После вальса музыканты заиграли польку. И тогда на середину помоста вышли парни. Но меня все равно не оставляли в покое. То и дело тащили к контрабасу, бросали деньги и заставляли петь. От танцев, от пения, от зноя, что хоть и догорал, но все еще стоял высоко над ракитами, рубаха моя промокла насквозь. Когда музыканты перестали играть и отложили инструменты, мы ушли в тень.
Стоя под ракитами и болтая о музыкантах, мы даже не услышали, что к нам кто-то подошел. Оглянулись мы, только когда между нами показалась рука с красным яблоком. Прямо за нами стояла Хеля с тем парнем из-за реки.
Держи яблоко. Это тебе. За припевки.
Я взял из ее руки яблоко, разломил и отдал половину Марысе. Жуя яблоко, я приглядывался к Хеле и ее парию. Они были похожи друг на друга. Я усмехнулся, вспомнив своих родителей молодыми. Тогда они тоже были друг на друга похожи. А под старость их чуть не за близнецов принять можно было. Но, кроме этого сходства, были еще в лице Хели и позавчерашние сумерки, и вода, усеянная яблоками, и дедова соломенная крыша под яблонями, и обратная дорога огородами на зорьке. И я не знал, за одни ли припевки получил я красное яблоко. Вспомнив обеих девушек из моих снов, друг за дружкой идущих пустошью, я подал Хеле надкушенную половину яблока. Хеля погладила меня по лицу, убрала мне со лба волосы. И, прижимаясь к парню из-за реки, спросила:
Станцуешь со мной, Петр?
Еще не заиграли, Хеля. Как заиграют, станцую. А пока пойдем, выпьем малаги!
Парень, взяв Хелю за локоть, потянул ее за собой. Я шел за ними, обнимая Марысю. Глядя на парня, я заметил, что правая пола его пиджака отвисает и кажется чуть длиннее левой. Я пробовал угадать, что у него в кармане: просто молоток или «пушка». Сняв руку с бедра Марыси, я невольно полез в карман. Там был холодок никелированной стали.
Передо мной то и дело мелькал в ракитовых ветвях почти черный от солнца загривок парня из-за реки. Видно, тот, свозя хлеб с поля, любил полежать на возу. По одному только загару, не говоря уже о тяжелой, валкой походке, можно было понять, что хлеба свезено немало. Я еще раз взглянул на его густой, белесый чуб. У меня прямо руки зачесались. За такой чуб как раз удобно ухватить, оторвать от земли, поднять к звезде, на свет и ударить промеж глаз.
Возле буфета, сбитого кое-как из нескольких досок, толпился народ. Выпивали почти все холостяки. Парень заказал бутылку малаги и разлил вино в фаянсовые кружки. Мы выпили залпом. Я тоже поставил бутылку. Стоя под ракитами, мы потягивали вино. У него был вкус вынутого из глины ножа и далекого, детского сна. Когда мы принялись за четвертую бутылку, заиграла музыка. Хеля положила руку мне на плечо. Я посмотрел ей в лицо. Она напоминала мне ту шестнадцатилетнюю девушку из здешних мест, что убегала по заросшему орешником лесу от царского казака с шашкой наголо. Лес был все гуще, а казак все ближе. Его шашка, рубя ореховую лозу, задела девичью косу. Встретив березку, полоснула ее кожу. А на открытой поляне рубанула по спине, рубанула по спине, рубанула по спине. На мох, на чернику упала отрубленная коса. С обнаженной шашки упала белая кожа березы и капля смолы, и сумерек, и смерть. И с той войны лежит в костеле под стеклом эта девушка, время ее даже малым перышком не коснулось. В ее открытых глазах лес и казак с шашкой наголо.
Я обнял Хелю за плечи. Ее разгоряченное тело пахло еще тем сном с соломенной крыши. Пахло малагой. Железом и шашкой. Березой и казаком. И парнем из-за реки. Видя все это и чуя все это, я готов был двинуть кулаком промеж глаз того парня, что стоял передо мной и потягивал вино, того казака, что мчался по лесу с шашкой наголо. А когда я уже готов был это сделать, парень отвернулся, чтобы поставить кружку. Я увидел его почти черный загривок. И тут же увидел возы хлеба, чуть ли не шипевшего от зноя. И парня, что лежит на снопах, посвистывает сквозь зубы, вслушивается в стук воза на проселочной дороге, подъезжает к помещичьему саду, рвет яблоки с веток, задевающих снопы. И вместо парня я увидел Ясека, увидел, как он выводит из помещичьей конюшни вороную трехлетку. Вороная разукрашена ленточками и оседлана. Ясек в черном сюртуке, при галстуке, на груди белый бант и веточка мирта. Рядом с ним стоит вдовушка, за ней молоденькая служанка в свадебной фате.
