Хоть я и изображал перед матерью, что с женитьбой не горит, все больше тянуло меня к бабьему теплу. На мое горе, весеннее солнце отражалось в обеих: и в дочке соседа, и в дочке солтыса. Я с радостью вертелся бы между двумя солнышками дергал бы их за косы, целовал в губы и напевал бы им любимые рождественские гимны о теленке, сосущем палец Младенца.
И тогда появлялся передо мной Ясек в шапке набекрень, в черном сюртуке, в шелковой рубашке с отложным воротником. И я видел, как он ведет под руку вдовушку и молоденькую служанку. Улыбается мне, показывая сахарно-белые зубы, спрашивает, когда я позову его в старшие дружки, ведь он уже пригласил лучших еврейских музыкантов из-за леса. В такие минуты, видя Ясека с простреленным виском, Ясека в свадебном наряде, я тут же убегал в сарай и до упаду колол распиленные на чурбаки буковые бревна.
Кроме того, я плоховато знал и дочку солтыса, и дочь соседа. Правда, мы жили почти рядом, но когда так близко живешь, то видишь сучок в доске, дырку в заборе, покосившийся сарай, а все целиком охватить не под силу. Короче, с женитьбой я хотел еще повременить. Теперь, когда я собирался ввести в свой дом одну из этих девушек, я мог иначе, незаметно приглядываться к ним: как к хозяйкам, женам, матерям. И хотя меня все сильнее тянуло к обеим, я решил не заигрывать с ними, чтобы их не спугнуть. Если бы они заметили, что я вдруг стал охотнее и чаще поглядывать, как они выходят из костела, танцуют на гулянье, работают в поле, то, безусловно, начали бы остерегаться всех тех бесенят, что манили их то туда, то сюда.
Но я ничего не мог с собой поделать. Почти каждый день, когда девушки возвращались с поля или шли в лавочку, я усаживался на бревне возле ворот. Садился будто бы покурить, но если одна из них выходила из калитки немного раньше, чем я ожидал, а я вытаскивал в ту минуту кисет, то цигарку свернуть не мог бумага рвалась в пальцах.
Вскоре я заметил, что девушки почувствовали, почему я так часто сижу у ворот на бревне, и стали прихорашиваться. Теперь они выходили в праздничных, высоко зашнурованных башмаках. На головах у них были самые лучшие платки, они завязывали их на затылке так, чтобы в аккуратно расчесанных и заплетенных косах был виден гребень. Даже у колодца я не видел их босыми и неряшливыми. Когда они подходили к моему дому, то старались идти легко, пританцовывая. И хотя тропинка шла посреди пустоши, я слышал шелест и хруст накрахмаленных нижних юбок.
Потом, чтобы не испугать девушек, а тем более себя, я стал поджидать их возле дома, а то, когда они проходили по пустоши, я невольно вставал с бревна и, опершись о забор, старался подольше видеть их в просветах между ракитами. А здесь, возле дома, мальвы и пионы в палисаднике прятали меня от девушек. Я же мог не хуже, чем от ворот, наблюдать, как они идут по всей пустоши.
Но девушки, вероятно, догадывались, что я по-прежнему тайком поглядываю на них и, приближаясь к моему дому, шли легкой, плавной походкой. Меня это немного смешило, таким шагом, каким они проходили мимо моего дома, начинают только оберек на гулянье. Но все же я был рад, что они прихорашиваются, думая обо мне.
