Заслужили, сказал Толик. Есть у них счастье. Не заметила, что ли?
Но я плакала и плакала, и не могла остановиться, как будто со слезами выходил из меня какой-то ужасный гной, смертельная зараза, очищалась моя язва. Я плакала и била себя по плечам, тянула за волосы.
Почему? Почему? Почему?
Потом я завыла и едва не упала со скамейки.
Не хочу жить в мире, где они умирают! Где все умирают! Они такие все хорошие! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу, как все устроено! Почему?
Я верещала на весь двор, кое-где в окнах загорелся свет, кое-где появились смутные из-за моих слез силуэты.
Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я кричала, что не хочу жить там, где все-все так устроено, где люди, которые мне нравятся, теряют любимых, теряют здоровье, теряют даже саму жизнь. Толик некоторое время облизывал пальцы, собирая крошки от сосиски в тесте, потом попивал водку, глядя на меня, а потом спрыгнул со скамейки, зачерпнул грязи из лужи и прижал ладонь к моему лицу.
Сражайся, Арджуна! сказал он.
Я смотрела на Толика огромными, удивленными глазами. По лицу стекала грязная вода, я чувствовала землю на носу.
Что? спросила я, слезая со скамейки, и Толик прижал меня к себе, так крепко и сильно, что я обо всем позабыла. Толик был такой горячий, такой настоящий, надежный, так приятно мне пах потом, что я заплакала снова, но теперь кричать не хотелось. Так мы простояли довольно долго, а потом он сказал:
Закрой глаза.
И принялся умывать меня водкой. Я почувствовала себя такой чистой. Это из-за спирта. Знаете ощущение после лосьонов, да? Открытой кожи.
Они умрут, сказала я спокойно.
Не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы, сказал Толик. Послушай, ща расскажу тебе, зачем это все.
Чтобы я увидела, что есть люди, которым хуже, чем мне?
Не, сказал Толик. Нет людей, которым хуже, чем тебе. Ты ж сама себя мучаешь. Не для того надо смотреть на страдание, а чтобы понять, что и оно не страшное. Что страшного ваще-то в мире ниче нет. Везде жизнь, и в смерти тоже жизнь, и после нее она остается, и ниче не победит ее, такую. Живут же, смотри, мечтают, че-то делают интересное, радуются, впечатляются. Все на свете. И букашки-таракашки и люди-замарашки. Все.
Глава 6. А что же дом?
Мы отправились к остановке, меня еще чуть качало, но Толик был рядом, и я шла так близко к нему, что ощущала его тепло.
Чтобы научиться смотреть не только на страдания, надо сначала научиться смотреть на страдания, не отводя глаз. Понимаешь? Надо вывозить, что люди есть люди. Всекаешь ты? Че Соломон говорил?
Что? спросила я.
Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо Он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле, ответил Толик.
А кто такая Арджуна? спросила я.
Кто такой. Да мужик один из касты кшатриев. Ему, короче, мочкануть надо было братух своих, ну, такие выходили расклады. Он смотрит на это, и типа епты, ну попадос. И не может. Тут появляется Кришна, и давай ему мозги канифолить, мол, у каждого своя, эта, дхарма. Делай, что должно, и будь, что будет, типа того. Ну, короче, рассказывает ему, как смириться с тем, что все есть такое, какое есть.
Свет фонарей казался мне чуть красноватым, звезды над головой уже разгорелись ярко, взошла большая, круглая Луна, и я подумаласколько же света. Все вокруг еще и блестело от дождя.
Интересно, сказала я. А мир кажется нам красивым, потому что мы не знаем ничего, кроме мира, или он в самом деле такой красивый?
Да это без разницы, сказал Толик. Один хер, в конце концов.
А что случилось с Арджуной?
Он сразился и победил, не спеша ответил Толик, потом протянул руку и коснулся моих волос, так легко, что я едва это почувствовала, но вся подобралась, наэлектризовалась. Все будет хорошо.
И я стала думать о том, что увидела сегодня. Страдания, без сомнений. Много разных страданий. Но так ли они были ужасны, как я ожидала?
Жизнь этих людей тоже не лишена была радости и надежд. Она не состояла из одной печали, из одного страха.
Существовало ли вообще абсолютное несчастье, которым, как я воображала, был полон мир?
Невидимые тиски, сжимающие мое сердце, чуточку ослабли. Я увидела мир, увидела ужасные вещи, и я все еще была жива. Я не умерла на месте, не получила по лицу за свой цинизм, меня и стошнило-то всего один раз.