Я потянул Хелю за руку. Мы почти бегом бросились в музыку. Танцуя, я чувствовал, как в Хеле поднимается на передние копытца весенний жеребенок. И вскакивает на все четыре ноги, и бежит рысцой по цветущему саду, а из сада мчится в белый клевер. А потом дрогнули два тяжелых яблока, два живых зверька. Мои руки перешли на косу, на шею, на спину девушки. Два живых зверька дышали во мне. И у меня не болел низ живота, и горло не было пробито стрелой. Я входил в задорный танец, как в воду, нагретую солнцем за долгий знойный день. Только на губах оставался вкус железа, вкус шашки.
Рядом с нами парень из-за реки танцевал с Марысей. Я заметил, что он то и дело поглядывает в нашу сторону, и ответил усмешкой ему, казаку, Ясеку. Парень остановился у контрабаса, заплатил музыкантам и запел. И махнул мне рукой. Когда кончилась его припевка, я тоже остановился у контрабаса, заплатил и запел свое. И так несколько раз подряд. С трудом переводя дыхание, обливаясь потом, мы сошли с помоста под уже потемневшие ракиты. Там толклось все больше пьяных, и кто-то опять потащил нас в буфет. Оттуда мы зашли в соседний дом распить еще поллитровку. Когда мы снова пошли танцевать, почти совсем стемнело. Правда, помост освещали две керосиновые лампы, но ракиты и пустошь скрывал сумрак, хотя с предсентябрьского неба над ними были сметены августовские грозы и выглядывали звезды, огромные, как собачьи головы.
Теперь я танцевал с Марысей. Она была выше Хели. Если голова Хели едва доставала мне до плеча, то лицо Марыси, когда я танцевал с ней, было возле самых моих губ. И мне захотелось поднять ее голову к небу, увидеть ее припухшие губы, сорвать ракитовую веточку и подать ей. А когда она стиснет ее зубами так, что зеленый сок потечет по подбородку, поцеловать в губы и почувствовать горьковатый вкус ракиты, остывающего дня, черных ягод, сбитых казацкой шашкой.
Но Марыся, танцуя со мной, танцевала в стороне от меня, в стороне от ягод, в стороне от поцелуев. И моя рука не хотела подняться с ее спины, не хотела послушаться меня и перейти на ее ключицы. И когда мы подходили к контрабасу и я платил и пел припевки, мой язык никак не слушался меня и не хотел петь: «Ой, Марыся, Марысю, милая Марыся». Я побаивался своего языка. Чудилось мне, что вместо меня запоет парень из-за реки, казак, что несется по березовому лесу с шашкой наголо.
Танцевали почти до утра. Когда стали расходиться, пустошь под ракитами, по щиколотку залитая росой, была сизой от рассвета. Мы уходили с помоста чуть ли не последними. Проводили музыкантов в соседнюю ригу и еще постояли немного у приоткрытых ворот, подпевая, пока они забирались на сеновал. Когда затихли скрипки и контрабас и перестало шептаться сено, разворошенное ко сну, я предложил девушкам проводить парня из-за реки до берега. Он, правда, отказывался, говорил, что знает реку как свои пять пальцев и брод найдет с закрытыми глазами, но когда Хеля взяла его под руку, позволил себя вести.
Огороды были все в росе, и мы сняли ботинки и засучили брюки до колен. Мы шли гуськом по узенькой тропке, твердой, как камень, от ног нескольких поколений. Протоптанная в железистой глине, она уже остыла после дневной жары и обжигала ноги сильней, чем лед. Чтобы согреться, мы почти бежали. Когда мы приближались к пруду, Хеля, шедшая впереди парня из-за реки, отстала от него, прижалась ко мне, а видя, что те не смотрят, потянула меня за чуб и поцеловала в губы. И, напевая, снова бегом обогнала парня из-за реки.
Когда мы спускались с дамбы, от реки, что по-змеиному блестела слюдяной чешуей, поднималась заря. Мы бросились бежать, все быстрее и быстрее, к реке, к змее, к заре, сквозь высокую лозу. Наши локти задевали ветки, и они били нас по лицам. Мы низко наклоняли головы, стараясь увернуться. В этой-то лозе она как раз годилась для того, чтобы гнать сквозь нее кающихся грешников, я и наткнулся на Марысю. Обнял ее за талию. Она оглянулась. В зубах у нее была тоненькая веточка. Зеленый сок стекал с уголка рта. Я поцеловал ее в губы, сжимавшие тоненькую веточку, в губы с каплей зеленого сока. И рассек себе веточкой губу. Вкус крови смешался со вкусом сока. Когда я смотрел на испуганно отпрянувшую Марысю, на ее щеку, измазанную зеленью, мне показалось, что я обнимаю ивовый куст и вслепую ищу губами его твердый рот.
