Были и еще люди, к которым мы иногда ходили. Один, к примеру, очень ворчливый дед, который называл меня мелкой шалашовкой. Он все время говорил, как хорошо ему было жить при Союзе, и я терпеть его не могла. Деда звали Геннадий Павлович, он был чем-то похож на бульдога, одышливого и очень злого, с некрасиво обвисшими щеками.
Геннадий Павлович говорил, что все летит к чертовой матери (и это я выражаюсь очень мягко). Из-за инсульта он плохо ходил, мы помогали ему убираться и ходили для него за продуктами. Я терпеть не могла Геннадия Ивановича и даже считала, что он худший человек на земле (после Гитлера).
А потом он меня удивил. Как-то Толик готовил ему суп, а я вынуждена была почитать Геннадию Ивановичу книгу. Я долго готовилась к этой минуте, все надеялась, что Фима попросит меня почитать, мне хотелось всем с ней делиться. Поэтому книга у меня всегда была с собой, та, которая предназначалась Фиме, и уж точно никак я не думала, что придется читать ее мерзкому, злобному старикашке, тыкавшему в меня жирным, красным пальцем и обвинявшему меня в эгоизме, глупости, поверхностности, развращенности и, словом, во всех бедах современной молодежи.
О темпора, говорил Толик. О морес, на!
Он над Геннадием Павловичем посмеивался, но Толику, так угрожающе выглядевшему, Геннадий Павлович свое фе не высказывал никогда.
Толик говорил мне:
Уже недалек, Ритуля, тот час, когда и я, епты, так занужу. Сорокет уже, ей-Богу, ну.
Наверное, он имел в виду, что мы с ним поэтому совсем не пара.
В общем, я сказала:
Ладно, Геннадий Павлович.
Я достала книгу, которая предназначалась не ему и с самым недовольным видом села на табуретку рядом с его удобным креслом.
Это был "Остров в море" Анники Тор, шведский роман о двух сестрах-евреечках, спасавшихся от нацистов в нейтральной Швеции. Главная героиня попала в семью строгой и холодной женщины, ее духовный путь (по терминологии Толика) состоял в том, чтобы научиться не быть чужой (это ведь совсем не то же самое, что и стать своей) и понять, что приемная мать любит ее, уж как умеет.
Я читала механически, не слишком вдохновенно, в конце концов, я читала человеку, который мне совсем не нравился.
И он расплакался.
Эй, вы чего? спросила я. Вам плохо? Позвать Толю?
Некрасивое, красное лицо Геннадия Павловича приобрело совершенно алый оттенок. Я даже подумала, что у него что-то с сердцем, что, может, ему больно.
Но Геннадий Павлович только махнул рукой, зашмыгал носом еще сильнее и стал искать носовой платок в цветочек, с которым всегда ходил. Носовой платок этот достался ему от жены, великой нравственности женщины.
Я сейчас позову Толю, повторила я с нажимом.
Большие, прозрачные слезы текли по его лицу, делая его лицом беззащитного, огромного, уродливого младенца.
Оказалось, Геннадий Павлович был родом из Киева. Родители тоже отправили его за тридевять земель, в Верхний Уфалей, к совершенно чужим людям.
Его родители умерли в Бабьем Яру.
А воспитала его такая вот строгая тетка, потерявшая когда-то своего ребенка, и к ней он относился плохо, с подростковым нигилизмом, думал, что она его ненавидит. Конечно, потом Геннадий Павлович вырос и все понял, но его приемная мама к тому времени умерла, и уже ничего нельзя было повернуть назад, и поблагодарить ее было нельзя.
Что до его родителей, они спасли ему жизнь, и он прожил ее, как надо.
Да только от этого не легче думать, что они погибли такой ужасной и жестокой смертью, что их тела с тысячами других голых тел просто засыпали землей, как падшую скотину.
Он плакал долго, а потом попросил меня почитать еще. И я читала ему до самой ночи, и мы с Толиком снова заставили моих родителей поволноваться.
На этот раз я читала так вдохновенно, что, в конце концов, почувствовала себя на сцене. Толик сказал мне потом, что я очень талантлива, и я прокручивала в голове эту фразу снова и снова, как будто она не была такой простой и обычной. "Сумма теологии" как минимум.
С Геннадием Павловичем мы после этого поладили. Я поняла, почему он такой, поняла его, а он как-раз таки понял, что не понял меня. Вот так.
Был и еще один человек, с которым мне было очень сложноИришка.
