Почему? спросила его мать.
Что почему? спросил Боаз-Яхин.
Почему ты так на меня смотришь, я сказала, сказала мать. О чем ты думаешь? Ты как будто в тысяче миль отсюда.
Не знаю, ответил Боаз-Яхин. Не уверен, что вообще о чем-то думал. Он думал, может, я никогда больше тебя не увижу.
Поздно той же ночью он спустился в лавку и стал разглядывать одну большую настенную карту. Смотрел он на свою страну на ней и на то место, где был его городок.
Водил пальцем по глянцевой поверхности, ощущал линии исканий, что вели прочь из его городка и других городков, из его страны и других стран, сливаясь в великом городе далеко за морем. Отец его, подумал, будет там, а с ними карта карт, какую обещал он Боаз-Яхину.
Он зашел в контору, открыл кассу. Та была пуста. Значит, мать заметила отсутствие денег и их возвращение, когда он их брал в прошлый раз. Боаз-Яхин пожал плечами. У него самого было довольно денег, чтоб жить недели две или около того, если будет ночевать под открытым небом, и у него с собой гитара.
Он собрал рюкзак, положил в него свою карту, взял гитару. Матери оставил записку:
Найду отца и верну мою карту.
Он сходил к дому Лайлы и сунул записку под дверь:
Я думал, что попрошу тебя уйти со мной,
но должен идти один.
Боаз-Яхин вышел из спящего городка, мимо пальм и площади, где струя фонтана нескончаемо вздымалась и опадала, мимо темных лавок и домов, мимо собак, что расходились своими несколькими путями, мимо ярких закрытых бензоколонок. Он вышел на дорогу, услышал, как перекатываются под ногами камни обочины, ощутил в дороге ночь и утро, что уже наставало.
11
Таксист подмигнул, когда Яхин-Боаз с ним расплачивался. Значит, льва он не видел, подумал Яхин-Боаз. Заметил, что я иностранец, и решил, что я пьяный, а потому насмехался надо мной.
Когда Яхин-Боаз выбрался из такси, у книжного магазина льва не было, и в этот день он больше не появлялся. Яхин-Боазу было смертельно жутко, когда лев его скрадывал, но после в нем возникла странная радость. Львы уже вымерли. Львов больше нет. А вот у него лев есть. «Я думал, это ваше», сказал ему таксист, подтрунивая над иностранцем, который, как он считал, пьян.
Он и вправду мой, думал Яхин-Боаз. Лев есть, и льву этому, реальному или воображаемому, вполне по силам осуществить мою смерть. Я это знаю. Но он мой лев, и я рад, что он существует, пусть даже я перед ним в ужасе.
Яхин-Боаз дошел до кофейни поблизости и принялся бродить перед ней взад-вперед, как часовой, пока та не открылась. Стоило подумать о льве, как он ловил себя на том, что ходит иначе, отдельный от прочих людей, помеченный такой опасностью, а то и смертью, что была неповторима. Он держался с меланхолической гордостью, словно царь в изгнании.
Когда кафе открылось, он взял себе кофе и сидел, разглядывая шедших мимо людей. Чувствовал он себя новым и четко очерченным, будто заново нашел сам себя и стал обреченно одинок среди миллионов, словно только что шагнул из аэроплана. Все обретенное теряется вновь, впервые подумал он. И все же ничего обретенного вновь не теряется. Что такое карта? Есть лишь одно место, и это местовремя. Яв том времени, где обретен лев.
Весь день в книжном магазине лев жил у него в уме. Он не сомневался, что лев объявится снова, и только гадал, как он, Яхин-Боаз, поведет себя при следующей их встрече. Он не ведал, всамделишный ли это лев в том же смысле, в каком всамделишны он сам, его магазин и улица. Одно он знал: лев может его убить.
Тем вечером дома он был очень весел и предавался любви с Гретель изысканно и алчно, чувствуя себя международным путешественником, человеком зажиточным, ценителем вин. Он заснул с фигурой льва в уме, каким видел его в последний раз: голова поднята в первом свете дня, упорная и требовательная, словно безмолвно призывает патриотический долг.
Вновь проснулся он в половине пятого. Гретель крепко спала. Яхин-Боаз вымылся, побрился и оделся. Из глубины холодных полок под кладовкой, где он его спрятал, достал бумажный сверток, сунул его в хозяйственную сумку. После чего вышел наружу.
Он прошагал по улице к дороге вдоль набережной, остановился на углу и оглянулся. Ничего не увидел.