И с еще большим удовольствием размышлял о бричке, которую вытачивал и ковал кузнец. Теперь почти каждый день, когда я шел огородами мимо гороха и кукурузы, я заглядывал к кузнецу. Я поснимал с чердака поленья явора, дуба, акации, которые отец сушил много лет для различных частей брички. Я присматривался, как под стругом, долотом и рубанком кузнеца дерево, высушенное до сердцевины, до последнего вдоха, приобретает цвет меда, разрезанной тыквы, красного яблока. Если на обструганных спицах и косяках колес вдруг появлялись сучки, я брал в руки части моей будущей брички и просил кузнеца соединить их так, чтобы они образовали узор, который можно увидеть только во сне, узор, что придает таинственную красоту всему колесу. Я позаботился и о том, чтобы железо для брички было твердым и в то же время податливым, как трава. В таком железе, густом, почти кудрявом, закаленном в воде, белой и красной глине, можно было гораздо глубже и яснее выбить узор со стеблем, листом папоротника, соколиным пером, дерущимися на рассвете петухами. Этот тонкий узор не закрывали сурик и лак, и ржавчина его не брала.
Конечно, кузнец заметил, как я забочусь о каждой части брички. И стал допытываться, на ком я собираюсь жениться, засылал ли я уже сватов и когда будет оглашение. Чтобы он больше не приставал ко мне, я выставил ему бутылку горелки и на закуску большой круг колбасы.
А я на самом деле, хотя в этом не признавался даже самому себе, готовил бричку, думая не о том, чтобы матери было удобно, а о том, как на нее посмотрят девушки, которые все чаще проходили мимо моего дома, являлись мне во сне, на дне реки, когда я после целого дня работы в поле купался, ныряя до песка, до ила. И хотя колеса брички были еще не окованы, а верба на кузов по-прежнему краснела у реки, я уже видел, как еду по пустоши. Бляхи на упряжи вычищены до блеска золой, деревянные части хомута пропитаны политурой, а кожа натерта салом. Лошадей, вычищенных скребницей и щеткой до золотого блеска мой мерин и кобыла были гнедые, я изо всех сил сдерживаю вожжами. Но это только взбадривает их. Они идут, подняв головы высоко, до веток ракиты, и прядают ушами. Под их напряженными ребрами екают селезенки.
Где-то посреди пустоши я вижу идущих под руку девушек. Я подгоняю лошадей тростниковым кнутом. А проезжая мимо девушек, еще сильнее натягиваю вожжи, откидываюсь назад, чуть ли не падая в кузов. Лошади, фыркая и взрывая копытами траву так, что комья земли и дерна летят у них над головами, вдруг останавливаются, пританцовывая. Девушки с визгом отпрыгивают в сторону. И тогда я высовываюсь из брички, поднимаю шляпу над головой, зову девушек по именам и приглашаю сесть в мою бричку. Девушки, хихикая, с ужимками, забираются в кузов. Я помогаю им, втаскивая за руки. Они садятся на кожаное сиденье, а между ними мать, закутанная в шаль.
А я как бы нечаянно щелкаю кнутом. Испуганные лошади срываются с места. Девушки прижимаются к матери, взвизгивают от страха. Я их успокаиваю и, повернувшись, сыплю им на колени заранее купленные леденцы в бумажках.
Но этого мне мало. От переполняющего меня счастья я громко пою свадебные припевки, все сильнее и чаще щелкаю кнутом, подгоняя и так бегущих галопом лошадей. Пустошь, как огромная зеленая карусель, раскручивается перед нами. А я мчусь по пустоши в догорающую за башней костела зарю. Я хочу, прежде чем догорит в ракитах заря, догнать сивую помещичью упряжку и промчаться мимо нее во весь опор.
4
После жатвы у леса я вернулся домой к вечеру. Напоил скотину, бросил лошадям в ясли по охапке свежего клевера; идти к реке не хотелось, и я налил несколько ведер колодезной воды в деревянную колоду, из которой всегда, кроме зимы, пили лошади. Я разделся и ледяной колодезной водой смывал с себя пыль и свет жатвы.
