Чего ты боишься, сумасшедшая. Не съем же я тебя. Я маленьких не ем. Даже не знаю, как их едят. Мне только пить хочется. В горле пересохло. Дала бы ты мне яблоко.
Сам возьми. Их вон сколько на земле.
А я хочу, чтобы ты мне дала. Это будет твое прощение и еще что-то.
Что?
Дашь скажу.
Глядя мне в глаза, она наклонилась за яблоком. Медленно приближаясь ко мне, несла яблоко на протянутой ладони. Подошла ко мне. По ее лицу пролетал свет белевшего овса и золотившейся кукурузы. Я взял с ее ладони яблоко. Вытер и изо всех сил подбросил вверх. Закрыл глаза и подставил ладони. Яблоко, хлопнув, упало мне в руки. Я подпрыгнул от радости и впился в яблоко зубами. Девушка поглядывала на меня, смущенно улыбаясь. Я только не знал, почему она улыбается, то ли потому, что я так жадно грызу яблоко, утоляя жажду, то ли потому, что я подпрыгнул от радости, как старый петух, которого неделю продержали в корзинке.
Ты только не подавись. Был уже один такой, что подавился куском яблока и с тех пор не может его проглотить. Не подавись, Петрек. Кто тогда в хоре будет петь? И кто мне скажет, что значит это яблоко?
Уж если ты так хочешь знать, то скажу. Рай. Ты что так смотришь? Рай, говорю я, и с тобой. Ты даже не представляешь, как я хочу вместе с тобой в рай. И не в тот рай, что Адам и Ева на две половинки разделили, а в целый рай. Бог даст, еще с каким-нибудь хуторком да с какой-нибудь кукушкой в дубраве.
Девушка хотела что-то сказать, но я уже привлек ее за руки к себе и целовал в губы, в выгнутую шею. Она пыталась защищаться, упираясь локтями мне в живот. Но когда я крепче прижал ее к себе, девушка закинула руки мне за шею и прильнула ко мне всем телом. Обнявшись, почти слившись друг с другом, мы раскачивались, переступая с ноги на ногу, с носков на пятки. Я гладил ее по непокрытой голове, по лицу, едва различимому в сумерках, по гладкой ровной шее.
Мои руки коснулись ее груди. Девушка вздрогнула, словно кто-то невидимый спугнул возле нас невидимую птицу. Но не отодвинулась от меня, а стала только что-то быстро говорить. Я не понимал ни слова. Ведь она скорее пела какой-то незнакомый мне псалом или утреннюю молитву. А если и говорила, то мне казалось, что это молитва или литания. Я-то слышал что-то божественное, ведь мне самому хотелось молиться.
И хотел я упасть на колени и поблагодарить таинственную силу, которая проникает и в растения, и в воды, за то, что она привела на эту дорогу девушку, за то, что сговорился я с ней и словом и плотью. И за то, что не был я тогда тем зверем, которого впустили в ягодник и на лесную пасеку.
И руки мои степенно двигались по ее телу. И была в них мудрость всех моих предков, что приручали диких зверей и дикий огонь, и самое дикое из всего железо. Глаза мои были закрыты, и я смело могу сказать, что руки мои впервые видели, впервые слышали. Этими руками видело, слышало все тело мое, слышало яснее и отчетливее, чем уши мои. И руки говорили мне, что нельзя пугать существо только что прирученное. И руки мои отодвинули девушку, которая шептала и шептала не то псалом, не то молитву. И тело мое потемнело изнутри от ненависти к рукам моим. Но я успокоил его руками своими, руками, что в первый раз видели, что в первый раз слышали. И руки мои впервые были мудрее всего во мне.
Мы стояли не глядя друг на друга. Я взял ее за руку. Каждая жилка у нее трепетала. А за стоявшей передо мной девушкой, за золотыми холмами трепетала заря. Если бы не заря, было бы почти темно. Я отпустил руки девушки и так нежно, как только мог, взял ее за подбородок. Поднял ее лицо к небу. Оно было спокойно, как после молитвы. На дне ее глаз я не заметил никакого карапуза. Я улыбнулся. И тогда ее лицо оживилось. И стали возвращаться на него и растения, и животные, и золотые холмы, и черный лес, а над ним пронзенный дракон, и тропинка на пустоши, проложенная свадебными бричками, и сучок в доске с капелькой смолы посередине.
Теперь ты знаешь, зачем подала мне яблоко?
Как же не знать? Пить ты хотел. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так пить хотел. Но ты и так мог бы напиться.
Да что ты?
Ох, Петр, какой же ты глупый. Конечно, мог. Где твой рай? Думаешь, упал к тебе в руки вместо с подброшенным яблоком? Можешь целыми днями, неделями подбрасывать яблоки из всех садов в округе. Если бы я не хотела, ты пальцем ко мне не притронулся бы.