Яхин-Боаз перешел на речную сторону дороги и двинулся вдоль парапета, глядя на реку и лодки, что покачивались на своих швартовках. Миновал следующий мост, и небо сквозь паутину его балок становилось ярче.
Таким ярким все было, когда я оглянулся на него в окно такси, подумал Яхин-Боаз. Интересно, перестает ли он там быть в самый разгар дня.
В небе над рекой громоздились темные тучи и театральные огни, словно это небеса на морских картинах. Река плескалась и журчала под стеной. Дорога вдоль набережной проснулась от машин попарно и тройками, от велосипедиста, бегуна в спортивном костюме, проходящей юной пары: темнота минувшей ночи меж их близкими лицами, длинные волосы спутаны.
Яхин-Боаз устал, спал он слишком мало, его ожидание казалось теперь нелепым. Он повернулся и двинулся туда же, откуда пришел.
Юная пара, миновавшая его, сидела на скамейке, сонно обнявшись. На мостовой рядом с ними сидел лев и глядел на Яхин-Боаза.
Тот как раз смотрел на реку и увидел льва, только когда оказался ярдах в пяти от него. Львиная голова подалась вперед. Зверь присел, хлеща хвостом. Глаза у него были таинственные, светящиеся, бездонные. Яхин-Боаз почуял льва. Жаркое солнце, сухой ветер и смуглые равнины.
Яхин-Боаз не осмеливался двинуться ни на единый шаг. Ни на миг не сводя со льва взгляда, он сунул руку в хозяйственную сумку и нащупал лежавший в ней сверток, сумку выронил, чтобы обе его руки остались свободны. Дрожащими пальцами развернул он пять фунтов бифштекса, которые принес с собой. Швырнул их льву, чуть не упав при этом сам. Мясо влажно и плотно шлепнулось на землю.
Лев, пригнувшись, подобрался к мясу и сожрал его, рыча и не отрывая взгляда от Яхин-Боаза. Когда тот увидел, как лев ест мясо, вся храбрость его покинула. Он бы лишился чувств, если б лев не двинулся.
Лев доел мясо и прыгнул на Яхин-Боаза. Тот с криком перемахнул через парапети в реку.
На поверхность он вынырнул, давясь и отплевываясь от грязной воды, которой наглотался, и глянул наверх, пока его быстро уносило течением. Увидел два бледных лица юной пары над краем парапета, они подскакивали и двигались вместе с ним. Никакого льва.
Яхин-Боаз плыл близко от стены, позволяя течению поднести его к бетонным ступеням, что спускались к воде. Здесь он выволокся на берег, шатаясь, поднялся по ступеням и остановился у запертой калитки, отгораживавшей ступени от мостовой. Он посмотрел во все стороны, но льва не увидел.
Перед ним стояли юноша и девушка, лица бледные, косматые волосы косматее прежнего. Они тянулись вперед помочь ему перелезть через калитку, но Яхин-Боаз, все еще неистово дрожа, сумел перебраться сам.
Вы нормально? спросил парень. Что произошло?
Да, я нормально, спасибо, ответил Яхин-Боаз на своем языке. А вы что видели?
Юноша и девушка сконфуженно затрясли головами, и Яхин-Боаз повторил, уже по-английски:
Спасибо. Что вы видели?
Вы остановились возле нас, развернули кусок мяса и бросили его на мостовую, сказала девушка.
Потом мясо задергалось и запрыгало, продолжил юноша, разорвалось на куски и пропало. После этого вы закричали и прыгнули в реку. Что случилось?
Больше вы не видели ничего? спросил ЯхинБоаз.
Это всё, ответил юноша. Вы уверены, что вам нормально? Вам разве помочь не надо? Что произошло с мясом? Как вы это устроили? Почему прыгнули в реку?
Вы гипнотизер? спросила девушка.
Яхин-Боаз, смердя рекой и стоя в растекавшейся луже, покачал головой.
Все нормально, произнес он. Я не знаю. Спасибо вам большое. Он повернулся и побрел домой медленно и с опаской, часто останавливаясь и оборачиваясь.
12
Боаз-Яхин стоял на обочине. На спине рюкзак. Его черный гитарный чехол, горячий от солнца, стоял, прислонившись к Боаз-Яхину. Дорога мерцала от зноя. От дома он и на пятьдесят миль не отъехали не знал, отправила ли мать за ним полицию. Мимо, как пули, ныли машины, за ними тянулись долгие отрезки пустоты и тишины.