Чистый, пахнущий простым мылом, в свежевыстиранной рубашке с отложным воротником, покуривая, я сидел на дубовом пороге, выщербленном дождями. Далеко впереди, за Вислой, за золотыми холмами, на которые сыпались сумерки, я видел маленькую, с комара, ветряную мельницу. На ней вся округа молола пшеницу на пеклеванные пироги. Без этой мельницы нечего было и думать о свадьбе. Когда я смотрел на крылья мельницы, что предвещали свадьбу, дожинки или гулянья, яснее видел, заглянув в себя, обеих девушек.
А ведь за эту мельницу Ясек уводил краденых лошадей, и мне казалось, когда я долго всматривался в холмы, что вижу, как он едет по ним на вороной трехлетке. Ясек в свадебном наряде. Гриву лошади украшают павлиньи перья. Перед Ясеком, тоже верхом, едут вдовушка и служанка. Впереди них на облаке, похожем на библейского дракона, пробитого копьем, едет наш старый приходский ксендз, он пытается развернуть епитрахиль и связать ею руки Ясека, вдовушки и служанки.
Когда я стал все чаще засматриваться будто бы на холмы, а на самом деле на самого себя, мне пришлось поставить себе условие. Если я начинал засматриваться, то отказывал себе в завтраке, обеде, цигарке или не ходил купаться вечером в нагретой за целый день солнцем реке. И тут же заставлял себя взяться за какую-нибудь ненужную, но освобождающую от видений работу.
Так было и сегодня. Как только и заметил, что вместо погружающихся в сумерки холмов вижу внутри себя обеих девушек на золотистом фоне и от этого девушки становятся еще красивее, я тут же, как ошпаренный, вскочил с порога. Я вспомнил, что должен был отнести кузнецу еще одно полено акации. С сухим поленом под мышкой, как с огромной восковой свечой, я шел тропинкой через пустошь, через огороды, что лежали седым кольцом, замкнутым со всех сторон соломенными крышами. Проходя кукурузой, горохом и белеющими овсами, я обрывал полными горстями овсяные метелки. Горсть овса я бросил в пепельный воздух и тут заметил, что мне навстречу идет дочка солтыса.
Ах, чтоб тебя, громко выругался я. Ах, чтоб тебя, в голове у меня все перемешалось. Глядя на холмы, вижу Ясека в свадебном наряде, а за ним вдовушку и молоденькую служанку. Глядя в лес, вижу девушек, заглядывая в себя, вижу девушек. Погружаясь в дремотное сено, руками ощупывая его, ищу девушек. Куда я только ни пойду, всюду передо мной, за мной, во мне и сквозь меня бабы, бабы, бабы. И сейчас снова. Только я вышел из дому, идет мне навстречу эта тоненькая дочка солтыса, та, которую я видел во сне, пахнущая сеном, мятыми ягодами, травой и сном. И пахнущая всеми девчатами, которых я, купаясь в реке, дергал за косы, щипал за ягодицы, целовал в губы и в обнаженную золотистую шею, прежде чем решил, что женюсь на одной из этих девушек.
Господи, боже мой, еще никогда я ничего так не хотел ни кружки воды, ни яблока из мальчишеского сна, ни буланого, о котором мечтал с детства, никогда я так не хотел нырять в реку, чтобы поймать ту сказочную рыбу, что должна нас всех накормить, никогда так не хотел вишневой, расписанной в павлиньи перья брички, как хотел я эту девушку, что шла мне навстречу. Я хотел ее потому, что она постоянно приходила ко мне во сне, приходила, когда я смотрел на золотые холмы, и вот пришла теперь по той тропинке, по которой я иду к кузнецу и несу последнее, сухое, как порох, полено акации, что должно увенчать мою бричку двумя вырезанными из него райскими птицами.
А я знал, что хочу эту девушку из сна, из молитвы, из придорожной часовенки, из литании; и я перестал обрывать овес, и руки вспотели у меня, вспотели в тех местах, где руки у Христа были пробиты гвоздями, и горло мое будто проткнули ножом или раздробили камнем, и заболел у меня низ живота. И как всегда в такие мгновения, я не видел ни Ясека, ни его вдовушки, ни служанки, не видел, как они скачут на лошадях, едят вишни, бросают друг другу просо, льняное семя и мак.
