Какие вам девочки? На войну пора.
Груня!взревел Потряскин.Не сбивай мне наводку, Груня!
И поиграл тугими ногами, укладывая в галифе мужское свое хозяйство.
Все войны делятся на справедливые и несправедливые.
Справедливыекогда ты убиваешь.
Несправедливыекогда тебя.
Для Потряскина это была справедливая войну, на которой его несправедливо убили.
Ништо,сказал.Я им легко не поддамся. Я их с собой прихвачу, сраных Гудерианов!
И полез на прощание из галифе.
Пять минутпять жадных затяжек.
Так жил и погибал геройский герой Потряскин, которого не сломить никому.
В памяти каждого затаилась война
самая для него решающая. И если помечено на этих страницах: довоенные годы или послевоенные, имеется в виду та самая война, которую вспоминать и вспоминать, вздрагивать и лить слезы.
Мы, первоклашки в матросских костюмах, сидели на сцене клуба на Пресне, гребли воображаемыми веслами и пели, а мамы с папами млели в зале от прилива чувств.
Эгей, моряки,
страну береги!
Пусть знают нашу силу
наши враги.
До первой бомбежки Москвы оставалось полгода
Воскресное утро. Дача в Томилино.
Играли в лото на застекленной террасе, на пол ложились переливчатые тени, обещая теплый покойный день, речку Пехорку за лесочком, бумажный кораблик на покойной волне.
Прошел мимо сосед, сказал: «Война». Запомнил столб на улице, черный громкоговоритель на нем, оттуда доносилась речь Молотова. То воскресенье стёрло из памяти прежние приметы детства, дальше помню всё.
В лесочке за дачей выкопали «щель», покрыли сверху бревнами. Прилетали немцы, швыряли осветительные ракеты с бомбами, а мы сидели в «щели» друг против друга, тлел огонек в лампе. Упала бомба, земля содрогнулась, лампа перевернулась и потухла, керосин вылился, но, к счастью, не загорелся.
Все кинулись к выходу.
Меня прижали к земле.
Оно и теперь, то ощущение, не вытравить: в темноте, страхе, щекой к холодной глине, под удушливый запах керосина
1950 год.
Не утихала борьба с «безродными космополитами».
Мелькали фамилии в газетах, вызывавшие раздражение, чесотку, зуд по телу: Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Шнейдерман с Бейлиным, Гальперин, Шнеерсон, Шлифштейн А также Холодов. Не просто Холодов, а Холодов (Меерович), чтоб не спутали.
«Злопыхательства безродного космополита», «Клевета идеологического диверсанта», «До конца разгромить и разоблачить», «Вот уж поистине предел злобы, клеветы и оголтелой диверсии»
Куда он идет? Да с отчеством Соломонович?нашептывали соседи с подобными именами-фамилиями.Туда таких не принимают
Приняли.
Шесть лет в авиационном институте, где не обучили мыслить иным образом на листе ватмана. Впихивали теории, множество теорий по шесть-восемь часов в день; в дипломах пометили уважительно «инженеры-конструкторы»,кому-то удавалось из ничего творить нечто, кому-то нет.
«Люди!сказала бы бабушка Хая, которой найдется место в этом повествовании.Посмотрите на этих инженеров люди! У нас на весь Бобруйск один инженер был так он свой дом имел. Три этажа с подвалом»
Рядом с нами, вчерашними школьниками, учились солдаты, прошедшие войну. В галифе, сапогах, гимнастерках, один даже прихрамывал на протезе. Поселились они в общежитии, жили скудно, порой голодно. За неделю до стипендии в институтской столовой выставляли хлеб, много хлеба и квашеную капусту в мисках,платили только за чай с сахаром, малые копейки.
Они были упрямыми, наши солдаты, учеба для них походила на бой без прикрытия; окончили институт, стали инженерами, и отношения к нам, необстрелянным, проявляли дружеские.
Ходил на лекции и бывший солдат аэродромной службы. Пилоты летали на задания, сбивали, бомбили, сгорали в жарком пламени, а он заправлял бензобаки к дневным и ночным полетам. До одури, до свирепой головной боли, нанюхиваясь, пропитываясь парами бензина, который входил в поры его тела, в легкие и кровь. Самолеты ненасытно заглатывали топливо, липучие запахи обволакивали, всё, казалось, пропахло бензином: воздух, трава, еда, люди, иных запахов не существовало в природе.
