Две поездки в Москву - Попов Валерий Георгиевич 6 стр.


По узкой извилистой тропинке, врезанной между двумя обрывами, мы спустились вниз, на пляж, и пошли по берегу на завод.

Пляж зарос мелкими зелеными лопухами. Песок был холодный и твердый. Видно, море недавно отступило. Сейчас вода была далеко, за широкой ровной полосой песка.

Мы разделись, чтобы искупаться, но море оказалось мелким, покрытым пленкой пыли. Там и сям, зайдя далеко в море, но не погрузившись даже до живота, бродили ленивые, разморенные жарой собаки.

В мутной воде я увидел серебристую рыбку, которая плыла по поверхности, потом изо всех сил ныряла, уходила чуть-чуть под воду, и снова оказывалась на поверхности, и быстрыми толчками, на боку, мчалась куда-то, стремясь убежать от непонятной своей беды, снова ныряла.

За короткое время рыбка умчалась далеко, ее саму уже не было видно, только виден был пунктирный след, оставляемый на поверхности ее бегом.

Посидев в теплой воде, мы вернулись на берег, оделись и пошли дальше.

Завод стоял прямо тут, на невысоком козырьке над пляжем. Он делал кирпичи из местной глины и весь был какой-то местный, домашний. Со стороны моря он не имел забора, надо было, сделав легкое усилие, лишь забраться на этот глиняный полутораметровый козырек.

Под покосившимся деревянным навесом сидели молчаливые люди в кепках, и тут же, к моему удивлению, стояла длинная железная кровать.

Директор, с красным круглым лицом, с редкими белыми волосами, сквозь которые просвечивала алая кожа, поздоровался с нами за руку и сказал, что он, конечно, про нас слышал, готов нас принять, но вот почему-то до сих пор не перечислены деньги из министерства, а без этого он не может выделить нам ни рабочих, ни производственного времени для проведения наших испытаний.

Что ж такое?сказал я.А позвонить от вас нельзя?

Директор, разведя руками, сказал, что городского телефона у них нет, не тот масштаб, а позвонить можно только из правления колхоза. Он объяснил, как нам покороче туда пройти.

По желтой улице мы вышли к станции, пролезли под шлагбаумом и по широкой пыльной дороге среди подсолнухов слегка поднялись в гору.

Потом, как объяснял нам директор, мы «свалили» с этой дороги вбок, в душную узкую лощину между стеной подсолнухов и лесом. Тропинка увела нас в высокий пыльный кустарник и вынырнула к неширокому поднимающемуся пространству с засохшими остатками арбузных плетей. На краю бахчи сидела собака, тяжело дыша. Тонкий язычок ее провисал на острых зубах, похожий на увядший лепесток розы.

Нам пришлось лезть в гору, покрытую слоем навоза с торчащими обломанными кончиками соломы. Наверху стояла грубая дощатая будка без окон и дверей, и по трубе, а дальше по глазурованному глиняному желобу текла прозрачная, чистая вода.

Дальше навозная гора немного спускалась, и там, прямо среди навоза, был теплый неподвижный прудставок.

В его мутной, непрозрачной водеот одного взгляда на нее все тело чесалосьчто-то чавкало, хрюкало, шевелилось.

Сазаны!

С горы спускалась стая гусей. Идущий впереди гусь был почему-то с черной повязкой на глазу.

Гуси, неуклюже ковыляя, дошли до ставка, соскользнули в воду, и сразу же их движение стало ровным, плавным. Они плыли, не шевеля корпусом, и только их светлые босые лапы появлялись и исчезали в темной воде. Потом мы влезли еще на одну гору, там были длинные дома, и в одном из них было правление.

Мы просидели там три часа, но в институт так и не смогли дозвониться. Да и, если вдуматься, как он был отсюда далеко!

Я сидел во дворе, спиной к дому. Пыльный, жаркий день все не кончался. Сенька ходил и стонал, он и представить себе не мог, чем тут другим, кроме работы, можно еще заняться.

...Я сидел за столом, застеленным липкой клеенкой. Не знаю уж кто, то ли хозяйка, то ли Тося, постелил на этот стол газету и высыпал целое ведерко абрикосовжерделей,уже чуть вялых, подгнивающих, мятых. Я решил их поесть, но сначала их полагалось мыть. Я зачерпнул из зеленого ведра стакан чистой, прозрачной воды и бросил в воду один пушистый абрикос. Абрикос сначала потонул, потом всплыл и одновременно с этим сразу же оказался в зеркальной пленке, похожей на остатки тонкой амальгамы на старом зеркале, осветившей серебряным светом весь стакан.