Вот ведь оказия, еще никогда я не видел ее так отчетливо, как на этой тропинке, идущей через огороды, через кукурузу, горох, овес, мимо катящихся по полю тыкв, мимо табака-самосада. Хотя воздух над моей головой был полон обманчивых искр, я все яснее видел ее, ведь за ней, самое большее в ста метрах, темнел сад ее деда. К тому же между нами, справа от тропинки, был пруд, вернее, место, затопленное водой, что осталась после недавнего паводка. Пруд был неглубокий, его илистое дно чернело, словно было выложено дубовыми дощечками. Солнце склонялось на левую сторону огородов и, почти исчезая в белом и красном клевере, в люцерне и мятлике, отражалось от илистого дна, освещало идущую в мою сторону девушку, похожую на свет тоненькой ивы.
В пруду несколько мальчишек из соседних домов купали лошадей. Двое или трое голышом прыгали с высокого берега в почти черную воду. И те, что купали лошадей, и те, что прыгали с берега, орали во всю глотку. Вода, разбрызганная их телами, похожими на обожженную глину, развороченная до самого дна лошадиными копытами, взлетала над растущими возле пруда кукурузой и горохом и с шипением заливала медленно угасавшее предвечернее небо.
Свет, отраженный от илистого дна, мальчишки, купающие лошадей и прыгающие в воду, их крик, лошадиное ржание, шорохи уходящего дня были мне на руку. Я мог подходить к дочке солтыса незаметно. Мог идти медленно или прибавить шаг. Мог даже, если бы захотел, присесть в кукурузу или в овес, подождать ее, а когда она будет проходить мимо, протянуть руку, схватить за щиколотку и втащить в овес, в кукурузу.
Но я все быстрее шел к девушке, что смотрела на мальчишек, купающихся в пруду. Я заметил, уже давно заметил, еще когда гонял голубей, что все девушки, прежде чем сойдутся с кем-нибудь, на сене, у реки, в лесу, на возу, любят глазеть на голых мальчишек. Некоторые часами простаивают в лозняке, дрожа вместе с ивовой лозой, со всеми ее листочками, смотрят, как мальчишки, придымленные жарой, голые, словно только что вышли из пасхальной лохани, прыгают с высокого берега, с наклоненной ракиты в воду, с которой смешалась вечерняя заря. А если девушек захватить врасплох, на дне их глаз можно увидеть листики ивы, страх и засыпающего карапуза.
Вот я и представлял себе, что в глазах дочки солтыса также увижу едва оперившегося карапуза, увижу, как он спит в саду или в тени ольхи и сосет кулачок. Мне было интересно, на кого он будет похож. Когда нас отделяло несколько шагов, я заметил, что она несет в плетеной корзине яблоки. И я забыл о ее глазах, так мне захотелось тех яблок. А ведь я только что, ускоряя шаг, хотел пройти мимо нее, страшась неотвязной боли в животе и пронзенного жаждой горла.
Приближаясь к девушке и чувствуя ее разгоряченное тело, я словно случайно споткнулся на тропинке. Левой рукой задел ее выставленный локоть и закрыл глаза. Я видел в себе все весенние луга и сады, там мчались галопом выпущенные из конюшен и коровников недавно родившиеся жеребята и бычки. Я даже улыбнулся, припоминая, как под их прорезающимися рожками, под их твердеющими копытами ломаются изгороди, сыплются щепки из досок, слетает кора с яблонь.
Крик девушки перебил мои весенние видения. Корзина выпала у нее из рук, посыпались яблоки. На тропинку, в овес, в кукурузу. Некоторые покатились по полю прямо до пруда. От рассыпавшихся яблок закраснели петушиные перья кукурузы и стебли овса. А я наклонился над девушкой и за локоть потянул к себе, чтобы заглянуть в ее глаза. Прежде чем она крикнула еще раз и вырвалась из моих рук, я успел заметить на дне ее глаз кусочек задымленного неба с едва зарождавшейся звездой и поцеловал девушку в шею.