Его не ранило, не контузило, с наградами было слабовато, ведь он не летал, не сбивал, не сгорал в жарком пламенивсего лишь заправлял баки. Кому-то летать, а кому-то заправлять. Вот и всё.
Бездетный, бессемейный, вялый и снулый, лысоватый не по возрасту, с парой медалей на груди и несмелой улыбкой, жил вдвоем с мамой, болел, отставал по всем предметам.
Имя было под стать ему.
Виля.
Краткая форма от Вильяма или Вильгельма.
Мужчина с именем Виля, полагают знатоки, обязан быть легким, беззаботным, улыбчивым и благодушным. Не был он беззаботным, бензин всё выел. Легкимсомнительно. Улыбчивым и благодушным тем более. И не объяснишь, отчего проливалась его слеза, без видимой на то причины. Это ее правопроливаться.
Он выделил меня среди прочих, бывший солдат Виля, просил навещать, приносить конспекты лекций, которые пропускал по болезни.
Бывал у него.
Сидел у постели.
Слушал рассказы о полевых аэродромах от Украины до Германии. О бесконечных заправках самолетов. Об авиационном топливе с высоким содержанием свинца. А свинецяд, боли от него, обмороки, и Виля растворился без следа в бензиновых испарениях.
Никто за нас не станет жить.
И не проси.
Однажды на меня прислали похоронку
из военкомата Краснопресненского района Москвы.
«В связи со смертью Канделя Феликса Соломоновича просим вернуть его воинский билет».
Родители получили послание, посмеялись, показали соседям, а к ночи встревожилисьбыли на то причины.
За пару недель до описываемых событий Кандель Феликс Соломонович погрузился в теплушку вместе с сокурсниками и лихо пил теплую водку сидя по-турецки под верхней нарой запрокидывая голову, стукаясь затылком о доски.
Кандель Феликс Соломонович, рядовой, необученный, маршировал по жаре в противогазе, брал штурмом высоту Песчаную: ориентиротдельно стоящее дерево, с песней шагал в столовую, печатая шаг. Даже посвистывал в два пальца, завлекая солдат срочной службы, истосковавшихся в казармах без женского участия.
Прощай, Маруся дорогая,
Я не забуду твои глазки,
И может быть,
В последний раз
Гляжу я в голубые глазки
Попробуй не запеть, так и будешь маршировать вокруг столовой без принятия пищи. Котораянадо сказатьбыла отвратительной.
Воскресным утром нас повели на железнодорожную ветку, велели разгружать вагоны. Начали не спеша, пересмеиваясь, но явился командир, зычно позвал:
Кандель!
Я подошел.
Письма родителям посылал?
Посылал.
Показал телеграмму: «По сведениям военкомата наш сын умер. Просим срочно ответить».
Я жив,сказал я.
Вижу,сказал командир.Беги на почту, звони родителям.
Почта была в поселке, за пару километров от аэродрома.
Срочно!закричал с порога.Соедините меня с Москвой!
Девушки не шелохнулись.
С Москвой?переспросили.
С Москвой!
Подождешь, парень. Может, до вечера, а то и к утру. Линия перегружена.
Вытащил из кармана телеграмму.
Закричал: живого похоронили! Родители с ума сходят!
Девушки переглянулись.
Звони.
Одна из них подергала рычажки, попросила:
Светик, Москву надо. Срочно.
Та ответилая разобрал:
Москву захотела. Запишу на завтра.
Светик!закричала.Парня живым похоронили! Надо ему родителей успокоить,дай Москву, Светик!
Светик подышала в трубку, и донесся ее голос:
Ленка, дай срочно Москву. Парня живым похоронили. Надо родителей успокоить,дай Москву, Ленка.
Ленка упросила некую Зойку, совсем уж отдаленную, через пять минут у телефона были родители, но успокаивать их не пришлось. Посреди ночи они прибежали в военкомат, разбудили дежурного, и он обнаружил ошибку.
Девушки на почте выслушали рассказ и сказали:
Знай, парень, примету. Схоронили не по настоящемудолго жить будешь.
Я не возражал.
Гибельсамая настоящаяподстерегала автора в клубе авиационного института, на сцене, с оголенными проводами в руках.