Говоря так, она начала танцевать передо мной. Она танцевала все быстрее в вытоптанном овсе, в поломанной кукурузе. Уже не подскакивала, а танцевала вместо с ней расплетенная коса. Девушка выкрикивала отдельные слова, смеялась, била в ладоши. Все это напоминало свадебную припевку, свадебный псалом:
Рай, зеленый рай. Лестница в тот рай. Петрусь пред нею. Петрусь в рай хочет. Петрусь пить хочет. Там вода живая, там яблоко живое. Рай, зеленый рай. Лестница в тот рай. Петрусь вверх идет. Петрусь в рай идет. И в раю он пьет. А из рая, зеленого рая, по лестнице да заре золотое яблочко катится, катится.
Я присоединился к ее танцу. Шаг за шагом притопывал за ней. Расплетенная коса хлестала меня по голове, по глазам, по губам. Я хотел схватить ее зубами. Но тут споткнулся о корзину. В ней оставалось еще много яблок. Я поднял корзину с земли и назло без устали танцующей девушке, а может, и от переполнявшей меня радости стал вынимать красные яблоки и бросать их в пруд.
Они падали между купающимися мальчишками. Некоторые яблоки попадали в лошадей и лопались. От яблок вода становилась яблочной, а лошади вороные и буланые были теперь в яблоках. Те, в которых попало яблоко, пугались и, заржав на всю округу, лягаясь, убегали из пруда. За лошадьми, уцепившись за их гривы и хвосты, выскакивали на берег мальчишки. Их голые тела светились в сумерках дымчатым золотом. Мальчишки перекликались, сзывая друг друга. Кое-кто из них забрался в кукурузу подсматривать. Я присел в помятом овсе на корточки, потянул за собой танцующую девушку. Но я успел еще заметить, что вода в пруду становится пурпурной от красных яблок. Мальчишки, снимая с кукурузы рубашки и штаны, подводили лошадей к ближайшей раките и с ее ветвей прыгали им на спины.
Когда в низине за прудом, заросшей камышом, хвощом и мать-и-мачехой, затих топот лошадиных копыт, мы поднялись. Теперь в пруду, кроме красных яблок, плыла вечерняя звезда. Мне захотелось разбить ее неверный свет, и я снова стал бросать яблоки в пруд. И хотя у меня была меткая рука я с детства ловко бросал камни в кошек, что лазали по забору, в собак, что бродили по полям, в птиц, что вили гнезда в кронах ракит, я никак не мог попасть в звезду. Правда, девушка, испуганная тем, что я разбрасываю яблоки, вырывала у меня из рук корзину и мешала мне. Но, видно, и ей понравилось бросать яблоки в пруд с черным дубовым дном, и она перестала вырывать у меня корзину. Я по-прежнему не мог попасть в звезду, и тогда девушка, собирая яблоки с земли, начала тоже бросать их в пруд. Вода была почти пурпурной. На небе зажигалось все больше разных огоньков, поэтому красные яблоки в пруду виднелись яснее. Некоторые яблоки перезрели, и косточки даже звенели внутри них, а ударившись о твердую, как железо, воду, эти яблоки лопались. И пруд выглядел так, словно в нем проткнули острогой всех карпов.
В корзине оставалось еще одно яблоко. Золотое. Вероятно, оно упало туда, когда девушка с полной корзиной пробиралась под низкими яблонями. Я взвешивал яблоко на ладони, старательно стирая с него восковой налет. Если бы я оставил на нем налет, опять у меня соскользнули бы пальцы, и я не попал бы в звезду. А мне очень хотелось в нее попасть. Я подумал про себя, что, когда погаснет самый яркий свет в воде, постараюсь уговорить девушку искупаться со мной. И я долго взвешивал яблоко на ладони. Определяя себе цель левой рукой, откинулся назад, чтобы бросок был метким и сильным. А когда я выпрямлялся, девушка схватила меня за руку и вырвала яблоко.
Дай, Петр, я его брошу. Не бойся, попаду. Это золотое яблоко. А золотое яблоко должен бросать король. А если не король, то епископ. А здесь нет ни короля, ни епископа, значит золотое яблоко мое. Я его брошу.
Я и сказать ничего не успел, а яблоко полетело над черной водой. Мы криками помогали золотому яблоку лететь. А оно уже падало в самую середину звезды. Звезда закачалась в воде, как керосиновая лампа у стрехи. Пока звезда качалась, девушка, больно ущипнув меня за плечо, прошептала, почему она бросила золотое яблоко вместо меня.
