Потом мыли котелки, отдраивая жир песком. До утренней поверки оставалось еще порядочно времени, и Моисей пытался сыграть нам на кларнете. Ничего не получалось. Мешала распухшая губа. Может, мне только так казалось. Я привык видеть Моисея в длиннополом сюртуке, в ермолке. Теперь, в военной форме, застегнутой на все пуговицы, в туго затянутых обмотках на кривых ногах, он немного напоминал шуточного солдата из рождественских представлений.
Мы со Стахом сидели на подсохшей траве. Слушали неуверенную игру Моисея и думали о доме. Скоро начнется сев. Кого же мать наймет, чтобы засеять рожью и пшеницей такое поле? Я слушал музыку, думал обо всем этом и время от времени в ветвях желтеющих тополей вокруг казармы видел то белое лицо, что проступило из осиновой сердцевины. Вскоре весь плац, изрытый конскими копытами, вошел в это лицо. И небо, еще больше, чем на рассвете, истоптанное копытами, тоже было в осиновом лице. Я протер глаза и толкнул в бок Стаха.
А осиновое лицо по-прежнему тебе является?
Прямо стыдно признаться. После того утра у реки я его каждую ночь вижу. Вся крыша риги им покрыта. В сено зароюсь, с головой периной накроюсь все равно его вижу. Такое огромное. Во мне. На все разрастается, что с детства запомнил. А как в поле пахать выеду, оно ко мне от перелеска идет, как святой образ во время крестного хода. Комьями земли в него бросаю, камнями, кнутом его бью. Оно, правда, исчезнет, но тут же в другом перелеске появится.
Может, на войне у нас это пройдет. Там будет во что пострелять.
Не хочется мне, Петр, в лица стрелять. А уж если придется, то зажмурюсь.
Как хочешь, Стах, но, по-моему, лучше смотреть. Будешь жмуриться это на всю жизнь остаться может.
Моисей прислушался к нашему разговору и вдруг перестал играть. Видно, хотел что-то сказать. Но тут прозвучал сигнал сбора. Мы побежали на середину плаца. Стоя в строю, видели, как из казармы в сопровождении офицеров, в сапогах, при сабле, выходит худой, похожий на огромную птицу, полковник. Мы обнажили головы и прочитали короткую молитву. Моисей рядом со мной молчал. Полковник, отступив шага на два, стал на середину каре. Он поздоровался с нами и заговорил высоким, срывающимся голосом:
Ребята! Сегодня в пять часов утра Гитлер напал на Польшу. Покушаясь на наши границы, он покушается на нашу честь, теперь ваши штыки должны защитить ее! Ребята
На истоптанном копытами небе прямо над тополями появились самолеты. Мы уже не слышали полковника. Самолеты, снижаясь над золотившимися тополями, стали стрелять. С деревьев падали сбитые пулями ветки. С крыши казармы слетала красная черепица. Мы рассыпались по плацу. Стоя в дверях и под навесами зданий, мы видели, как полковник медленно, парадным шагом уходит с разрытой конскими копытами травы.
Объявили тревогу. Часть полка осталась в Тарнове, остальные, забрав снаряжение, противотанковые орудия и две полевые кухни, вышли из казармы. По пути мы узнали, что идем в Мосцицы. Когда мы переходили мост через Белую, то услышали несколько взрывов. Вечером нам сказали, что на тарновском вокзале взорвалась бомба с часовым механизмом. Говорят, были убитые и раненые.
В Мосцицах нас разместили на заводских складах, выбросив оттуда мешки с химикатами. Моисея направили в зенитный расчет. Он радовался как ребенок. Он ходил вокруг орудия в огромных юфтевых башмаках, в каске, сползавшей ему на глаза, гладил ствол, укладывал снаряды. Но, видно, ему этого было мало, и вскоре он вынес со склада кларнет и, наигрывая какую-то военную песнь, стал танцевать вокруг зенитки. Солдатам, которые подсмеивались над ним, он объяснял, что это псалмы Давида. Эти военные псалмы пели в пустыне, трубили под Иерусалимом.
В этот день еще несколько раз на горизонте появлялись самолеты. Мы видели, как над Дунайцем они настигли маленький биплан. Несколько солдат по железным скобам забрались на заводскую трубу. Мы смотрели, как пилот кладет биплан с крыла на крыло, пытаясь скрыться между деревьями. Но самолеты настигли его над рекой. Смертельно раненный биплан врезался в воду. Тут же из кабины выскочил пилот. Вокруг него взметалось зеленое сукно реки, пробитое пулеметными очередями. Пилоту удалось доплыть до берега и скрыться в ивняке. Через час он был с нами. Пилот летел с донесением в Жешов. О войне он знал столько же, сколько и мы.