И я снова, в который уже раз, испытал знакомое мне сладкое, мучительное чувство.

Зачем мне, скромному инженеру, все эти пронзительные, острые видения?

Для чего я помню все, что было, и не только нужный мне факт, но и цвет, запах, объем всего, что было в этот момент вокруг?

Мне захотелось встать, куда-то пойти, побежать. Я спросил быстро Сеньку, не пойдет ли он со мной купаться, и, услышав его мрачный отрывистый отказ, сбежал вниз по тропинке к морю и пошел, ударяя ногами по воде.

Я зашел далеко, берега уже не было видно, и глубина была уже почти до колена.

Свет поднимался над горизонтом зеленовато-серым веером. Я шел и время от времени плашмя падал из холодного, темнеющего воздуха в светлую и почти горячую воду.

Я вдруг поймал себя на том, что мне знакомо откуда-то это ощущениехолодного, темного воздуха и полной света, горячей воды.

Я стал разбираться, отбрасывая одно воспоминание за другим, и вот, издалека, появилась фраза: «Солнце село в море и осветило рыбу». Как давно, представляя себя живущим среди пиратов, я ощущал это: холодный темнеющий воздух и освещенную теплую воду.

Как странно: я прожил уже полжизни, но ясно помню, что было со мной тогда. И не только помню, но ощущаю.

И пусть некоторые называли меня ненормальным,как хорошо, что я сохранил эту «ненормальность»теперь уже, наверное, навсегда!

Ночью я лежал в своей комнате, слушал, как мается за стеной Сенька, абсолютно не представляя, чем заняться. Потом он вдруг темным силуэтом появился в дверях и, разглядев меня, мрачно сказал:

Может, пойдем срубаем по сырку?

Мы сидели с Сенькой у круглого стола во дворе. Чувствовалось, что стена дома, нагретая солнцем за день, и сейчас еще греет, отдает тепло.

Потом как-то сразу рассвело. Стало всюду светло. Хоть и пустынно.

Ну, чему ты радуешься-то?уныло допытывался у меня Сенька.

Потом вдруг раздался какой-то шум внизу, и по дороге, пища и толкаясь, прошла тесная стая утяттемно-серых, с желтыми клювами.

«Такая, видно, порода»,подумал я...

И вот прошло минут пять, и вдруг в обратную сторону прошла эта же стая утят, но уже абсолютно белых!

...И тут я почувствовал прилив счастья, какого не испытывал еще никогда.

ЭТО ИМЕННО Я

1

«Болезненно застенчивый»так про меня говорили учителя. Когда я услышал это в первый раз, на перемене я ушел во двор. Я полез за дрова, а сверху накрылся толем. Было темно и уютно, и я подумал: вот просидеть бы так всю жизнь.

Но тут я услышал, что ко мне залетел комар, и я подумал: откуда зимой комар,и вдруг понял: это не комар, это звонок, и мне нужно идти в класс. Я шел через ровный двор с ржавым турником и сараями на горизонте.

Пока я шел, я помнил про швабру, но потом забыл и открыл дверь в класс, и швабра вместе с тряпкой упала на меня. В проходе я наступил на пластилиновую бомбу с чернилами. Ручка моя была воткнута в парту и сломана.

«Ручка-то в чем виновата?»подумал я и почувствовал, как по щеке течет слеза.

Я понюхал партутак и есть, они натерли ее чесноком. Я обернулся, чтобы закричать на них, но у них были такие радостные лица, они так были довольны!

2

После уроков мы стояли в раздевалке, у железной сетки, и один из братьев Соминичей спросил Славу Самсонова:

А что, Гороха сегодня бить будем?

Гороха?задумчиво сказал Самсонов.Да надо бы. Что, Горох, бить тебя сегодня или нет? Молчаниезнак согласия!

Он толкнул меня на вешалку, и мы вместе с ней упали. Я лежал на полу, а рядом валялись номеркиномер семь, номер девять, номер двенадцать. Они сверкали под лампочкой, и от них во все стороны расходились желтые усики.

Да ну его,сказал Самсонов,опять он молчит. Ты когда-нибудь слышал его голос?.. И я нет. О чем он там все время думает? А?