Это была раньше времени постаревшая, по-мучному бледная женщина с красными звездами на щеках. Наверное, в молодости она была красивой. Это еще угадывалось. Иришка была похожа на увядший цветок. Она прижила пятерых детей, всех от разных мужчин. В молодости она была клофелинщицей в Че, то есть, я так думала, потому что Иришка говорила о своем прошлом туманно, так, словно его не существовало вовсе, а только ощущения от него, как от тяжелого сна.
Иришка много пила, дети ее не всегда были сыты и одеты, она водила в дом сомнительных мужиков (одним из которых, видимо, и был когда-то Толик, очень ее типаж).
Трое мальчишек и двое девчонок, старшемудвенадцать, младшейнет и года, все они были страшные грязнули, любили подраться, ругались матом и смолили почти как Толик. Начиная с трех лет. Ладно, с шести.
Как-то раз Толик всучил мне эту крошку Катеньку и сказал:
Сходи молока ей, что ли, налей. Разведи, не знаю, с сахаром. Жрать ей нечего, вот и орет.
От неожиданности я чуть не выронила малышку, прижала ее к себе, она пахла ужасно.
Ее, наверное, надо помыть, сказала я.
Ну, хочешь помой.
Но я не умею!
Я что ль умею? У меня нет детей, я аборты оплачивал.
Но у меня тоже нет детей!
И че? Ты же девочка, все равно родишь. У тебя это по природе заложено, поймешь, че делать.
А у Иришки не заложено?
Наверно, дефектная она.
И Толик ушел дальше вычесывать клоки семилетней Ларисе, а я осталась с Катенькой одна. Я на него разозлилась, но в то же время сразу подумала, что мои дети будут от него.
Я решила поиграть в то, что Катеньканаша с Толиком дочь.
Катя мне не нравится, сказала я. Тебя будут звать Римма.
Я решила, что молоко с сахаром для шестимесячного ребенка это слишком, и мы с ней пошли в магазин за смесью. Бабушки на лавочках провожали меня красноречивыми взглядами. Наконец, на обратном пути, я развернулась к ним и сказала:
Да, нагуляла. У нее еще и отец недавно из тюрьмы вышел.
И гордо пошла домой (но не к себе).
Купать Римму-Катю было сложно и, на мой взгляд, опасно, поэтому я просто обтерла ее теплой влажной тряпкой. Наверное, я была бы плохой матерью. Но, во всяком случае, получше Иришки.
Я попросила Толика помочь мне искупать ее, но Толик отреагировал нервно. Ожидаемо или неожиданносложно было сказать. Ожидаемо, потому что Толик очень нервный, а неожиданно, потому что он всегда помогал мне раньше. И вообще мне казалось, что малышку он избегал.
Уже вечером я вспомнила о его маленькой сестричке, которая утонула в ванной, пытаясь искупать куклу.
Домой он возвращался какой-то поникший, и я, забыв о своем завете, гладила его по голове всю дорогу.
Что касается Иришки, она была к своим детям будто бы совершенно безразлична. Непохожие на нее и друг на друга они казались воспитанниками очень плохого сиротского приюта.
Миша, старший, считал, что мама рожала их за пособие, но и это было неправдой, потому что Иришка частенько забывала забрать деньги, и нам приходилось вести ее, пьяную и равнодушную к тому, что она будет есть завтра, получать пенсию.
Пятилетний Сережа полагал, что мама украла его у цыган.
Трехлетний Илья считал, что мама нашла их в капусте. Он еще не успел разочароваться в этом предприятии под названием "многодетная семья".
Больше всего на свете я боялась, что Римма-Катя умрет от голода, пока нас нет. Ну и еще, что Толик все-таки спит с Иришкой (раз уж онее типаж), и она от него забеременеет. Иногда я с подозрением смотрела на Иришкин живот, но она, казалось, была просто толстой. В любом случае, вряд ли я могла узнать что-либо раньше, чем через полгода.
В общем, Иришка меня тоже раздражала своим полнейшим равнодушием к человеческим существам, которых она привела в мир, своим тоскливым алкоголизмом и своим неблагодарным и наплевательским к нам отношением.
Однажды, когда я делала с Мишей уроки, Иришка и Толик решили выпить. О чем-то они говорили, причем на повышенных тонах, и я даже испугалась, что случится поножовщина, но виду не подала и продолжала решать с Мишей примерчики.
Ты так легко это делаешь, сказал Миша.
Я пожала плечами.