Когда я глядел на падающий в реку биплан и потом еще долго видел эту картину, мне казалось, что это ветряная мельница с золотых холмов, что на этой мельнице едет Ясек. И я не мог отделаться от этого видения даже тогда, когда пилот, напоминающий большую куклу, зашитую в черное, сидел среди нас и потягивал ром.
Больше ничего интересного в тот день не произошло. Раздали жителям несколько сотен противогазов, проследили, чтобы на каждой крыше был ящик с песком. Потом мы вынесли со склада одеяла и стали играть в очко и в шестьдесят шесть. Неподалеку от нас свежевали корову, ее купили в соседней деревне и, застрелив из пистолета, подвесили на суку вяза. Ее запекшийся язык касался высохшей травы. И после смерти она все еще паслась на этой тоже мертвой траве.
Ночью мы долго не могли заснуть. Ворочались с боку на бок, а у Моисея сна не было ни в одном глазу. Да и не удивительно. И солдаты, и штатские, встречая Моисея, гнали его к парикмахеру, чтобы он остриг свои кудри и развевающиеся на ветру пейсы. Говорили, что взятых к плен евреев немцы расстреливают на месте, без суда. Я предложил ему сбрить пейсы. Он не согласился. Стах тоже не мог заснуть. Размахивал руками налево и направо. Досталось и мне, и Моисею. Когда мы били его кулаками в бок, он объяснял, что уже засыпает, что снится ему свадебная упряжка. Но в конце концов и Стах, и Моисей кое-как угомонились и сладко захрапели.
Я лежал навзничь. Крыша склада была покрыта толем и кое-где просвечивала. Из щелей лился серый, как песок, свет. Глядя на этот сыпучий песок, я то и дело входил к легкое первосонье. Тогда мне казалось, что я сплю в риге, зарывшись по уши в сено, укрывшись периной. И вижу Хелю. Она перебрасывает с груди на спину расплетающуюся косу. Идет ко мне по сену. Наклоняется надо мной. Целует в губы. Пытается лечь рядом. Но кто-то невидимый хватает ее за косу и оттаскивает от меня.
За ней появляется Марыся. Как всегда, с веточкой в зубах. Я тянусь за веточкой. Но когда я дотрагиваюсь пальцами, на веточке, начиная от почки, быстро-быстро вырастает яблоко. Я срываю красное яблоко, кладу его на землю, беру саблю, разрубаю его. И оделяю разрубленным яблоком обеих девушек, Стаха и Моисея. И себя. Но не могу яблоком, разрубленным крест-накрест, оделить всех. Всегда кому-нибудь не хватает одной дольки.
Почти никто из нас не проспал до подъема. Когда я вышел со склада умыться у ближайшего колодца, многие солдаты были уже в форме. Моисея среди них не было. Стах, который тоже проснулся раньше меня, сказал, что на рассвете Моисей, взяв с собой кларнет, пошел к зенитке. Мы сидели со Стахом возле склада, ели хлеб и запивали водой. До подъема и до завтрака оставалось еще много времени.
Неожиданно, как и вчера в Тарнове, над заводскими трубами появились самолеты. Заработали зенитки. Посыпались стекла в соседних домах. Мы со Стахом побежали к ближайшей зенитке. Самолеты разворачивались над Дунайцем. Мы видели, как Моисей, сняв каску, чтобы не мешала, целится в самолет. И тут же мы услышали, как солдаты кричат:
Попал! Попал!
Самолет, летевший прямо над трубами, задымился. Почти ударяясь о крыши, падал на землю. Исчезал из виду. Тут мы услышали взрыв и увидели между крышами столб огня. Побежали туда. Остальные самолеты, развернувшись, удирали долиной Дунайца.
За заводскими постройками, на раскопанном картофельном поле горел самолет. Возле нас собралось уже много солдат. Мы ждали, когда снаряды перестанут рваться в огне. Когда пламя стало угасать, мы подошли к самолету. Кто-то заглянул в догоравшую кабину.
Там баба. Говорю вам, баба. Черт возьми. Не так уж все плохо, если к нам баб засылают. Позабавимся с ними.
Саперы, засыпав песком раскаленный алюминий, вытащили из кабины обгоревший труп. Положили на землю. Когда кто-то дотронулся до него рукой, отлетела обугленная коса. На старательно ухоженных ногтях блестел лак. Из-под кожаной куртки, также изъеденной огнем, виднелась девичья грудь. Кто-то грязно выругался. Кто-то плюнул. Рядом со мной стоял Моисей. В руках он держал кларнет.
