Настя вздрогнула; я забыл погладить ей спину. Чувак, врывающийся в заведение и не перестающий барахлить по своему приспособлениювот самый гадкий тип клиента. Хотя бывают хуже. Те, которые рассуждают так: раз ты стоишь за прилавком, значит, ты обязан угадывать мои мысли. Я утрирую, но примерно так и происходит. Странно, но я продолжаю любить клиентов. Может быть потому, что хохм хватает. Сфера обслуживанияэто круче всякого театра.
А с чего начал? Курго, она и есть Курго. Милая Курго. Вот так она и стала самой собой.
Если вам еще не наскучило, расскажу, как делал ее портрет. Есть у меня такая маничкаточнее, была: делать портреты. Сессия продолжалась полтора года. Иными словами, я снимал ее дважды: весной и осенью. То есть осенью и весной. В первый раз она напилась. Во второй тоже. После этого я прекратил заниматься портретированием, как Льюис Кэрролл после смерти утратил интерес к нимфеткам. Сволота дебильная, его родственнички сожгли все, что сделала птица Додо. Викторианская эпоха была не так уж и плохапо крайней мере, тогда сниматься, позировать у него было модно. Хотите верьте, хотитенет, но мистер Доджсон снимал; и снимал так, что я ему завидуютогда не было телепередач типа «Курьера»о том, сколько изнасиловали малолеток за сегодня. Он просто любил маленьких девочек. Что, теперь это звучит похабно? Какие у вас возникли ассоциации?
Архив Кэрролла после его смерти был уничтожен добрыми людьми. Это одно из самых мерзких преступлений человечествачто-то вроде геростратовщины, фашизма и прочего дерьма. Мне стыдно и хочется помыться. Искусству фотографии нанесен настолько тяжкий удар, что оно оправится только лет через двести, то есть спустя много лет после моей смерти.
Загнул, впрочем. Доджсон сам написал в завещании: фотографии вернуть владельцам (и негативы, как понимаю, тоже). И все-таки тут явно что-то не то. У меня просто рука не поднялась бы уничтожить информацию.
Во время первой сессии Кургота долго навязывала мне одну мысль, что, мол, неплохо бы выпить настолько, чтобы расслабиться. То есть потерять контроль. Я позволил ей сделать это, и ошибся. Курго стала расставлять свет, возомнив себя кинозвездой. Грета Гарбо, блин! Любовь Орлова! Короче: я посадил ее на стул и велел не шуршать. Старая техника требовала некоторых настроек, и я слегка заморочился. За это время Ленка, отталкиваясь ногами от пола, выехала из света. У меня все было рассчитано точно, и я возмутился. Курго закричала, что мол, и пошевелиться-то нельзя. И вообще: пошел ты на хрен со своим светом! Я живу сама по себе, своей жизнью! А тут ты пристал!
Ой, как я призадумался. И правда ведь. Но светштука серьезная, ничего с ним не поделаешь. Требовался иной расчет экспозиции, да и весь замысел в принципе полетел к чертям. Аналог. Я насильно перетащил Курго обратно, взяв ее за ворот. Это насилие, визжала барышня. Ты, подонок, нарушаешь права. Сиди и молчи, пытался вразумить ее я. Нет, дерьмо, ты все испортила. И знешь что? Пошел ты на буй! Встав, Ленка метнула стул в сторону штатива. На штативе, между прочим, стоял японский фотоаппарат. Стул летел медленно и художественно. За это время мне довелось пережить немало эмоций, в основном неприятных. Кувыркаясь ножками, сие металлическое изделие собиралось приземлиться. Я сладостно представлял, как буду душить Ленку. Или замочу как-то иначе. Однако, ведь, блядь, посадят! Ну и хер с ним! Сук надо убивать!
Она промахулась, причем метра на два. Не знаю, что было бы, попади она в цель. Ей повезло. Или мне? Это как посмотреть. Самое удивительное то, что я продолжил съемку. Профессионал. Или дурак?
Во второй раз было еще круче. Ленка заблевала фон. У меня, как не трудно догадаться, студия очень маленькая. Поэтому перемещение на дециметр нехорошо аукается в плотности негативов. Курго стало некомфортно. Ладно, она блеванула на самый низ. И все было бы ничего, но зачем-то фон она решила сорвать. Было самое неподходящее время. Я решил озвереть, оторвавшись от окуляра. Тем временем красавица каким-то непонятным для меня образом рухнула на пол, дернув черную ткань и умудрившись замотаться в ней, точно египетская мумия в саван. Я опешил; мне было не понятно, стукнулась ли она головой об пол или это был звук пустой пивной бутылки, ударившейся о паркет. Картина: склонившись над Курго, я спрашиваю о ее самочувствии. В центре какая-то пародия на древнее изделие из музея, справа валяется истекающая бутылка, слевадымящийся хабарик. И я в качестве врача. Соображаю, конец ли это или продолжение.