3

Когда я пришел домой, отец пил чай. Он дул на него, и на чае получалась ямка, и отец гонял ее, гонял, словно хотел загнать куда-то далеко-далеко.

Мама сделала лицо. Это значилоне приставай к отцу! Но тут отец поднял голову и сказал:

Слушай, сынок. Ты уже не маленький. Ты все должен знать.

И он рассказал мне, что хотел с получки пойти в баню. У банной кассы он вынул из кармана десять рублей, взял их в зубы, а сам стал искать в кармане мелочь. А в этот момент мимо пробежал человек. Он на ходу вырвал у папы из зубов десятку и убежал. Отец постоял, выплюнул уголок бумаги, который остался, и пошел домой. И теперь сидел и пил чай.

Ну, а как твои дела?спросила меня мама.

Я почувствовал, что все сейчас расскажу, и заткнул рот батоном. Я жевал и глотал батон, а родители смотрели на меня.

Я же тебе говорила, Петр,сказала мать отцу,а ты все свое: ребенок привыкнет, у него появятся друзья,а где они, эти твои друзья, где он привыкнет? Ты видишь, каким он возвращается каждый раз?

Отец обнял меня и молчал.

Ты бы, сынок, постарался,сказал он наконец,поговорил бы с ребятами. Они, знаешь, веселых любят, громких.

Сам ты что-то не очень громкий,сказала мама.

Почему же,обиделся папа,ты бы на работе меня видела. Там я бойкий, веселый. Шучу. Все смеются.

Мать махнула рукой и ушла на кухню. Но сразу же вернулась.

Вот уже пятый десяток тебе. А где твои друзья? Хоть раз помнишь, чтобы у нас весело было, песни там или что?

Ну как же, а Морозовы? Морозовы друзья нам или как?

Друзья?фыркнула мать.Три года уже не были. И тогда, помню, все зевали, на часы поглядывали. А может, действительно на Первое мая пригласить их?

Хм,сказал отец,можно бы. Можно пригласить. А потом, глядишь, так и пойдетмы к ним, они к нам. Я с Алексеем в шахматы...

А я с Татьяной на кухне там чего! Ну так пригласишь?

Отец молчал.

Да нет,сказал он наконец,не стоит. Да и не придут они.

Мама ушла на кухню.

4

На следующий день из школы домой я бежал и прибежал весь красный. Дома я снял шапку, и от головы пошел пар.

Ты чего, сынок, такой веселый?спросил отец.

Я залез в шкаф, зарылся в чистое белье и оттуда стал кричать, что сегодня братья Соминичи пригласили меня в баню.

Ну,обрадовался отец,это как же?

А вот так,гулко кричал я из шкафа,подходят они ко мне на перемене и говорят: «Горох, мы сегодня в баню идем. Пошли с нами!»

Тут все из шкафа свалилось на меня, я запутался в полотенцах, майках, пододеяльниках. Отец помогал мне вылезти, и мы оба смеялись.

Кое-как мы запихали все обратно в шкаф.

Мать,закричал папа,собери-ка Александру белье! Он в баню идет.

Папа надел пальто и куда-то вышел. Вернулся он скоро и достал из кармана длинный батон. Я взял его в руки и увидел, что это не батон, что это такая красивая мочалка. Она пахла, как целый стог сена.

Вот,сказал отец,чтобы уж все было как следует.

Тут меня всего так и пронзило, даже слезы брызнули, так и захотелось забросить эту мочалку куда подальше!

Через десять минут я шел по улице с набитой сеткой и вдруг увидел впереди Соминичей,один чемодан на двоих. Я догнал их. Они молчат. И я молчу. Они остановятсяи я, словно мне шнурок нужно завязать.

Вдруг один из них меня заметил и толкает другого.

А ты что?говорит ему другой.Забыл? Мы же его в баню пригласили. Ну что, Горох, собрался? Трусы не забыл? А полотенце? А мочалку?

Как он про мочалку сказал, так я чуть не свалился прямо тут, у бани!

Ну вот,удивился Соминич,а чего я такого сказал?

В бане было тепло, хорошо, тазы звенели. На трубе, под самым потолком, сидел голубь. Он вспотел, был совсем мокрый и, видно, сам был не рад, что сюда попал. Все столпились внизу и обсуждали, что делать с голубем.

Да выпустить его надо на волю,говорил краснолицый священник с крестом.

