У тебя все герои.
А водитель на это:
Век прожилвот и герой.
Со слабым скрипом со вздохом сожаления тронулся с места одинокий вагон и поплыли они следом взвешенной вереницей стариковские тени с бульварного кольца рука в руке щека к щеке дыхание с дыханием.
Разлука вечная, тоска смертная, беда необратимая.
Трамвай уводит в Лету.
Через площадьк рекеи в воду.
И тонут они в реке как тонут они в памяти.
Старуха-курильщица в облаке вонючего табака глазами в книжку запойно и упрямо пока вода не размыла строчки, погасила ее папиросу...
Сеня и Соня тихими седыми мышками преданно и неотрывно от их детского садика. «Соня не плачь. Мы пожили Соня. Мы хорошо с тобой пожили».«Ой Сеня разве я за себя плачу? Я за внуков плачу Сеня...»
Носатая баба-яга в бородавочных кустиках: платье наизнанку платок набок чулок спущен донизу, с мордатым котом в набрюшнике
Соседка по дому с петухом на ниточке, голова вниз и вниз, как отыскивала потерянное...
Тихий дебил Гена и старый-престарый айсор, чистильщик обуви...
Дядя Пуд в обнимку с ружьем (инвентарный номер С-327) и пугливый завскладом, который всего опасался
Бессемейный солдат Виля, в жилах которого не кровь, а ядовитое топливо
Нюся и Ануся, синие от недоедания
Это они пропели песню бытияголосами своими, долей своей, подменив людей, которых автор знал, любил, привечал или отторгал, пока не размылись в водах Москвы-реки.
Кто знает куда деваются наши души?
Души наши впадают в Каспийское море.
А дядя Паша так и вышагивает по бульварам
с полным к себе уважением, с неудовольствием оглядывает народ из-под обложек, проявивший недозволенные перемещения по воле автора, сбежавшего за рубеж.
Постарел, заматерел дядя Паша, интеллигентный издали. Всё знает обо всем оповещен но точно не представляет что к чему. Слышал, к примеру про декольте но на каком оно месте, с какой целью, ему пока неизвестно.
Выговаривает мудро загадочно, сведенияпо слухамполучая с самого верха по прямому проводу:
Где нынче афопеоз? Афопеоза нету. Учтите. Скоро мы будем их развенчивать
Дядю Пашу всякий опасается.
По всякому поводу.
Он пролетарий ему терять нечего.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Вот дом который построил Гребенщиков
к тысяча девятьсот четырнадцатому году: нашел же время!
Гребенщиков Александр Сергеевичколлежский асессор главный инженер Императорского Московского университетапостроил доходный дом на Никитском бульваре тыльной стороной к Мерзляковскому переулку.
Он и сам жил там с законной супругой Верой Николаевной: вход с переулка чтобы трамвай не обеспокоил. Стоял телефон на службе: 20950. Стоял дома: 30670. Не звоните. Вас не соединят. Занято с той поры.
По Никитскому бульвару строение числилось за номером пятнадцать. Дом слева принадлежал Блюмбергу Юлию Ивановичу (асфальт бетон паркетные работы) и супруге его Ксении Ефимовне: не домдомишко только вид портил. Справа, вплотную к Гребенщикову, располагалось Общество распространения полезных знаний между образованными женщинами: рукоделие счетоводство курсы дамских причесок каллиграфия со стенографией; там же размещалась и частная женская гимназия Дюлу Екатерины Николаевны.
А по Мерзляковскому переулку дом Гребенщикова значился за номером шестнадцать: сосед справаМихаил Адамович граф Олсуфьев соседи слеванепородные купеческие сыновья братья Гладилкины.
Детьми Гребенщиков непомерно гордился жену обожал с родителями был почтителен но дом занял особое место в его привязанностях вытесняя прочие чувства, словно фундамент заложили не на бульваре а в его сердце. Вера Николаевна ощущала это и ревновала мужа. Отец с матерью понимали его и гордились сыном. Дети пренебрегали: до поры до потери
Гребенщиков Александр Сергеевич
жил по заведенным издавна правилам и не испытывал от того неудобств,напротив!
Он пробуждался на кровати от «Кеслера Иенсена и Ко» на матраце из торгового заведения Флегонтовых под одеялом от братьев Альшванг. Надевал нижнее белье из Жирардовских мануфактур галстуки от Малеевых обувь от Мадера Фрица Федоровича перчатки от Луи Крейцера готовое платье от Богена «Поставщика Его Величества Императора Австрийского и Короля Венгерского».
Прелестная Вера Николаевна предпочитала дамские шляпы от «Аннет», перчатки от «Люси», корсеты от Клавери из Парижа, парфюмерию покупала у Брокара на Никольской, разрешалась от бремени на Большой Молчановке, в родовспомогательном заведении Грауэрмана Григория Львовича. На Лубянке в здании Императорского Человеколюбивого общества располагался магазин «Мориц Филипп», кружева шитье ленты-пуговицы аргамант-сутаж: Веру Николаевну не оттащить.