Был бы ты хотя бы на класс старше, я бы тупила тут ужасно.
Он улыбнулся и почесал нос колпачком шариковой ручки. Может быть, я себе льстила, но мне казалось, что Миша в меня влюблен. Я даже представляла себе, как говорю, что я для него слишком стара, и однажды он найдет свою женщину, потому что каждый кому-нибудь предназначен. Жаль только, что это не я, ведь мое сердце принадлежит совсем другому мужчине.
Потом до меня дошло: а) Толик, вероятно, думает то же самое и б) между мной и Мишей разница всего в шесть лет, Толик же старше меня на двадцать два года.
Печально.
Так вот, я продолжала решать примеры с Мишей, пока меня не обуяла дикая жажда. Тогда я решила пробраться на кухню и налить себе воды или, может быть, сделать нам с Мишей чай.
Ругаться они, в общем и целом, перестали. Когда я зашла, Иришка стояла у окна и говорила:
А после меня, бичевки, останется только жизнь, которая имеет шанс.
Я поняла, о чем она говорито детях, о своих детях. Сначала я разозлилась на нее: она ведь и не пытается дать своим детям шанс.
А потом, уже в автобусе, по пути обратно, поняла, что Иришка имела в виду.
Я не была с этим согласна, вовсе нет, не думаю, что стоит приводить в мир существо, которое обречено на голод и холод, мучиться или мучить.
Но все-таки разве мои собственные дедушка и бабушка не были алкоголиками? Разве не воспитывали они троих детей в хрущевке курортного городка Евпатории, воспитывали, в основном, пинками да подзатыльниками.
И мой папа, в общем-то, стал тем, кем его и ожидали увидеть.
Но у его дочери, у меня, шанс был (и есть, кроме того). Тот шанс, которого не знали ни мои бабушка с дедушкой, ни мои родители.
Стоило ли оно того? Не знаю, жизнь моих бабушки и дедушки и жизнь моих родителей прошла так, как прошла, с их ошибками и их болью, с их радостями и победами. А это, наверное, и есть самое главноекак каждый распоряжается тем, что у него есть, и с чем, в конце концов, остается.
Словом, я не могла сказать, что мне такой выбор Иришки был приятен. Простопонятен.
На обратном пути я спросила у Толика:
Если бы ты имел право запретить ей рожать детей, ты бы это сделал?
Толик скосил на меня взгляд, хрипло засмеялся.
Не, ну на хер. Во я, для примера, по синьке у родителей получился, рос в ублюдской общаге безотцовщиной, батя-то на зоне чалился, и ниче. Ни о чем не жалею.
Понятно, сказала я.
Ну ты снобище, продолжал смеяться Толик, совершенно беззлобно, но я все равно обиделась.
Наверное, в Вишневогорске я больше всего боролась с тем, что в глубине души все-таки считала себя особенной. Считала, что отличаюсь ото всех остальных, я была гордая.
Мне казалось, что моя жизнь чего-то да стоит, я другая, а они, Господи, бедные, несчастные люди. И дети их вырастут и так же люто и беспросветно будут пить.
Мне было страшно сказать это Толику, но все-таки я решилась. Он не обиделся и не разозлился. Сказал:
Во ты цаца. Глянь на меня. Нравлюсь?
Я кивнула.
Во. Че-то я могу тебе дать хорошее. Че-то учу тебя, помогаю. Ты мне тоже. Нормально же, хотя мы с тобой с разных миров. Люди разные нужны, люди разные важны. Че я знаю, ты про это без понятия. И наоборот так. Мы друг друга учим пониманию и терпению. Круто же. Были б все одинаковые, никто б никогда лучше не стал.
И тогда я подумала, что он спасает меня, и что моя Катя-Римма может вырасти и тоже кого-то спасти, кого-то совсем не знакомого с ее миром. А кто-то может спасти ее.
И ты думаешь это правильножить как Иришка?
Не, сказал Толик. Ниче неправильно. Но мы что ль правильно с тобой живем или че? Я ее учить не буду, пусть живет, как умеет. Все равно через нее в мире больше разного стало, кому-то это пригодится.
А я все думала, что за шанс у детей Иришки, шанс все-таки на что?
Пришла к выводу, что шансэто не что-то конкретное, не мечта, которую дети Иришки могли бы исполнить за нее, а просто жизнь, которую они проживут правильно.
Как им оно покажется правильным.
А яя тоже живу жизнь, которая кажется мне правильной.