Тарахтя, подъехал старый, горбатый с виду открытый грузовик, заваленный апельсинами, и остановился, смердя мешаниной топлива, апельсинов и древесины апельсиновых ящиков. Из окна высунулся водитель. На нем была старая черная фетровая шляпа, у которой отрезали поля. Оставшееся было слишком велико для ермолки и слишком мало для фески. Лицо его выражало слишком многое.
Куда движешься? спросил он.
В порт, ответил Боаз-Яхин.
Влезай, сказал водитель.
Боаз-Яхин влез и положил рюкзак и гитару на полку за сиденьем.
Что в гитарном чехле? спросил водитель, перекрикивая рев и грохот грузовика, когда они тронулись.
Гитара, ответил Боаз-Яхин.
Спросить не вредно, сказал водитель. Мог быть и автомат. Не станешь же ты утверждать, что у всех с гитарным чехлом в нем гитара. Законы вероятности против.
В фильмах, мне кажется, гангстеры берут футляры от скрипок, заметил Боаз-Яхин.
Так то в фильмах, сказал водитель. В жизни совсем другое. Жизнь полна сюрпризов.
Да, зевая, сказал Боаз-Яхин. Он откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза, вдыхая сложный запах топлива, апельсинов и древесины апельсиновых ящиков.
Фильмы, произнес водитель. Вечно в фильмах полно мужиков с оружием. Как ты считаешь, почему?
Не знаю, ответил Боаз-Яхин. Людям нравится возбуждение, насилие.
На афишах вечно, продолжал водитель, герой целит из пистолета, стреляет из ружья. Потому что мы, мужчины, чувствуем себя безоружными. Улавливаешь?
Нет, ответил Боаз-Яхин.
Я разговаривал с профессионаламис учеными, с лекторами, сказал водитель. Это весьма распространенное эмоциональное состояние. Мы, мужчины, чувствуем себя без оружия. Понимаешь?
Нет, ответил Боаз-Яхин.
Водитель протянул руку, схватил Боаз-Яхина между ног, крепко сжал, убрал руку, не успел Боаз-Яхин вздрогнуть.
Вот что я имею в виду, сказал водитель. Мужское оружие.
Боаз-Яхин достал рюкзак с полки за сиденьем и положил его себе на колени.
Ты это зачем? спросил водитель.
Боаз-Яхин не ответил. Водитель с горечью кивнул, глядя на дорогу, обе рукина руле.
Им бы фильмы снимать о бабах, которые отбирают у нас оружие, сказал он. Правда никому не нужна.
Можете высадить меня в этом поселке, куда мы въезжаем, сказал Боаз-Яхин. У меня тут дядя живет, и мне надо его повидать прежде, чем поеду в порт.
Я тебе не верю, сказал водитель. Ты ничего не говорил о дяде, когда я тебя подобрал.
Я забыл, сказал Боаз-Яхин. Но мне надо с ним повидаться. Я должен сойти здесь.
Они уже почти въехали в поселок. Грузовик, ревя и грохоча, даже не сбавил ход.
Я могу высунуться в окно и позвать на помощь, произнес Боаз-Яхин.
Валяй, сказал водитель. Ты, верно, из дому сбежал. Начнешь ерепенитьсяя тебя в полицию сдам.
С обеих сторон пролетал поселок: куры, собаки, дети, дома, заправки, навесы, лавки, фургоны, машины, грузовики, автоматы с газировкой, шест цирюльни, кинотеатр, заправки, дома, дети, собаки, куры. Грузовик ревел и грохотал. Поселок уменьшался в зеркале заднего вида.
Ты жесток, сказал водитель. Жесток, как вся молодежь. Вы приходите в этот мир, желаете того и сего. «Возьми меня сюда, возьми меня туда», говорите вы миру. Вы не смотрите на людей, которые предлагают вам дружбу, а не только подвезти вас или накормить, или за чем вы там еще протягиваете руку. Вы не видите их лиц. Для них у вас нет чувств.
Знай я, что вы так разгорячитесь из-за того, что подвозите меня, ни за что бы к вам не сел, сказал Боаз-Яхин.
Вот ты едешь в порт, сказал водитель. Что ты там будешь делать?
Отработаю свою плату за проезд на судне, если смогу, ответил Боаз-Яхин, или заработаю денег, чтобы заплатить за него.
Каким образом? спросил водитель.
Не знаю. Играть на гитаре. Обслуживать столики. Работать в доках. Все, что смогу.
А куда поплывешь на судне?
А зачем вам все знать?
А почему бы мне не знать все, что я могу выяснить? Это большая тайнакуда ты поплывешь на судне?