Курго очнулась. Съемка. Накурено так, что диффузглов явно был ни к чему. Контуры не терялись, вот в чем кайф.
Порно. Описал. Пойду-ка я спать.
* * *
Сегодня она была почти трезва. Я впервые пришел к ней в гостии затащился с хаты. Хотя юмор был на любителя. Прихлебывая полукрепкое, созерцал интерьер. Огромная стойка с кассетами, дисков мало, это понятно. Дурацкий стереокомбайн с инфракрасным пультом без баланса. Выхода́ на миниджекахболее бредовой схемотехники, мать вашу, я за всю свою жизнь не видел. В общем, что об этом говорить? Мандец.
Курго врубила «Вольфганг Пресс» (на кассете) и попыталась объяснить мне смысл жизни. Не убедила. Я задрал башку вверх (все ракурсы были почти уже исследованы) и узрел странный фонарь, эрзац-люстру. Конструкция напоминала шляпу Снусмумрика. Железную и ржавую. Жирным маркером на полях этого гаджета было написано «Зэ Куре». Я истерично заржал.
Мне стало чертовски приятно, ребята. На миг я ощутил себя дома. Иллюзия, дурацкая иллюзия, когда мы приходим к подруге. Что мы чувствуем? Как с ней расстаться? Это не вопрос. Вопрос в том, надо ли к ней приходить вообще. К сожалению, основные тезисы моей тогдашней философии находились в зачаточном состоянии, что позволило мне наделать впоследствии массу глупостей. Это, правда, не значит, что со временем я поумнел. Или что тогда был глуп. Вот помудрелда. Где-то я читал, что человек набирается ума до шести лет, если не набралсякаюк; а после шести умнеть железо не позволяет, можно только мудреть.
Откинувшись на широченнную кровать, я попытался словить кайф. И мне это почти удалось. Вертя головой, я нашел баланс. Ленка надумала совокупляться, но я-то был не в настроении. Она плясала под «Канзас», устраивая какое-то мрачное представление. Тускло светили светодиоды. Шоу. Отстой. Я отказался. Ленка качнула псевдолюстру, ей казалось, что шарахающийся свет приколен. «Канзас!»вопил солист. Или солипсист? Не лучше ли прибрать вольюм? Где пульт. Да вот он, не суетись. Что-то ты много стал суетиться за последнее время, не находишь? Ка-анзас. А хочешь, я покажу тебе свою графику. Не-ет! Ну давай, конечно. Я выпал. Сначала слегка, на изображении вороны в ботинках, потом на групповом портрете какой-то мрачной команды (я уверен, что сие не срисовано с фотографии, это была не существующая команда, а плод сумеречной Ленкиной фантазии), и, наконец-таки, узрел пейзаж. Курго явно хотела напугать зрителя. Это получилось, но только как-то не совсем. Картинка изображала темный лес. Вставало (или садилось?) кр-ровавое солнце. Зрителя, понятно, должно было передергивать от жути. Паук плел паутину, жабы квакали в болоте. Это общий план. На переднем сидел какой-то замученный идеями зверек и жалобно плакался о бесславно прожитых годах. Глаза у него были того же колера, что и у заходящего светила. Цветная графика. Ништяк, подумал я, давай еще. Шаржи на людей, карикатуры на личностей, которые живут по-соседству, которых я знаю, окончательно позволили мне выйти вон. Я вышел. Но недалеко, в туалет. Вернулся; впрочем, не так быстро, как собирался.
На кухне горела лампа. Она стояла на столе, у нее был круглый белый абажур, и ее свет окончательно настроил меня на какой-то добрый и лирический лад. Домашний. Невзирая на то, что в комнате Курго почти умеренно грохотали панки. Покурить бы тут, и прослезиться. Пожалеть того самого зверька с глазками цвета свежей кровушки. Настольная лампа странным образом ассоциировавалась у меня с мамой Курго, точнее, с ее ногами. Бабе, однако, не так уж мало, кгхм, а ножки-тоой-ё И, кстати, совсем даже не хуже Ленкиных. Даже лучше. Женщина в самом соку Брэк, подсознание и сознание! И юмор у нее есть. В общении с Леной у нас бывают перерывы на полгода, на восемь месяцев, и вот как-то восхотев заполучить Ленку ментально, я набрал номер, а трубку сняла ее мать. Ноги были до. Я их помнил и вспомнил по телефону еще раз. «Можно Лену? Ятакой-то и такой-то, делал ее портреты, и, таким образом, ничего ни имею против, дабы ей их вручить Витиевато. Ну, в общем, позовите ее, пожалуйста». «А, вы тот самый фотоохотник. Теперь полгода будете бегать, чтобы карточку отдать?»