Работа была простая, не в первый раз: отключить предварительно рубильник, подсоединить фонари для выступления на сцене, но электрик увидел непорядок на щите, вернул рубильник на прежнее место. Я рухнул на спину, меня колотило о пол ломало и корежило; электрик, заметив непредусмотренные мучения, отключил электричество и удалился от греха подальше.
На тихого Бог нашлет а резвый сам наскочит.
Пока автора откачивали ребята прикинули силу тока и выяснили, что по правилам должно было убить отчего не убилонеясно но теперь всем своим видом я, Кандель Ф. С., бросаю вызов закону Ома, основному закону электротехники.
Были потом ожоги на ладонях, ныло сердцекак-то оно обошлось.
Homo felix, человек удачливый.
На чердаке загородного дома грудами лежали газеты
неподъемной тяжестью прогибавшие потолок.
Хозяин получал их, складывал по датам после прочтения, собирался, быть может, выявить динамику лжи, запрятанной на его чердаке.
Ибо недаром сказано: «Окно в мир можно загородить газетой».
В конце года хозяин покупал отрывной календарь на двенадцать месяцев, не проглядывая, укладывал на том же чердаке.
Зачем?спрашивали его.
Пусть будет,отвечал уклончиво.
На оборотной стороне каждого листка печатали всякие разности,окно в мир можно загородить и календарем.
Хозяина не стало.
Мыши ушли из дома.
Жучки пренебрегаюттипографская краска им во вред.
К чему выявлять ложь, уложенную под крышей? Своей накоплено достаточно
В авиационном институте, у главного его корпуса, стоял на постаменте Сталин в длинной до пят шинели и его белила женщина в замызганном халате ковыряя мочалом на палке в гипсовой ноздре. Ночью его увезли на грузовике, взамен поставили вазу с цветами,жизнь хороша своими переменами.
Я уже ходил в институт, когда арестовали Лаврентия Павловича Берию, ближайшего друга и соратника великого вождя и учителя, оказавшегося шпионом и совратителем женщин. Нас, студентов на практике, отправили по цехам разъяснять невероятное событие, мне достались литейщики.
На затоптанном плешивом газончике лежали рабочие и я прочитал сообщение в газете которое они знали и без меня.
Вопросы есть?спросил холодея.
Раньше не могли догадаться?заорал чумазый малый в продранной майке и требовательно уставился на меня.
Не могликратко ответил я, боясь вступать в длительные обсуждения.
Больше вопросов не было. Рабочие ели хлеб колбасу пили молоко из бутылок, которое получали за вредное производство, в их темных руках оно выглядело ослепительно белым.
Всё понятнободро припечатал тот же малый, и перерыв закончился.
А к осени меня назначили агитатором.
В старую дощатую развалюху с множеством веранд и пристроек примкнутых к основному строению где тоже обитало население.
Я приходил туда днем и вел беседы со старой расплывшейся еврейкой в байковом халате, с уныло обвисшим бантиком на груди. Она готовила обед, устало шаркала шлепанцами в узких проходах, а я рассказывал на ходу про разрушения военных лет восстановление хозяйства про успехи по сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом, про ежегодное первого марта снижение цен.
Конечномашинально поддакивала старая еврейка, занимаясь делами и уставая на глазах.Конечно, конечно...
Останавливалась, терла лоб, мучительно припоминала:
Лукположила. Морковьположила. Петрушку... Петрушку клала или нет?
Клали, клалиподсказывал я и опять принимался за свое: про разрушения восстановление, успехи по сравнению
По окончании института мы попали на завод.
Игорь, Костя, Володя и я.
Зима. Промерзлый трамвай. Тусклые лампочки. Стылые до окоченения ноги. Долгий перегон по пути на работу, посреди озябших пассажиров.
Граждане, проходите вперед!
Впритык к чужим пальто, впритык к глазам читал Диккенса. Том за томом.
Граждане, ну пройдите вперед! Люди на подножке
Осенью нас зачислили в вечернюю школу марксизма-ленинизма.
Игоря, Костю, Володю и меня.
Потомились на первой лекции, в перерыве ушли и больше не появлялись до лета.
В июне вызвал ответственный товарищ, спросил строго:
Почему не учились?
Аврал,ответили со значением.Работы до ночи для укрепления обороны страны. Мы бы рассказали, да нельзя. Государственная тайна.
Он нам не поверил, но, тем не менее, заявил:
Через неделю экзамены. Сдадите их и продолжите обучение.