Искать отца, сказал Боаз-Яхин.
Ах-х-х! произнес водитель так, словно ему наконец удалось выковырять из зуба застрявший кусок мяса. Искать отца! Отец сбежал?
Да.
А у твоей матери новый мужчина и тебе он не нравится?
Боаз-Яхин попытался представить мать с кем-то другим, не с его отцом. Ум снабдил Боаз-Яхина картинками родителей вдвоем. Когда он убрал из картинок отца, поместить туда оказалось нечего. Завел бы его отец себе новую женщину? Он убрал из умственных картинок свою мать. Отец, из которого вычли, просто выглядел одиноким. Боаз-Яхин покачал головой.
У моей матери никого нет, сказал он.
Чего тебе надо от отца, если ты его ищешь?
Слово карта пришло Боаз-Яхину на уми стало не-словом, таким словом, какого он никогда не видел и не слышал, звуком без смысла. Нечто очень большое, нечто очень маленькое, казалось, присутствует у него в уме, но самому ему у него в уме, похоже, места не было. Он заерзал на сиденье. Водитель грузовика в своей странной шляпе и с лицом, выражавшим слишком многое, вдруг показался ему не-личностью. Лев, подумал Боаз-Яхин, но ощутил лишь пустоту на месте того, что его покинуло. Он увидел карту тела Лайлы, распростертой на полу в темной лавке. Пропала. Нет карты.
Ну? сказал водитель.
Он кое-что мне обещал, произнес Боаз-Яхин.
Деньги, имущество, образование?
Кое-что еще, сказал Боаз-Яхин. Не хочу об этом говорить.
Кое-что еще, повторил водитель. Нечто тайное, благородное, даже священное, такое, что может быть лишь между мужчинами. А что ты ему принесешь?
Ничего, ответил Боаз-Яхин. От меня он не хочет ничего.
Ишь какой ты щедрый, сказал водитель. Он тяжело вздохнул. Родителитайна. Иногда я думаю о своих отце и матери миль десять или пятнадцать подряд. Отец был состоятельный и известный человек, интеллектуал. Каждое утро прочитывал газету с начала и до конца, всю целиком, и изрекал много глубоких мыслей. Мать моя была шлюха.
А кто был ваш отец? спросил Боаз-Яхин.
Сутенер, ответил водитель, и гомосексуалист в придачу. Классическая профессия, классические принципы. Иногда он в знак особой милости занимался любовью с матерью, но иметь детей не намеревался. Я представляю собой триумф блуда над сводничеством Мать всегда говорила мне, что отцовство сломило дух моего отца. Он бросил нас, когда мне было пять. Я вырос среди черного шелкового исподнего, розовых кимоно, вони вчерашней выпивки в залапанных стаканах, пепельниц, набитых мертвыми сигаретами, и антисептика Вот поэтому я всегда говорю: будь себе и отцом своим, и сыном. Тогда сможешь много и подолгу беседовать сам с собой, а если часто разочарован, то ты ничем не хуже любого другого отца с сыном. Черное шелковое исподнее так приятно на коже, когда ты один.
Испод, подумал Боаз-Яхин. Свой испод мы прикрываем исподним. А у меня испода нет. Дорога к цитадели, придорожные камни, холм, равнина львиного цвета, смуглое движенье, царь львов, там, откуда ушел он, пустота. У меня есть испод, подумал Боаз-Яхин.
Думаю, своего отца я разочаровал, произнес он.
Скорее, он разочаровался в себе, сказал водитель. Нужно заниматься любовью с чужими людьми, когда только можешь.
А при чем здесь мой отец?
А ни при чем. Свет не сошелся клином на твоем отце.
Почему с чужими?
Потому что это единственная личность, какая только есть, сказал водитель. Когда узнаешь получше лицо, или голос, или запахдумаешь, что личность эта уже не чужая, но это ложь. Только с чужим лицом и наготой чужого тела все становится чище.
Боаз-Яхин молчал, слушая грохот грузовика и вдыхая запах топлива, апельсинов, древесины апельсиновых ящиков.
Я все время езжу по этой дороге туда и обратно, сказал водитель. На ней всегда чужие лица, новые лица тех, кто вышел в мир, направляются к порту. Я еду в порт, возвращаюсь все время.
Боаз-Яхин молча прижимал к себе рюкзак.
Грузовик затормозил, рев разделился на отдельные перестуки, дребезги и взвизги. Водитель заехал на обочину, остановил грузовик, заглушил двигатель. Положил руку Боаз-Яхину на колено.