Мне хотелось танцевать от радости. Хотелось танцевать, Петр. Так танцевали наши в пустыне, когда им удавалось из лука подстрелить перепелку, сокола, орла. А меня угораздило попасть в эту девку.
10
Несколько дней мы шли на восток. День и ночь мы шли на восток. Пехота, артиллерия, обоз с амуницией и продовольствием. Обозные лошади спали на ходу. Мы тоже спали в колоннах. Целые батальоны спящих солдат. Нас не могли разбудить ни лай собак, ни набат, ни вспыхивавшие тут и там пожары. Мы просыпались только тогда, когда сонная колонна входила в реку или, сбившись с дороги, застревала в лесной чаще.
Первые дни мы пытались еще петь. Я шел тогда вместе с Моисеем. Впереди роты. Моисей играл на кларнете, а я пел голосом звонким, как закаленное в белой глине железо. Но дня через два мы устали и охрипли. Моисей, в полудреме играя на кларнете, путал военные марши со свадебными припевками, а свадебные припевки с военными псалмами царя Давида. Я тоже все чаще вместо легионерских песен напевал в дремоте свой любимый рождественский гимн или же великопостный псалом, тот псалом, что был вложен в уста пронзенного копьем Иисуса. Но скоро мы стали проходить засветло всего лишь несколько километров. Все чаще нас атаковали самолеты. Мы прятались в лесах и, маскируясь, ждали ночи. Только тогда, под звездным небом, очищенным от дымных грез, мы делали бросок на пятнадцать двадцать, а то и тридцать сорок километров.
Днем, сидя в лесу, наблюдали, как по всем дорогам, тропинкам, прямо по полю тянулись беженцы. На автомобилях, велосипедах, повозках, пешком. А перед ними бежали лесные и полевые звери. В сумерках вместе с вечерней зарей огромными стаями проплывали по небу птицы. Тогда-то впервые в жизни мне пришлось увидеть, как на песчаном берегу реки возле разрушенного моста толпа ждала, когда нащупают брод. За этим табором, что стряпал у костра еду в котелках, эмалированных кастрюлях, консервных банках, тянулись за реку звери. Олени и дикие козы, кабаны и зайцы. Нечто подобное я видел только во время половодья. Тогда в лес на песчаном холме бежали даже крысы и мыши. Они выбирались из земли, выходили из сараев, из конюшен и, сбившись в огромные стаи, трусили к лесу. Я помню ослепленных солнцем кротов. Они выбирались из земли, пробегали несколько шагов и снова уходили под землю. По изрытому полю и лугу можно было определить, куда они бежали. От беженцев мы узнали, где немцы. Рассказывали всякие ужасы. Мы готовы были им поверить, ведь мы видели, как бегут звери и летят вместе с зарей птицы. Из рассказов отца о последней войне я не мог припомнить ничего подобного. В те времена сражение начинали только тогда, когда население уходило в безопасное место.
Уже несколько дней мы не умывались и не брились. Еще в Тарнове нас должны были остричь наголо, но, видно, уже и тогда на это не хватило времени. К тому же почти псе оставили свои бритвы в сундучках, сданных на склад. Первый раз, уже в жешовском воеводстве, мы мылись возле какого-то маленького городка. Мы пришли туда около полудня. На небе с самого утра не появился ни один самолет, и нам разрешили искупаться в реке. Сотни голых солдат, стоя по пояс в воде, терли друг друга простым мылом и песком. Те, кто уже помылся, искали глубокое место под обрывистым берегом и, забравшись на кручу, прыгали в воду. На чистое, прямо с иголочки, небо взлетали зеленые ветки воды. В реке купали также давно не чищенных коней.
Мы, Моисей, Стах и я, мылись под спускавшимся в воду ивняком. Намыливая узкую, похожую на две закопченные доски, спину Моисея, я заметил под лопаткой родимое пятно, похожее на жука. Меня разобрало любопытство. Я видел всякие родинки. И терновые ягоды, и вишни, и мышку, и чертову лапу, а вот жука еще ни у кого не замечал. Я спросил Моисея, откуда у него такая родинка. Смеясь, он рассказал, что будто бы в первый раз это случилось с пра-пра-пра-прабабкой еще во времена первого Моисея. Когда Моисей вел их в землю обетованную, пра-пра-пра-прабабка, изнемогая от усталости, заснула в пустыне. Фараоновы воины наткнулись на нее и воспользовались удобным случаем. С тех пор в семье рождается по крайней мере один ребенок с такой меткой. Раньше это был скарабей. А здесь, на славянской стороне, он превратился в простого фиолетового жука. Вот такой египетско-славянский жук и достался ему по наследству.