Ой, Петр! Петр! Боялась я. Как я боялась. Стали мы бросать красные яблоки в пруд, а он от них все алее да алее делался, и показалось мне, что палач обмыл в воде меч и казаки после битвы ополоснули в ней шашки. А увидав золотое яблоко, подумала я о королевской державе. Ведь такая держава, да с золотым скипетром, если бросить ее в воду, окунуть, лечит воду от ран, заживляет в ней разорванные жилы, гасит последний огонек тайной силы. Так и соль, что при крещении сыплют по крупинке на язык новорожденному, учит его в первый раз по раю плакать. И еще подумала я, когда яблоко у тебя отнимала: если попаду им в звезду, а она заколышется, как веником обметет воду пруда и спугнет с нее тени палача да казаков, то мы искупаемся. А раз я попала, давай, Петр, искупаемся.
И она потянула меня за руку. И побежала овсами к пруду. А я за ней. Мне хотелось догнать ее, схватить в охапку и расцеловать за то, что она первая сказала про купанье. Ведь я, если бы и попал яблоком в звезду, вряд ли осмелился бы даже заговорить о купанье в пруду. Стал бы наверняка заикаться да выковыривать из земли носком сапога слово за словом.
Догнать ее я не мог. Раскинув руки, отбросив назад голову с рассыпавшейся косой, бежала она по илистому берегу. А когда я было поймал ее за косу, она бросилась в кукурузу у пруда. Я хотел побежать за ней, но споткнулся и упал. Сухая, как порох, земля дохнула на меня запахом железа, что стынет на наковальне. И стебли кукурузы пахли, как вынутый из огня никель. Сидя на земле, я слышал все-все: и как убегала девушка, и как ломались стебли, и как падали на землю полные початки. И слышал, как девушка останавливается, садится на землю и, приложив губы к толстому стеблю, тяжело дышит.
Эй, Петр! Отзовись, Петр! Я же тебя слышу. Ты дышишь как загнанная лошадь. Не дури! Брось за мной гоняться! Дай мне раздеться. Не стану же я раздеваться при тебе. И купаться мы вместе не станем. Ты пойдешь раздеваться в сад к моему деду. Возле сада глубоко. А я останусь тут, в кукурузе. Ладно, Петр? Да отзовись же, растяпа. Ты что думал, я к тебе голая выйду?
Ясно, не думал. А гнался я за тобой просто так, от радости. Опять мне пить захотелось. Совсем ты меня иссушила. А теперь я в сад пойду. Выходи смело. Не бойся, подглядывать не стану.
Посвистывая, обошел я пруд. Из сада широкой струей лился кисловатый запах райских яблок и золотого ранета. В струе этой улавливал я еще запах коровника, открытого к ночи, амбара, засыпанного снопами, пустующей суки и отходящей ко сну старческой плоти. Когда я стал стягивать с себя рубаху, из кукурузы вышла солтысова дочка. Увидев, что я раздеваюсь, она села на землю, быстро расшнуровала ботинки и стянула через голову платье. Она сидела в сорочке. Но потом сбросила ее и совсем без ничего вприпрыжку вбежала в воду. Это меня удивило я думал, что она, как все наши девушки, будет купаться в сорочке.
И не сразу осмелился я войти в черную воду, полную теперь девичьей наготы. Я стоял по щиколотку в воде, переступая с ноги на ногу. Вода, нагретая солнцем, пахла гашеной известью, железом, закаленным в иле и мокрой траве, и выпаренной солью. Я несколько раз наклонялся над водой, но погрузиться по шею не решался. Лишь когда я до того насмотрелся на входившую в пруд девушку и на воду, тоже нагую из-за ее наготы, что у меня опять заболел живот и что-то пронзило насквозь мне горло, я зажмурился и, выбросив вперед руки, нырнул.
Я хотел под водой доплыть до девушки и схватить ее за колено. Плыл я с открытыми глазами. Но дно пруда было илистым, и разглядеть удавалось только светлые точки на небе те, что поярче. Подплывая к самой яркой из них, я был уверен, что это вечерняя звезда. А я заметил, ныряя, что девушка приближалась именно к ней. Однако возле этой яркой точки ее не было. А я слишком долго пробыл под водой и стал задыхаться. Но все же я подплыл прямо к светящейся точке. И вынырнул. И услышал одновременно и плеск воды, и визг девушки.
О господи, как ты напугал меня! Сначала я думала, что ты утонул, что черный ил тебя засосал. Как два года назад дедова жеребенка. А когда ты выскочил из света, я подумала, что это дикий зверь, дракон, чудище хвостатое схватило твое тело и уносит вверх, к звездам.