При чем тут ноги? Ну ладно, расскажу уж вам всю историю. То ли был конец июня, то ли начало июляодним словом, света было завались. Свет падал на башку, давил и сминал типичную личность петербуржца так же, как сминает его темнота в декабре, только круче. Мы сидели на кухне Курго и пытались пить чай. Смахивало на западло, потому как чая и не существовало вовсе, а он был лишь только в воображении. То есть это был мамин чай, а не Кургошин. Кажется, в то время я был трезв. Что за чайные разборки, поразился я, вот он есть, чай, почему бы не заварить его? Я сам вскипячу воду, сиди. Это не мой чай, засуетилась Ленка, этомамин. Программа заглючила? Нет, не будем отправлять отчет. Разберемся сами. Что за херня? Что это значит: чай мамин, или твой? У вас что, чай терминированный (если есть понятие детерминированный, об этом я где-то читал, то почему бы не быть обратному? Терминированный чай. Умно!) Ты за каким чертом пригласила меня в гости? Чтобы я посуду твою (и мамину) помыл? Сейчас помою. Ноу, как говорит один мой знакомый философ, проблемсов. Вот. Открываем кран. Ты знаешь, как это делается? Знаешь. Берешь в левую руку посудину, а в правуюгубку, предварительно смоченную моющим раствором. Затем начинаешь совершать круговые движения, центробежно-спирально. Это я знаю, возмутившись, завопила Курго. Затем, продолжал я, споласкиваешь это под струей теплой воды и ставишь на сушилку. Далее цикл повторяется.
И тут пришла мама. Если бы не эта жара, она, наверное, оделась бы менее легкомысленно. Белые шортики и светло-бежевые тапочки на широких и высоких массивных каблуках. Серьезное порно. Что у нее было выше пояса, я не помню. Она пришла с внуком, то есть с сыном Курго Мишей. Миша, даже не подумав со мной поздороваться, ринулся к телевизору, это я увидел краем глаза. Видимо, начинались очередные мутанты-чебураторы. Мамаша ушла; что печально, не за пивом. Обещала прийти быстро. Меня это радовало, но только отчасти.
Покурим на лоджии, предложил я. Ситуация стала заклевывать, хоть и слегка. Ведь я пришел к Курго по зову, как принц. Стряхнул пепел. Сынишкадебил, но ведь я могу полюбить и такого. Что? Тебе удивительно? Ведь я, как говоришь ты, не пьян? И что? Разве я не могу говорить того, что хочу, когда я трезв? И чтобы ты воспринимала меня адекватно? Ведь что получается: почему-то, когда ты говоришь трезво, выглядишь полным идиотом, а стоит чуть-чуть выпить, и тыорел, и тебе начинают верить. Хотя тут ты лжешь.
Взять бы бинокль. Мне кажется, что пруд в овраге совсем уже высох. В прошлом году там выросли камыши, а теперь совсем ничего не растет. Чай, ты говоришь, это не твой чай, а еще у тебя есть сын. Бедняга, он пялится в сдохший кинескоп. Солнце уходит, окна твоина запад. Утро, умерев, и переплотившись в день, становится легким вечером. Наилегчайшим. Пойдем ко мне. Я пытаюсь ее поцеловать, поддавшись фэнтезийной романтике, но получаю от ворот поворот. Курго уходит пообщаться с сыном, посулив вернуться, а я погружаюсь в сладостные думы. Вот Курго была бы несчастной принцессой, которую то и дело хочет сожрать дракон, не взирая на хронический гастрит. Размахивая лазерным мечом, я приближаюсь к гадине и говорю: ну что, чудище поганое, сейчас ты узнаешь, что такое «Виндовс Виста». Слыхал, пресмыкающееся, что с марта сего года экс-пи прикрывают и обновлений больше не будет? Легко и изящно рыгнув, монстр умирает. Вот что значит жечь глаголом сердца! (А я за хорошую экологию и считаю, что не принцесс этих тупых надо спасать от драконов, а, скорее, наоборот. Еще с мечами этими заколдованными заморачиваться!) Нет, мне нужна реальная, конкретная баба. Не Курго, понятно. Опять. Мечтания. Курго здорова. Она ноет о том, что больна. Перевариваю новость. Сын пялится в ящик. Пытаюсь врубиться в кайф, который понимает он. Коробка сдохла. Миша, этобарахло. Нет! Там мутанты. Вот ща они заморочат. Миша! Очнись! Твой телекговно, полная лажа, электронный параллелипипед ничем не отличается от деревянного картофельного ящика! А что вы шумите, дядя Марк, мне все видно. Все? А как насчет информации, которую ты проституируешь во имя своей мамочки? А? Похоже, ты вмочился в хреновину, воображая, что это телевизор. (В сей момент рептилия задергалась, но я зря встревожился: всего лишь агония. Однако эти мерзкие холоднокровные гады могут долго суетиться после смерти, как бабы после скандала). Входная дверь гулко хлопнула. Я слегка напрягся, потом расслабился: до меня доперло, что вернулась мама с ногами. Меня потянуло пообщаться, но себя приструнил. Да я ж фетишист! бумкнула, как из сабвуфера частота в 150 или даже в 140 Гц, мысль. Но на хорошем уровне. Я ведь даже лица ее не разглядел! Не говоря уж о бюсте! Маниак!