Чистые, пахнущие мылом, бегали мы на послеполуденном солнце, пока не обсохли. Ждали, когда сварится в котлах обед. Уже несколько дней мы шли впроголодь, ведь у нас кончились не только консервы, но и рис, горох, гречка. А вот теперь под деревьями освежевали огромного быка и рубили его на гуляш.
Мы оделись, но застегиваться не стали, сели на высохшую траву и принялись чистить оружие. Перед нами белел городок с домами, крытыми толем и красной черепицей, он взбирался на невысокие седловины холмов и чем-то напоминал птицу, готовую вот-вот взлететь. Из городка приходили люди и приносили в подойниках, в кувшинах и ведрах парное молоко. Изголодавшиеся солдаты, не в силах дождаться, когда сварится гуляш, промышляли по окрестным полям и садам. Они приносили к кострам брюкву и репу, сахарную и кормовую свеклу, зеленые початки кукурузы. Штыками чистили все это, пекли на палочках, а потом, давясь, глотали. Через час окрестные поля выглядели так, словно по ним прошло стадо кабанов. Еще хуже было с водой. Правда, в реке воды было достаточно, но она пахла керосином, железом и снулой на жаре рыбой. А в нескольких колодцах городка воду вычерпали до дна. Нас немного спасали яблоки и фиолетовые сливы. Но вскоре сады в округе были обглоданы до последнего червивого яблочка.
Сидя втроем возле костра, мы палками засовывали в жар картошку. Когда она испеклась и стала лопаться в руках, как мучные шары, мы разделили последнюю банку консервов на три части и запекли картошку вместе с мясом. Стах, взяв наши котелки, пошел в городок за молоком. Вместо молока принес спирт. Оказалось, что солдаты добрались на винокуренном заводе до металлических чанов и раздавали всем, кто подвернется под руку, по черпаку спирта. Выпив по глотку, мы разлили спирт по фляжкам.
После спирта и печеной картошки с мясом нам еще сильнее захотелось пить. Консервы были слишком соленые. Не помогли и последние яблоки, которые мы вынули из вещевых мешков и разделили саблей на три части.
Сколько еще предстояло ждать обещанного обеда, было неизвестно, и мы, развернув скатки и расстелив одеяла под ивой, попытались заснуть на отдыхавшем от жары солнце. Как отрезанные от пуповины, захлебываясь первосоньем, провалились мы в белокаменный сон. Я помню: снилась мне Марыся. Она бежит по белому клеверу. Над ней снижается на ветряной мельнице царский казак. Он мчится по лесу с шашкой наголо. Я стою на краю клеверного поля. Пытаюсь сбить или по крайней мере оглушить подлетающего казака, бросаю в крылатую мельницу ссохшиеся комья земли. Но он уже настигает Марысю, наклоняется с мельницы, стараясь схватить ее за прыгающую по спине косу.
И тут началась та стрельба. Когда мы, разбуженные, вскочили и выбежали из-под ивы, несколько домов в городке уже пылало. Солдаты бежали к винтовочным пирамидам, сбегали к реке, ложились на землю и стреляли в соседний лес. Именно оттуда раздавались пулеметные очереди. Схватив лежавшие рядом с нами винтовки, мы втроем побежали вдоль реки. Прямо возле реки, в ольховом перелеске, мы увидели мотоцикл защитного цвета. А возле него трех швабов. Они устанавливали в коляске мотоцикла пулемет. Я потянул за собой Моисея и Стаха. На четвереньках мы мигом спустились к воде. Пробираясь под ивняком, старались зайти в тыл мотоциклистам.
А они уже стреляли. Мы были недалеко от них и видели, как из-под касок, спадавших им на глаза, вытекают и катятся по их шеям струйки пота. Нас отделяло от них всего несколько шагов. При желании можно было бы подсчитать все гвозди на их подметках. Еще мы видели, как наши надают, поднимаются и прыгают с крутого берега прямо в реку. Но несколько человек больше не поднялось. Только тогда я заметил, что, кроме винтовки, держу в правой руке саблю. Кивнул ребятам, чтобы они, лежа под ивами, прикрывали меня, а сам по-пластунски медленно-медленно пополз к мотоциклистам. Когда я приблизился к ним на сабельный замах, сел на корточки, занес саблю над головой и рубанул по рукам пулеметчика. Он завопил. Двое остальных, увидев меня с саблей наголо, попытались вскочить и удрать. Но тут я снова занес саблю, и они остались в траве, подняв руки.