Да, выпустить,говорил длинный парень в запотевших очках,он же сразу обледенеет.

Но тут один, коренастый и весь разрисованный чернилами, вдруг выругался, растолкал всех и полез по трубе, покрытой капельками. Он долез и снял голубя. Голубь затрепыхался и когтями порезал ему руку. Но он только засмеялся и прямо спрыгнул на скользкий кафельный пол, проскользил по нему и остановился в глубокой мыльной луже. Он погладил голубя,голубь был взъерошенный, даже видна была его кожа. Разрисованный погладил голубя и посадил его пока под перевернутый таз.

Пойду жене звонить,сказал он,чтобы шаль принесла. Автомат тут есть?

Есть, есть,сказал священник,иди, хороший человек.

Ну,сказал Соминич,берем тазы!

Мы взяли тазы. У меня был таз светло-серый, у одного Соминича рябой, а у другого совсем почти черный. Мы налили их горячей водой и осторожно поставили на скамейки.

Ну у тебя и мочалка,сказал Соминич,представляю, как ею можно помылиться!

А вот так,сказал я и стал тереть об нее мыло, потом стал тереть себя, пена росла все больше, на ней крутились пузыри, и в пузырях отражались окна и лампочки, и там они были кривыми и разноцветными. Я запылил себе лицо, потом пена попала в уши, и я стал слышать глухо.

Ну, хватит,словно издалека услышал я голос Соминича,теперь смывай!

Я протянул рукино таза с водой не было. Я ощупал всю скамейкуно таза не было. Я вытянул руки и пошел вперед. Тут я услышал тихий смех, и кто-то из братьев меня ущипнул. Мыло попало мне в глаза, в рот, и я чуть не задохнулся. Тут на меня нашла такая ярость! Не глядя, в темноте, я размахнулся изо всех сил и ударил. И радостно засмеялся, потому что попал прямо в зубы. Я стоял и смеялся, но тут вдруг почувствовал такой удар! Я упал и легко, как обмылок, проскользил под скамейками до стены. Тут я открыл глаза и увидел, что надо мной, тяжело дыша, стоит разрисованный чернилами и заносит кулак для нового удара.

Ты что же,кричал разрисованный,за что же ты меня в зубы ударил?

Пока он говорил, рука его опустилась, он только взглянул на меня еще раз, взял из-под таза голубя и вышел. Когда я пришел из бани, я слышал, что родители не спят. Я молча разделся и лег.

5

На следующее утро я проснулся и очень удивился тому, что я еще есть. Тикали часы. Светила лампа. Отец сидел спиной ко мне и ел.

А, сынок, проснулся,сказал отец,садись-ка за уху!

Я подошел к столу. Действительно уха. Странно. Уха меня развеселила, я словно забыл про вчерашнее. Я быстро поел, оделся и пошел. У ворот в тулупе стоял наш дворник Кирилл. Проходя мимо него, я очень старался не встретиться с ним глазами. Я всегда стараюсь входить и выходить, когда его нет. Потому что я не знаю, здороваться мне с ним или нет? Я и не здороваюсь. А это так неприятномолча мимо него проходить. Вокруг нас с ним словно какая-то область получается, в которой даже двигаться труднее, чем просто в воздухе. Наверное, он думает, что я не здороваюсь потому, что за человека его не считаю. Это ужас, если он так думает! Дело вовсе не в том, что он дворник, просто нас с ним не представили. Вот и сейчас. Очень трудно идти. И вдруг я заметил, что голова его медленно вниз ползет. И тут я понял: это он поздороваться хочет, но так, если я не отвечубудто бы это он просто почесался.

Здрасте, Кирилл,сказал я.

Здрасте, Саша,сказал он и так улыбнулся, что я засмеялся.

Я побежал по улице. Впереди шел длинный-длинный старик в полосатых брюках.

«А что, если у него время спросить? А?подумал я.Что тут такого?»

Я догнал его и спросил каким-то патефонным голосом:

Не скажете, который час?

Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.

Сейчас,сказал он,стрелка до минуты дойдет. Все. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели где-нибудь такие часы? То-то!

После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами в браслете.

Сколько времени?спросил я весело у гуталинщика.Спасибо,сказал я,пять минут десятого? Это что же выходит?

Тут я припустил по бульвару и в школу прибежал ровно в девять.

6

Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?

Я думал, думал и все сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, все же попробовать?

Назад Дальше