Но это продолжалось один миг парень и Хеля, бежавшие впереди, уже звали нас. Крича «ау, ау», мы мчались к ним, а лозняк хлестал нас. Они стояли у реки. Парень пониже, почти у самой воды. Хеля на пригорке, по пояс в желтой траве. Парень выбирал на мелководье камни поудобнее, стараясь забросить их на тот берег. Но у него не очень-то получалось. Камни падали в воду. Придерживаясь за траву, я спустился к нему, выбрал себе несколько камней и стал бросать. Я слышал, как они падают в лозняк на той стороне реки.
Рука у тебя ловкая и верная. Ты и птицу собьешь на лету. А вот на локтях потягаться так, пожалуй, со мной не справишься.
Давай попробуем?
Давай!
Мы поднялись на пригорок. Притоптали высокую траву. Легли на нее, тесно сплетя руки. Под моей лапой дрогнул его локоть, хрустнуло запястье и рука стала клониться к земле. Я смотрел на него исподлобья. Волосы упали ему на лоб. Глаза были широко открыты. От напряжения у него дрожал подбородок. Он начал кряхтеть. Облизывая пересохшие губы, передвигая кончик языка из одного уголка рта в другой, парень старался таким образом помочь руке, что клонилась все ниже. Когда его квадратная голова стала чаще дергаться на окаменевшей от напряжения шее, а левая нога начала подниматься и опускаться, подниматься и опускаться, разгребая траву до песка, я не выдержал и рассмеялся. Он напоминал мне нашего пса, который в июне на лугу, мучась от жажды, сунул морду в кофейник и не мог ее оттуда вытащить. Так и носился с кофейником по лугу, глухо тявкая.
Парень воспользовался моментом и выровнял руки. Теперь он, собрав все силы, пригибал мою ладонь к земле. «Ох ты, дуболом татарский, подумал я, ну, я уж тебе покажу». И, напрягая мышцу за мышцей, выровнял руки. Но на то, чтобы наклонить его руку и придавить ее к земле, у меня уже не хватило сил. Теперь уже я кряхтел, дергал головой на онемевшей шее и бил ногой по траве. И понапрасну вызывал в себе бешенство той минуты, когда увидел, как парень танцевал с Хелей. Руки наши даже не дрогнули. Девушки, смеясь и подзадоривая нас, спустились к воде. По-прежнему стараясь пересилить друг друга, мы услышали оттуда крик одной из них:
О господи, ну и рыбина! Прямо с челнок!
Мы вскочили и кубарем скатились к ним. Конечно, никакой рыбины не было. Да если бы и появилась та рыбина, что жила в нашей реке и должна была всех нас накормить, мы все равно ее не увидали. Пока мы старались пересилить друг друга, река, совсем недавно похожая на змею с блестящей чешуей, изменилась и сама стала огромной рыбиной, которую колют вилами. Заре удалось наконец перескочить через трехлетний лозняк и побросать копья в самую середину воды. Но парень не сдавался. Стоя у самой воды, так что на белом дне видны были ноги, он вынул из кармана револьвер и, перебрасывая его из руки в руку, сказал:
Раз ты такой ловкий да сильный, давай-ка в эти игрушки поиграем. Я вижу, у тебя тоже есть. Карман-то оттягивает.
А во что ты хочешь стрелять?
Да хоть в ту осину.
Проиграешь водку поставишь на моей свадьбе.
Неизвестно еще, кто кому поставит. Начинаем?
Уговор дороже денег. Начинаем.
Мы подошли к почти белой осине, что росла у самой воды. Ни один листик на ней не дрожал. Первый раз довелось мне видеть такую осину. От ее ствола мы отмерили десять шагов. По уговору, каждый из нас должен был сделать по семь выстрелов. Парень начал первым как гость. Попал. Белые щепки посыпались в воду. Дрогнули листики на нижних ветках.
Я тоже попал. Из-под коры выступила капля сока и тут же превратилась в огромный глаз. Утренняя заря полыхнула в нем красным отблеском и погасла. Парень, выстрелив во второй раз, попал в осину, в глаз, что становился все больше; на верхушке дерева шепелявили листья. Со ствола смотрели на нас глаза. Они раскрывались все шире и шире. Мы стреляли и стреляли, быстрее и быстрее. Когда кончили, в ивняке утихло эхо выстрелов и над рекой рассеялся дым, с пораненного дерева смотрело на нас четко выбитое на стволе лицо.