Вот я шла рядом с Толиком по ночному Вишневогорску и думала о тепле его тела, о том, как он коснулся меня, едва ощутимо, и как это отозвалось во мне так сильно.
Жизнь продолжалась, любовь продолжалась, все шло, как прежде.
Я думала, что делают сейчас Фима и Леха, Светка, Вован и Натаха с ее невидимым дедом.
Мое сердце выдержало, более того, я даже не ощущала такого уж сильного ужаса перед чужой болью. Не ощущала, что сегодня воспоминания не дадут мне уснуть. Иногда, когда я закрывала глаза, под веками вспыхивало красными рубцами лицо Вована.
И только-то.
Будто фильм ужасов посмотрела, но на этомвсе. Не больно.
Я даже не понимала, хорошо ли это, что мне не больно. Но мне дышалось славно, этого было достаточно.
Стемнело, то и дело попадались нам пьяные компании, но рядом с Толиком я ощущала себя в безопасности. Я все время наступала в лужи и с тоской глядела на свои грязные суперстары.
Толик, сказала я. Ты такой добрый.
Хотела бы я быть добрее.
Толик засмеялся, хрипло, лающе, долго хлопал меня по спине, будто я изрекла лучшую шутку неделю.
Да-да, говорил он. Ну, да.
А потом вдруг посмотрел на меня очень спокойно и сказал:
Характер у меня не сахар. Однажды меня вечером на улице мужик толкнул, и я его за это ножом ударил. Настроение плохое было, и я знал, что мне не будет ничего. Не знаю, откачали его, там, или че. У него пуховик был, зима, хули. Не было никого, я скорую даже не вызвал. Приколись?
Я не знала, что ему сказать.
Но зачем?
А низачем. Неудачный выдался день. Просто так, потому что я разозлился, пожал плечами Толик. Все это вовсе не вязалось с ним нынешним, с человеком, который обмывает и кормит с ложки ненужных никому стариков.
И в то же времянет, вязалось, с его взвинченностью, с повадками, с этой страстью, которая заставляла его теперь любить, как преждененавидеть. В этом смысле, может быть, Толик изменился меньше, чем даже ему самому казалось.
Я сказала:
Но ты все равно меня восхищаешь, я имею в виду, сейчас. Правда.
Он улыбнулся уголком губ, потом быстро дернул головой, нахмурился.
О, гляди, самолет, Толик ткнул пальцем в небо. В детстве я думал, что Бог иногда ловит их, как комаров. И давит между пальцев. Не знаю, почему так.
Вы всегда верили в Бога?
Лет до шести. А потомуже в тюрьме.
Он поскреб плохо выбритую щеку, достал из пачки новую сигарету, подкурил ее от догорающей.
Приятно, конечно, сказал Толик. У него были такие светлые волосы, в темноте он казался совсем золотым.
Когда мы пришли на остановку, Толик, глянув на расписание, сказал:
Ну, хер знает, сколько времени. Подождем, во, немного, а если нет автобуса, значит пешком пойдем. А то устал идти, дышать тяжело, все такое.
Мы сели, Толик подался вперед, уперся руками в колени, казалось, он высматривает что-то на горизонте. Некоторое время Толик пытался откашляться, затем вдруг повернулся ко мне.
Друг мой, Коля Чухонь, и бати твоего, кстати, друг, как-то мне говорил, что вся жизньэто война. А я такой: ну ладно тебе, че ты, а любовь? И любовь, говорит, война. У меня взгляд на жизнь был мрачный, в натуре, но про войнуне знаю, прям. Я только по итогам понял, что кто был на войнеу того все война.
А кто любил, подумала я, у того все любовь. Вот где спасение.
А кто был в тюрьме, у того всетюрьма?
Толик засмеялся и принялся, кашляя, искать в кармане пачку сигарет, достал непочатую, ножом срезал пленку, зубами достал сигарету и протянул пачку мне.
Хочешь?
Да, сказала я.
Мы курили, глядя на черное небо, на далекую, чуть более оживленную, дорогув огоньках, двигающихся вперед и назад. Я думала о токе крови, о жизни. Был и лесзагадочный, черный, резко очерченный. И город, тесный, крошечный, с домами, похожими на некрасивые игрушки. И звезды, от них доходил к нам свет из таких дальних далей, которые я при всем желании не могла себе вообразить.