Солтысова дочка, по шею в воде, была от меня шагах в десяти. Руками она придерживала рассыпающиеся волосы. Правой рукой, а точнее, двумя пальцами, она держала надкушенное яблоко. Потихоньку, осторожно переставляя ступни по илистому дну, чтобы ее не испугать, я приближался к девушке. Я шел в воде, заполненной ее наготой, к надкушенному яблоку в ее руке, к двум живым яблокам под водой. Сначала она просила не подходить, не трогать ее. А когда я был уже совсем близко, девушка бросилась бежать, разбрызгивая воду руками и заслоняясь ею от меня.
Несколькими прыжками я догнал ее, повернул к себе лицом и, держа за локти, стал постепенно притягивать. Мне пришлось переломить ее сопротивление, как переламывают хребет дикой козы или откормленного к свадьбе теленка. Теплая вода все больше остывала от ее тела. Когда я почти совсем привлек к себе девушку, мне на минутку почудилось, будто под ее кожей проплывает голубая дымка. Тут же после дымки в ее теле зацокал роговыми копытцами разыгравшийся по весне жеребенок.
Боже ты мой, святые мученики небесные, ну и намаялся я с тем жеребенком, пока его не утихомирил. Но все-таки я с ним справился. И жеребенок стоял возле меня и грыз яблоко, выловленное из пруда. И мы долго еще купались в воде, очищенной золотым яблоком. Мы ныряли на илистое дно, стараясь нащупать ступнями и поднять наверх хоть маленький камешек. А когда нам это не удавалось, мы плыли рядом, пытаясь зубами, без помощи рук, схватить в воде яблоко. И все у нас смешалось. Мы не знали, пруд ли это или река из яблок, в которую мы неосторожно вошли, а она понесла нас к райским садам. Мы касались друг друга руками, задевали коленями, стукались лбами в этой воде, в этих яблоках. У наших тел был вкус гашеной извести, каленого железа, выпаренной на плите соли, вкус яблок, холодных, как королевский скипетр. И уже не стыдясь, мыли мы друг другу спины.
Мы вышли из воды, а вытереться было нечем. Вот мы и бегали по берегу, пока с нашей наготы не соскользнула, как с птичьего крыла, последняя капля воды. Обсохнув и согревшись беготней, мы одевались не торопясь, помогая друг другу. Я отыскал в овсах корзину и полено акации, протянул руку девушке и поднял ее с земли. И, обняв за плечи, повел домой. Но она вспомнила вдруг, что корзина пуста, остановилась и стала меня упрашивать, чтобы мы вернулись в дедов сад и нарвали яблок. Они ей нужны через день, в воскресенье, будет гулянье, а она обещала подружкам испечь пирог с яблоками.
Поэтому мы вернулись в сад и, пробираясь по нему чуть ли не на четвереньках некоторые яблоньки были карликовые, отыскали золотой ранет. Эти яблони росли возле самого дома, заслоняя крышу. Казалось даже, что дом крыт не соломой, а ветвями и листьями. Еще мы проверили, спят ли дед с бабкой. Видно, было уже поздно: единственное окно в сад ослепло. И на чистой половине свет был погашен.
Обхватив яблоню руками и ногами, я карабкался по ней вверх, словно лесной зверь. Забравшись в крону, я свесился чуть ли не до самой земли и втащил на дерево девушку. Теперь вдвоем, она по одной ветке, а я по другой, лезли мы, как ярмарочные медведи, на крышу дома. Солтысова дочка говорила, что на крыше яблоки самые зрелые. Сочные, полные света, с гремящими в сердцевине семечками, и в то же время холодные, как родниковая вода. А такие яблоки лучше всего для праздничного пирога.
С ветвей, что под нашей тяжестью глубоко вошли в подгнившую соломенную кровлю, сыпались яблоки. Падая и катясь по соломе, они всполошили, будто ласки или куницы, гнездившихся под стрехой воробьев и летучих мышей. Вся эта мелкота металась вокруг нас: воробьев слепила темнота, а летучих мышей августовская заря над садом, что светилась, как наполовину вложенная в ножны сабля.
Когда мы спустились на соломенную крышу, а ветви отскочили от соломы на локоть и яблоки перестали сыпаться с них, птицы вернулись в гнезда, и весь дом снова погрузился в сон. Одни яблони над крышей, с которых мы рвали за пазуху яблоки, по-прежнему от испуга не могли задремать. А весь остальной сад спал крепко и даже похрапывал.
Корзину мы оставили под деревом и, как я сказал, клали яблоки за пазуху. Я еще как-то терпел, ведь с малых лет лазил по чужим садам и моя разгоряченная кожа приучена была к таким не то оловянным, не то медным шарам. А девушка, в платье, подпоясанном яблоневым прутиком, кладя яблоки за пазуху, шипела, словно целое стадо гусей напало на нее и принялось щипать.