Мы же не бывали на лекциях. Марксизм-ленинизм не уяснили должным образом.
Оно конечно. Но вы толковые, институт кончали. Позанимаетесь неделю и сдадите на отлично.
Мы даже возмутились:
Сдать-то сдадим, но глубоких знаний не будет. Основательного понимания столь важной дисциплины.
Вздохнул:
Основательного, конечно, не будет, но затем постараетесь, усвоите во всей полноте.
Игра была на равных.
Значит, договорились,сказал.Через неделю экзамены.
Нет, не договорились.
Он начинал нервничать:
Вы же изучали марксизм-ленинизм. В вашем институте. Пойдете на экзамен, сдадите с первого раза.
Ответили:
Мы изучали, конечно, такое не забывается. Но появились новые работы об учении Маркса-Ленина, а мы пойдем на экзамен, с ними не ознакомившись? И будем потом в глаза смотреть, в ваши глаза?
Он ненавидел нас, ответственный товарищ. С отчетностью был, должно быть, завал, не мы одни увиливали, приходилось терпеть наглецов.
Ладно вам!взмолился.Ответите на пару вопросов, получите аттестат за окончание первого курса.
Но мы были решительны.
Мынесгибаемы.
Нет,отвергли категорически.Липовый аттестат. Без глубоких знаний. Нам не нужен.
Наконец он сдался.
Начнете сначала. Все четверо. И посмейте пропустить хоть одну лекцию.
Не вопрос,сказали мы.Начнем заново, изучим во всей полноте. Если, конечно, аврала не будет, работы до ночи для укрепления обороны страны.
Кстати,спросили на прощание.Мы изучали в институте и «Вопросы языкознания» товарища И. В. Сталина. Их не надо?
Его передернуло от злости.
Их не надо.
Больше мы его не видели.
На лекции не ходили.
Нас не трогали.
Жизнь хороша своими переменами.
В один из вечеров не стало бабушки
Цили Абрамовны.
Проговорила по-еврейски быстро-быстро, не всякому разобратьи ушла.
Костик просыпается утром бежит умываться а на кухне стоит дочка ее, Софья Ароновна ест прямо из кастрюли и мелкие слезы часто капают в холодный украинский борщ. С бураком, капустой и репчатым луком
Без четверти девять напугав соседей, во двор въехала похоронная машина.
Шофер в мятом пальто с надорванными карманами и грузчик в затертом ватнике подняли гроб на нужный этаж, сверились по бумажке, позвонили. Им открыли и засуетились заплакали стали прощаться. Шофер с грузчиком ждали на лестничной площадке покуривая папиросы, равнодушно поглядывали на привычную им суету и слезы судорожные попытки задержать минуты расставания.
У нас на сегодня три рейсагромко сказал шофер и родственники отступили перед запланированной неотвратимостью.
Они спускались медленно боясь оступитьсявпереди шофер позади грузчикобтирали спинами беленые стены сипло и натужно дышали. Старушки у подъезда часто крестились ребятишки перебегали с места на место чтобы не пропустить самое интересное. Шофер залез в машину принял гроб закрепил ремнями тяжело спрыгнул на землю. Стоял курил сплевывал равнодушно оглядывал двор.
Документы взяли?спросил.
Взяли...
Развернулись около бака с мусором выехали со двора и встали. Грузчик выскочил из машины убежал за угол, а родственники притихли у гроба недоуменно переглядывались, кто-то сморкался задавленно всхлипывал. Грузчик вернулся не скоро: в руке батон в кармане бутылка.
Пообедать некогдаугрюмо сказал шофер и они поехали дальше.
Возле кладбищенских ворот мужчины подхватили гроб и толкаясь понесли по аллее. Один из них вытащил деньги сунул шоферу.
Малообиженно сказал тот вертя бумажку между пальцами.
Засуетился дал еще.
Спасибочки!..выкрикнул грузчик и машина ушла в город.
На сегодня у них осталось два рейса.
Вагончик старенький, моторчик слабенький, краска облупившаяся, дуга проржавевшая. И на наружном его боку затертая надпись: «Трамвайное депо имени Харона».
Водитель за стекломглаза пристальные в точку ямочки на небритых щеках губа кверху, как в начале улыбкипошевелился облизал мундштук выдул дрожащий звук. Трогательный и влекущий. Вальс-бостон мелодия разлуки: «Тихо вокруг. Это герои спят»