Вечное и проходящее слилось, срослось в одну неясную и сложную жизнь, которую мне предстояло прожить. Я еще не знала, как, но чувствовала, что в этом есть какой-то смысл. Великий смысл, как в звездах, в машинах, в гребне леса и правильных фигурах многоэтажек.
Автобус все-таки приехал, громыхая и фыркая, он остановился перед нами. Толик пропустил меня вперед и дал сесть у окна. В автобусе мы были одни. Потряхивало и качало, яркий свет резал глаза, из-за него за окном совсем почернело.
Во второй раз, несмотря на то, что запах бензина, по-видимому, стал еще сильнее, меня в автобусе не подташнивало. И спать я не хотела, хотя устала очень.
Толик закрыл глаза, кажется, еще до того, как плюхнулся на сиденье рядом со мной. Некоторое время я поглядывала на него, но он молчал, глаз не открывал и выглядел очень усталым. Постепенно черты его разгладились, и Толик снова показался мне ангельски прекрасным, изможденным святым, уставшим праведником.
Я протянула руку и осторожно коснулась его щеки, кольнулась заметная, темноватая щетина, ноготь уперся в углубление оспины, и я повела пальцы к Толикову длинному, прямому носу.
В чертах его, светлых ресницах, в мягких линиях скул было нечто вдохновенно-мученническое, красивое до безумия.
Я запустила руку в карман его куртки и вытащила пузырек, который он припрятал в аптеке.
Кетамин.
О кетамине я знала две вещи: им делают наркоз животным и его используют, как наркотик. В одной из серий "Южного Парка" под названием "Тупая испорченная шлюха" подружки Венди собирались долбать кетамин. Я не знала, какой у него эффект, но само название ассоциировалось у меня с наркотиком гламурных барышень вроде Пэрис Хилтон.
Я повертела пузырек в руках: прозрачный, с бело-синей этикеткой, ничего особенного. Толик сидел, широко расставив ноги, его коленка тесно прижималась к моей. Я закрыла глаза, и тут нас тряхнуло на какой-то колдобине, от испуга я чуть не выронила пузырек с кетамином, пискнула.
Толик, по счастью, не проснулся. Я украдкой, так быстро, как только могла, сунула пузырек обратно в глубокий карман его спортивных штанов.
Автобус был так пуст, а мы сидели так далеко, Толик, кроме того, выглядел таким умиротворенным, что я вдруг решилась положить руку ему на живот.
Интересно, подумала я, а какой на ощупь член? Есть ли в нем что-то особое, отличающее его ото всяких других частей тела? Этому порно не научит.
Но я боялась прикоснуться к его члену, из стыда, из страха, что он проснется, и из какого-то потаенного ужаса перед этой штукой вообще. Вот только убрать руку и сидеть спокойно я тоже не могла, так и гладила Толика по горячему, приподнимавшемуся от дыхания, животу.
Мне хотелось, чтобы ему было приятно. Под пальцами у меня плыла ткань майки, только и всего, а мне хотелось ощутить кожу. Толик был бледный, но с розоватым подтоном, какой часто бывает у блондинов, кожа его легко краснела, особенно щеки и нос. Под глазами у него залегли желтоватые синяки. В этом освещении, однако, казалось, что подтон их даже золотой.
Я стала рассматривать его татуировки: кинжалы, черепа, святые с нимбами (я узнала только апостола Павла, по характерной прическе), печальная и в чем-то красивая, уже родная мне, Богородица на груди.
И опять я его погладила. Больше всего на свете я боялась, что мы приедем слишком быстро. Я умоляла водителя ехать медленнее и аккуратнее.
На этот раз все было по-другому. Мое любопытство было не холодным интересом, а жаркой, теплой волной. Меня интересовал и пьянил его запах, удивляла неожиданная его красота, восхищало его странное, безумное сердце.
Сколько женщин, думала я, так гладили тебя?
Сколько из них любили тебя, бедный мой Толик, так сильно, как я сейчас?
Дыхание его было прерывистым и частым, он не мог втянуть достаточно воздуха. Я хотела успокоить его и уберечь от этого страдания. Ото всех страданий. Но он был много старше меня, и я не знала, чем могу помочь.
Снова погладила, посмотрела на его спокойное, умиротворенное лицо, русское, тоскливое и мечтательное.
Потом я осторожно отодвинула край майки, обнажив живот, прижала руку к горячей, чуть влажной коже. Я старалась прикасаться к нему как можно мягче, чтобы Толик не проснулся. Подушечкой пальца я прижала родинку у пупка, скользнула к надписи левее и выше, ближе к ребрам. Ожидала увидеть что-то обычное, тюремное, может быть, цитату из Библии.