Я ношу красный спортивный костюм и читаю книжки старикам, и чувствую себя супергероиней. И я влюблена.
Жить классно, подумала я, вот бы жить вечно.
Мы приехали точно к ужину, и я взахлеб рассказывала родителям о том, что сегодня видела, и где была, правда, чернушные подробности я всегда опускала. Выходило, что я помогаю только божьим одуванчикам. Но так оно для родителей спокойнее. Мама и без того постоянно звонила мне и спрашивала, где я, и что делаю.
Толик качался на стуле и играл с едой, мама и папа слушали меня внимательно, и даже Люся, старательно затиравшая пятновыводителем вино с ковра, замерла и, если бы у нее были ушки, как у кошки, она бы ими наверняка прядала.
Я чувствовала себя звездой.
А мои родители гордились мной, тем, что я помогаю людям, и, казалось, это помогало им смириться с тем, что я все время таскаюсь за Толиком. Они смотрели на меня сияющими глазами, и мне было так приятно.
Мне казалось, я прямо-таки видела, о чем они думают.
Наша девочка была такой малышкой, помещалась на руках, спала вместе с нами и грызла все, до чего могла дотянуться, когда у нее резались зубы.
А теперь она взрослая девушка и читает книжки старушкам и выгуливает инвалидов.
Дело было даже не в том, что я стала в их глазах хорошей и благородной. Скорее родителей удивляло, что я выросла, у меня появились убеждения, я что-то умела, и на что-то была способна. Я была таким беспомощным существом, и вот уже сама могу присмотреть за беспомощными, могу сделать что-то значимое, могу думать и сопереживать, решаю, какой будет моя жизнь. Я могла их удивить.
И тогда я окончательно поняла, о каком шансе говорила Иришка.
Когда я закончила свою речь и снова принялась за ризотто (на самом деле, куда больше оно в исполнении Тони походило на плов, в которой пролили винища), мама всплеснула руками, едва не перевернув бокал с соком.
Кстати, Рита, Толик! Я договорилась, мы разместим работы этой вашей Светы в музее. Но я подумала, что ей будет куда приятнее, если мы сделаем ей
Мама на секунду замолчала, сделала большие-большие глаза и выдала:
Открытие выставки! Конечно, вряд ли я смогу обеспечить критиков, но такой светский вечер, канапе, разные люди, и она увидит, то есть услышит, как эти люди обсуждают ее картины! Почувствует себя такой важной! Я думаю, я смогу обставить все так, чтобы было похоже на светское мероприятие! Пусть передаст мне еще альбомов!
Толик пытался удержать на носу оливку, я наступила ему на ногу под столом.
Да ты че, смотри че было!
Папа спросил:
Как тебе идея?
Алечка гений, сказал Толик, нырнув под стол за оливкой. Светке должно понравиться!
Стол закачался.
Да епты, где она!
Толик, сказала мама. Тут полно оливок.
Да мозги мне не канифоль, Алечка, я же говорю, идея супер, ты действуй.
Она про оливку, Тубло.
Я вздохнула, продолжая ковырять вилкой в ризото, а потом вдруг почувствовала, как Толик ткнулся носом мне в коленку, на секунду только, и как будто случайно, но щеки у меня стали горячие, и я уставилась в ризотто так, будто в нем плавала моя причина жить.
Идея забойная, сказал Толик из-под стола.
Может, он случайно, подумала я. Толик неторопливо вылез, улегся прямо на пол и глянул в потолок.
Давай только резче действуй, а то откинется еще, ну и вся история.
Всю неделю я боялась услышать, что Светка и вправду умерла, или, еще хуже, прийти к ней домой и обнаружить легкий, почти невесомый, едва ли не прозрачный трупик.
Мы с Толиком ничего ей не говорили. Я полагала, что Толик поступает не совсем правильно, вдруг, например, мы сделаем Светке сюрприз, а от радости у нее неожиданно прихватит слабое сердце.
С другой стороны, наверное, чем интенсивнее и ярче переживания в конце твоей жизни, тем легче им пробиться к тебе под лед, сквозь страхи и боль.
Я послушно молчала, Толик делал вид, что ничего не происходит, а мама каждый вечер докладывала нам, как продвигается организация выставки.
Мама, по-моему, игралась в куратора.
Я попросила у Светки еще альбомов, вроде как, маме нужно было посмотреть больше ее работ, чтобы решить, и в этот момент меня так и подмывало рассказать ей правду, но каким-то чудом я удержалась.