Даже Мими кошку-персиянку пользовал не кто-нибудь а модный арбатский ветеринар Тоболкин Александр Иванович: осмотртридцать копеек стрижка и завивкарубль с полтиной усыпление хлороформомдва рубля.
От пожаров семью Гребенщикова неусыпно оберегал бранд-майор Матвеев Николай Алексеевич от воровгений сыска статский советник Кошко Аркадий Францевич от прочего разногомосковский градоначальник свиты Его Величества генерал-майор Адрианов Александр Александрович и верный его помощник полковник Модль Владимир Францевич. А в окраинных казармах стояли под ружьем, до первой нужды, три гренадерские дивизии одна кавалерийская и шестибатарейная артиллерийская бригада полного комплектования.
Гребенщиков А. С., коллежский асессор из повести «Срубленные зимой»лицо подлинное. Реалии того периода позаимствованы из адресной и справочной книги «Вся Москва на 1914 год», цена 4 р. в переплете.
Эпиграф у повести таков:
«Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется что они просто скатились на снег слегка толкнутьи можно сдвинуть их с места. Нет сдвинуть их нельзяони крепко примерзли к земле. Но поди ж ты и это только кажется». Франц Кафка
Всё было устойчиво нерушимо, от первого сонного потягивания по утрам через подмосковный санаторий для изнуренных до благостного упокоения о коем озаботится Емельянов Иван Егорович гласный городской думы учредитель похоронного бюро «И. Емельянов и Ко»Арбат дом двенадцать.
Ранним погожим утром Александр Сергеевич Гребенщиков выходил из собственного подъезда и не спеша отправлялся на работу. Получен поцелуй от обольстительной Веры Николаевны съеден легкий полезный завтрак: ветчина от Елисеева белорыбица от Папышева масло от братьев Блондовых сыры от Чичкина хлеб от придворного пекаря Филиппова Дмитрия Ивановича шоколад от Абрикосова с сыновьями чашка ароматного кофе от Воробьева.
Дворник Герасимв белом фартуке, с метлойкланялся хозяину с уважением но без заискивания знакомый извозчик готовился подать экипаж однако Александр Сергеевич отмахивал ему рукою: дескать нынче не надо нынче можно и пешочком.
Выкатывал на автомобиле из Столового переулка пристав первого участка Арбатской части Антон Викентьевич капитан Шумович. Кланялся домовладельцу Гребенщикову руку прикладывая к козырьку, и проезжал по вверенному ему переулку взглядывая со строгостью по сторонам дабы горожане пребывали в дозволенных им Шумовичем пределах. При нужде поднимет на ноги полицейский резерв конную стражу пешую роту городовых; при неповиновении упечет без жалости в исправительную тюрьму на триста мужчин и сто пятьдесят женщин: Матросская тишина, дом двенадцать, свидания по воскресеньям с одиннадцати до часу.
Но подступал август второй его день года 1914-го судьбой начертанное на Высочайшем манифесте: «Объявляем всем верным Нашим подданным...» Зашагали по улицам патриотические шествия: «Боже царя храни!» Повели на вокзалы новобранцев. Побрели беженцы из прифронтовой полосы. Нищих стало больше. Калечных. Искоса глядящих. Подпугивающих. Постреливающих. Продукты вздорожали. Люди подешевели. Женщины выстраивались за хлебомна Никитской с ночи. По Воздвиженке шли толпы с плакатами «Долой войну!» На Арбате громили оружейный магазин «Бузников и Салищев». Солдаты братались с демонстрантами у Боровицких ворот: «Довольно повоевали!»
Пристав первого участка капитан Шумович Антон Викентьевичустойчивый прежде и нерушимыйрастаял в мартовских далях; вслед за капитаном растаяли городовые которых отстреливали на улицах куропатками; сквозь землю провалились друг за дружкой бранд-майор гений сыска три гренадерские дивизии одна кавалерийская артиллерийская бригада полного комплектования а император-самодержец записал в дневнике после отречения: «Кругом измена и трусость и обман...»
Не связать развязанное, не собрать разобранное
и Гребенщиков завалился в пересменку затянувшуюся на век. Не он одинвсё завалилось: улицы бульвар кошка его Мими хоть и не догадывалась об этом.
Пропеллер громче песню пой,
неся распластанные крылья.
За светлый мир
за светлый мир
на смертный бой
на смертный бой
летит стальная эскадрилья
Пересменка доставшаяся Гребенщикову, катила в свою сторону цыкая слюной сквозь редкие зубы. Шаг от беззакония. Миллиметр от произвола. Огрызки судеб без права на пересмотр.
Громыхали по бульварному кольцу трамваи«А» первый номерчерез необжитое пока настоящее, а на домах обвисали памятные доски стены прогибая от тяжести дабы застолбить эпоху дерзаний и свершений. (Зачем она пыжится, эта эпоха доказывая свою исключительность переименовывает улицы с городами водружает постамент за постаментом? Всё можно перетерпеть но не дурной вкус.)
