выглядел. Силуэт его был вполне обычным, он держался просто. Нормальный парень из глубинки, добрый, немного наивный, гостеприимный, наверное, честный.
В нем правда не было никакой безуминки. Помню, я так этому удивилась.
Мы пошли на кухню, с непривычки, в чужом доме и в полной темноте, я не вписалась в дверь, Толик аккуратно взял меня за плечи и направил в нужную сторону.
Я удивилась тому, как мало вещей может быть у слепого человека, который не цепляется за зрение.
Сколько штук нужны только, когда на них смотрят.