Но слово было безумное, незнакомое. Если я правильно прочитала, оно было "О Унем-Сенф".
Я задрала на нем майку, обнажив надпись полностью.
"О Унем-сенф, являющийся у жертвенного алтаря, я не резал коров и быков, принадлежащих богам!".
Выше была еще одна подобная фраза.
"О Та-Ред, являющийся на заре! Не скрывает ничего мое сердце!".
И еще.
"О Нехеб-Хау, являющийся в городе, я не отличал себя от другого!".
Синюшные, явно тюремного происхождения, они выглядели так абсурдно, будто снились мне.
Я провела пальцем по закорючкам букв, вполне понятных и все-таки невероятных, а потом легонько надавила на его живот всей ладонью, погладила сильно, это должно было быть приятно.
Мне так нравилось его тело, так нравилось прикасаться к нему, впитывать тепло, нравилась исходящая от него сила, то, что руки его были настолько крупнее моих, то, что все в нем было устроено иначе.
Мне казалось, что оно устроено так именно для меня.
Для моей любви.
Для того, чтобы он тоже любил меня.
И в то же время его новизна и чуждость пугали меня. Теперь, когда вместо скуки, заставлявшей меня мечтать о сексе с ним, пришло это странное тепло и темнющее желание, я чувствовала себя беззащитнее, не такой смелой.
Почему люди гладят друг друга? Зачем обнимаются? Почему целуются? Это история или биология?
Звучало как отличный поисковый запрос.
Мне хотелось приласкать его, дать тепла, вернуть хоть часть того, чем он делился со мной. Я продолжала гладить его, медленно и нежно, рассматривать синюшные татуировки и ту единственную черную, с пистолетом.
Хотелось снять с него майку, рассмотреть его всего, светлые волоски на груди, вены, шрамы, родинки. Родинок у Толика было много на спине, светлых, как веснушки, и длинных.
Я улыбалась, рассматривая его, и сама не замечала, что улыбаюсь. В лице его я вдруг различила какую-то напряженную, пьяноватую хищность. Тогда взглянула вниз и увидела, как натянулась ткань на штанах.
Я закусила губу. Если я хотела потрогать его, то могла сделать это сейчас, вот он, твердый, готовый и большой. Интересно, подумала я, это больно, когда он так сильно упирается в штаны?
Я не решилась, убрала руку, будто обожглась, и Толик открыл глаза.
Кто такой Унем-сенф? спросила я быстро.
Глаза у Толика казались почти прозрачными, сильно блестели, зрачки были широкими. Он смотрел на меня диковато, я глядела на Толика, приоткрыв рот, распахнув глаза. Наконец, он отдернул майку.
А, сказал Толик, голос его, хриплый и так, стал глубже, нежнее. Это из Книги Мертвых. Которая египетская. На самом деле она на позитиве. Изречение о выходе в день. Короче, встречаешь там разных чуваков и говоришь: того не делал, за это не привлекался. Вот, короче, долго я читал. Но я почти за все привлекался: грабил, убивал, всякого наделал, вот. Но! Никогда, слышишь, никогда! Ни разу в своей жизни я не резал коров и быков, принадлежащих богам! Должно же быть в человеке что-то хорошее.
Я засмеялась, он улыбнулся тоже, широко и показывая зубы. Он хотел мне понравиться, в эту минуту больше всего на свете. Я это почувствовала, и мне стало так приятно.
Я держала на коленях завернутый в пакеты альбом Светки и гладила его, не могла остановить свои руки.
Толик смотрел на меня, взгляд его блуждал по моей груди, иногда по губам и шее. Почему-то я вспомнила эту историю о том, как Толик пырнул ножом мужика, который его толкнул, но сейчас она показалась мне далекой-далекой, не испугала и не остудила, словно я была чем-то одурманена.
Он вдруг подался ко мне, я смотрела на него во все глаза, не могла закрыть рот, не могла отвести взгляд. Я боялась и ждала, что он поцелует меня.
Но автобус остановился.
Толик сказал:
Пошли. Батя твой ща пропишет мне.
Мы вышли из автобуса, и теперь Толик был раздраженный. Он ничего не говорил, но от него так и искрило. Мы шли через лес в темноте, мобильный мой остался у Фимы, и мне даже нечем было подсветить дорогу.