Первой с криком бросилась бежать Хеля. За ней Марыся. Мы побежали за ними, окликая их. И догнали только в лозняке. С трудом удалось притащить их обратно к реке. Но подойти к дереву они ни за что не хотели. Мы спустились к нему сами. И правда, приблизившись, увидели, что сквозь почти белую кору, из самой сердцевины, проступает чье-то лицо. В голове моей промелькнули все рассказы о колдуньях, живущих в осинах. Мы вплотную подошли к стволу. Посчитали дырки от пуль. Их было четырнадцать. Со дна реки мы достали две пригоршни серого ила. Рану за раной залепляли мы все отчетливей проступавшее из сердцевины лицо. Когда я замазывал илом последнюю рану, дерево вздохнуло и затихло, все, до самого малого листочка. Я протянул парню руку и, хлопнув его по спине, сказал:
Метко стреляешь. На войне бы так.
И ты стрелок меткий. А на войне-то мы небось встретимся. Все говорят, вот-вот начнется.
Да, поговаривают. В небе ее видят. В сполохах да в птицах. И в реке ее тоже видят. По дну белому с винтовкой ходит. Рыбьим глазом из ила на рекрутов поглядывает. А мы ее, как пить дать, в этом дереве врасплох захватили.
Может, и захватили. Кто его знает, дерево-то. Осина, как баба, как колдунья какая, все, что хочешь, болтает.
Мы подошли к девушкам. Они спросили чуть не в один голос:
Кто победил?
Осина, сказал я. Кума ваша белая. Осина.
Посвистывая, гуськом берег был обрывист, подмыт рекой, мы дошли по едва протоптанной тропинке до брода. Закатав брюки выше колен, вошли в воду. Парень, правда, говорил, что дойдет и сам, но я уже знал, что плавать он не умеет, и на всякий случай шел рядом с ним. Когда мы вошли на песчаную отмель, истоптанную теми, кто раньше нас возвращался с гулянья, и тянувшуюся до ивняка на том берегу, мы наклонились к воде и умылись. Вода текла сквозь наши пальцы и отливала красным, как сок, который выступал на осине. А у самого мелководья вода пахла снулой на жаре рыбой, водорослями, тухлыми ракушками, гнилой древесиной.
Ты на свадьбу ко мне придешь? спросил я парня, потрепав спадавшие ему на глаза волосы.
Приду. Да первый ты ко мне придешь и споешь мне, Петр. Ты мне нравишься, когда поешь. Да и без припевок тоже, брат, нравишься.
Так ты заглядывай к нам.
Загляну, загляну, не бойся.
А я и не боюсь, Стах. Знаю, заглянешь. Я это сразу увидал.
Ого, а я и не знал, что ты так здорово видишь. Хороший у тебя глаз.
Я рассмеялся и, показав на стоявших на берегу девушек, сказал:
А может, дурной, дружище?
И, круто повернувшись, вошел в воду, едва доходившую до щиколоток. Когда я вышел на высокий берег и встал возле Хели с Марысей, парень входил в лозняк. Он оглянулся, подняв над головой сцепленные руки. Потом свистнул несколько раз в два пальца и скрылся в лозняке.
Я взял девушек под руки и, прижимаясь к ним, вошел в лозняк. Мы спугнули кормившуюся на полянке стаю фазанов. Девушки, струсив, еще крепче прижались ко мне. Я воспользовался этим и поцеловал их в губы. Через весь лозняк мы, все трое, шли бедро к бедру. Я не выдержал, и рука моя скользнула в вырез Хелиного лифа. И ощутила не то большое яблоко, не то живого зверька. А левая моя рука уже привыкла и к яблоку, и к живому зверьку, и поэтому, как я ни удерживал и ни уговаривал ее в мыслях, она очутилась за лифом у Марыси. Девушка сначала отодвинулась, но когда в моей ладони оказалась живая сочная груша, прижалась ко мне еще сильнее.
И шли мы по трехлетнему лозняку все медленнее и медленнее. А идя по лозняку, я забыл и все никак не мог вспомнить, что я люблю больше. Яблоко или грушу. Наверное, потому не мог вспомнить, что не привык взвешивать в ладони ни яблок, ни груш. Я срывал их с веток и жадно вонзал в них зубы, чтобы поскорее утолить жажду. А из этих двух мне было знакомо только яблоко. Я знал, каково оно на вкус и как живое яблоко смешивается с яблоками, сорванными с веток. Потому-то, познакомившись уже с яблоком, я изо всех сил старался удержать живую грушу.
Не проронив за дорогу ни слова, мы поднялись на дамбу. Оттуда мы видели всю деревню, окутанную сном, но уже с петухом на плетне, петух во все горло орал на тетеревиную зарю. Испугавшись и петуха, и зари, мы отодвинулись друг от друга и вдруг все трое наперебой заговорили о реке, о Стахе, о лице, что так отчетливо проступило на белой осине.