И не совладать бы мне, простите за выражение, с эрекцией, если б Курго не заговорила. Ее вещание способно было пробудить мертвого, дабы он мог бы лишний раз убедиться в том, что не зря умер; заодно и мне принесло кое-какое успокоение. Все равно что попытаться войти в разгоряченное лоно, находясь на грани семяизвержения, и найти там вместо ожидаемого холодные скользкие соленые грузди со сметаной (а вы предпочитаете с маслом и лучком?..) Я слышал стук снимаемых и небрежно бросаемых на тонкий линолеум пола по-своему изящных шузиков и ловил кайф от того, что меня это почему-то перестало волновать. И пейзаж уже не интересовал. Исчезла какая-то тонкость момента, была порвана изящная связующая нить Н-да. Мама Курго довольно сурово за что-то отчитывала Мишу, успевшему к этому моменту материализоваться на кухне. К. трещала; я ее не слушал, меланхолично рассматривая квадратики плитки, коей была вымощена ее лоджия, и катал пальцами ноги непонятно откуда взявшийся здесь старый высохший фломастер без колпачка.
Но теперь была зима. За порногрфически-прозрачным тюлем падал голливудский снег. А, это уже Ленкина комната. Я двигался, с одной стороны, зигзагом: туалеткухнякоридоркомната, с другой стороны, осознавал, что прямой путь занимает три, от силы три с половиной метра, не в хоромах ведь живем, а этот флэшбэк растянулся на пару морских миль. Я с опаской заглянул в комнату; на самом деле эту попытку я предпринимал около десяти раз. И каждый раз убеждался с ужасом в том, что Курго покоится на своем ложе в немыслимо эротическом состоянии. Тяжелые панки сделали свое дело. Я вспомнил ее голос и успокоился. Мне ничего не грозило. Она стала далекой, как кронштадтская Амазонка. Оставалось только вежливо откланяться (уже шел третий час, а мне, как всегда, завтра нужно было на работу, вот трудоголик!), и я начинал интеллигентно экать и мекать. А че, в натуре? Любовьлюбовью, а табачокврозь.
Она почти засыпала, убаюканная панками. Стройные ножки шелохнулись, вспорхнул слегка подол прозрачной ночной рубашки
Нет, сказал я себе. Нет. Сказал твердо.
А вот что интересно. Совсем ведь не нужно пить, чтобы быть пьяным. Не от любви, конечно. От собственной глупости. Глупость очень хитро обманывает ум, маскируясь под него: не пей, не тупей, будь здрав. Шевели мозгами за меня. Ведь когда ты выпьешь и отрубишься, шевелить извилинами придется не тебе, а мне. Вот так-то, сволочь хитрая. Поэтому, пока мы трезвы, вынуждены пребывать в плену разума. Тяжелая задача. Но пить-то куда тяжелее.
Все это смахивает на гипертекст. Читай, как хочешь. Я пишу как хочу, а ты, читатель, воспринимай это, как удобнее тебе. Можешь забегать вперед, возвращаться назадмысль моя прихотлива, как лесная тропинка. Но все-таки, думаю, начав, я как-нибудь доберусь до конца.
* * *
Еще история, продолжаю. В этом городе я хотел любить. Пытался: ничего не вышло, лажа. Но когда-нибудь я сделаю это. Не верите? Э-эх, я тоже не верю. Этот город не предназначен для любви. Как и любой другой город. Значит ли это, что для любви предназначена деревня? О нет. Я ненавижу вас, дряни. Дряни городские и деревенские. Дряни служебные и внеслужебные. Будь вы прокляты. Не люблю, ненавижу вас, хоть и пру против Бога. Всех надо любить.
Поцелуй асфальта был лучше ласк десятка наиэротичнейших женщин, вместе взятых. Это был хороший мир. Мой. Я чувствовал, как из моего лба изливается моя же кровушка, и размышлял о том, что шрамы украшают меня, как потенциального мужчину. Почему потенциального? И почему как? Видимо (логика брала свое), раз я задаюсь этим вопросом, то была тому какая-то причина. Это что же, на четвертом десятке я не состоялся? А что я сделал? Или: поставим вопрос так: а чего я не сделал?