Красные от рассыпавшихся яблок, от неожиданного приключения, мы собирали их и складывали в корзину и будто случайно задевали рукой за руку, локтем за локоть. Сначала, как ошпаренные, мы прятали руки за спину, но потом, задев друг друга несколько раз, сплели пальцы, пытаясь притянуть к себе друг друга. Ее пальцы, привыкшие косить траву, трепать лен и коноплю, драть перо, были крепкими, как ремень. В ее руках мои пальцы трещали, чуть не выскакивали из суставов. Но несмотря на боль, мне удавалось привлечь ее к себе и поцеловать куда попало в губы, в щеку, в голую шею.
Но лишь только я повернулся, чтобы посмотреть, не идет ли кто, девушка воспользовалась этим и изо всех сил толкнула меня в овес. Я не успел выкарабкаться, не успел даже приподняться на локти, она уже сидела на мне верхом, дергала меня за волосы и колошматила кулаками. Я увертывался как мог. Хохоча и дрыгая ногами, я кричал, что она разбила мне нос и губы. Как только девушка перестала меня колотить, я попытался одним рывком высвободиться из-под нее. Она, правда, покачнулась, но ее ноги, открытые так высоко, что от их вида у меня снова пересохло в горле и сильнее разболелся низ живота, стройные и ослепительные, как хрусталь, сильно стискивали мои ребра. У меня даже дух захватило. Я попытался просунуть руку между ее ног, но она еще сильнее сжала меня. От боли у меня потемнело в глазах. И только когда я пообещал, поклявшись рассыпанными яблоками, что не буду к ней приставать, она разжала колени и с хохотом стала щекотать мои пересохшие губы сорванными стебельками. Она приговаривала, что ей еще никогда, даже ночью, когда всякое бывает, не приходилось скакать без седла на такой смирной лошадке.
Я покраснел от стыда и шепнул, что кто-то идет. Девушка вздрогнула, разжала колени. Я приподнялся на локтях, обхватил ее руками за шею и упал вместе с ней в овес. Привлек ее к себе. Руки с шеи я передвинул на лопатки. Переплетя пальцы так крепко, что они побелели, я сжал ее изо всех сил. Она пыталась защищаться, хватая зубами меня за ухо. Но когда я стиснул коленями ее бедра, она замерла. Теперь она охала от боли. Постепенно ослабляя свои объятия, я попытался ее успокоить.
Она лежала подо мной, втянув голову в плечи. Лаская пальцами ее лицо, обнаженную шею, я целовал ее в локти, в плечи. Не доверяя мне, она начала еще яростнее защищаться. Когда я поцеловал и укусил ее губы, она вытянулась и стала всхлипывать. Я гладил ее по щекам, по голове, по напрягшейся от усилия шее, по трясущейся от плача спине. Она плакала все громче. Первый раз я назвал ее по имени, тихо, тихонечко, совсем тихонечко. Первый раз я попытался петь колыбельную, молиться кому-то, лишь бы успокоить ее. Ничего не помогало. Она плакала все громче.
Тогда я отодвинулся от нее, натянул на ее ноги помятое платье. Я поднял с земли два яблока и, перебросив ей косу за спину, подал ей одно. Она перестала плакать. Поднялась, села, взяла яблоко в левую руку, а правой, сорвав горсть овса, бросила его мне в глаза. Не успел я протереть лицо и выплюнуть зерна, как она уже стояла. Я попытался подойти к ней, но она все дальше и дальше убегала от меня. Я гнался за ней по овсу, по кукурузе. Она все время ускользала. В этой беготне мы потоптали немало овса и кукурузы. Мне стало жаль вытоптанного поля. Я остановился.