Идол в Кремле идол в душе непременная «Азбука для безбожника», чтобы по слогам, на уроках ликбеза: «Даже ребенок теперь понимает: душ никаких и нигде не бывает». Праздновали тезоименитство Е. И. В. Государя Императора, перешли на Низвержение самодержавия и День Парижской коммуны, а из соседней школы доносилось с уроков пения: «На Кавказе есть гора под горой дорога. Пионер не носит крест и не верит в бога».
«Никогда не молись о новом царе. Что ни новое то во вред»
После революции к Гребенщикову подселили соседей уплотнив до бездыхания оставив бывшему владельцу малые квадратные метры на которых затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками чьи имена канули в Лету. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную и туалет: знай Гребенщиков заранее соорудил бы в квартирах по три кухни четыре ванные комнаты шесть унитазов.
И сновас некоей долей авторской безнаказанности, дозволившей его героям перемещаться по сиюминутному хотению, благо переплеты для них не преграда.
В комнате для прислуги поселился дворник Герасим (Степан Петр Николай) который остался с метлой но без белого фартука. Герасим получал малые копейкине разживешься и его сожительница варила суп из костей, не суп, клей столярный, посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их супом стены обметало липучим налетом.
Полотер Мышкин тихий и усталый занял половину перегороженной гостиной; вернувшись с работы, жарил оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле а было подозрениена машинном. Стоял у Мышкина самодельный гардероб дюймовыми гвоздями сколоченный табуретки занозистые стол скособоченный: всё он всё сам сотворил к ремеслам склонность имея, слепоту к красоте вещественной.
Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы. Еврейская женщина готовила на кухне диковинные блюда; еврейский мужчина весенними вечерами пел у окна голосом высоким, с переливами: «Ву немт ми а бохер, а бохер аф цу эсн ди варничкес?..»«Если ты Шлёма Мордух-Залман не прекратишьпригрозил полотер Мышкин тихий и несчастный,я заявлю куда следует».
В помещении возле туалета томился застенчивый интеллигентдиковинным существом нервно теребил замусоленный галстук с содроганием шагая на службу, где подстерегал коллектив с неминуемой резолюцией, на тарабарском языке которуюне дай Бог!поставят на одобрение.
В каморке неопределенного назначения обитала сторожиха Липа; воротившись с работы чаи гоняла с кусковым сахаром взахлеб и вразгрыз. Кабинет занимал некто молчаливый и необъяснимый который выбросился с верхнего этажа по невыясненной причине. Достанься ему комната без окна глядишь обошлось бы. Возможно погиб бы в войну. Возможно, в лагерях. Всякое возможно.
Шагнувшему из окнав окно не вернуться.
У прелестной Веры Николаевны был столик на кухне стиснутый с боков чужими владениями. Дворник не заносил дрова по черной лестнице кухарка не готовила на огромной плите и Вера Николаевна обучилась разжигать примус наливая в него вонючий керосин тыкая иглой в засоренную форсунку наливая по кромке ядовитый денатурат часто-часто накачивая насос с содроганием ожидая грохота с пламенем когда кастрюлька взлетит к потолку, лапша обвиснет на давно небеленых стенах.
Беду проносило мимо, и к вечеру Вера Николаевна оттирала до блеска чумазую кастрюлю и закоптелый чайник, проволочным ершиком очищала бутылку из-под кефира. Дом ветшал ничья теперь безликая жилплощадь переполненная населением; на ремонт не отпускали денег и подтек на потолке становился подтеком в сердце Гребенщикова скол на кирпичерубцом на теле.
Но кто-то уже прижился свыкся-обтерпелся не ведая лучшего. Кому-то было покойно и укладисто, ибо не требовало размышлений, а кому-то доставался праздничный набор, выделенность из общего ряда под красные числа календаря: печень трески сайра в масле банка болгарских помидоров
Могло ли оно быть по-другому?
Ответ неизвестен.
Известны лишь несостоявшиеся надежды былого.
Во дворе нашего дома построили дощатую контору домоуправления. Стол под кумачом для заседаний стенгазета с орфографическими ошибками дружный совет содействия, энтузиасты-общественники, шумливые и бурливые, вечера проводившие в конторе из-за высокого уровня сознательности и невозможной скученности обитания.
Фотография предвоенных лет, на фоне кирпичной стены. Первому ряду поставили стулья, остальные разместились за их спинами. Слесарь в кожаной куртке. Водопроводчик. Молоденькая секретарша. Дворник в пиджаке с галстуком, погибший на войне. И среди них, а кажется, отдельно от всехнезнакомка средних лет, в чистоте лица и помыслов.
Крайним слева сидит мой отец, доброволец-помощник. Шлёма Фишелев Кандель, куда уж яснее? В обиходе Соломон Филиппович: тоже не спутаешь. Костюм, галстук, жилеткаединственные, должно быть.
Рядом с отцом тощенькая вне возраста и пола общественница с неуемным призывом во взоре, готовая на труд и на подвиг. Черное платье с белым кружевным воротничком, на груди знак «Отличный административный работник», который выдавали не всякому: красный флаг со звездой серп и молот разводной ключ с молотком на эмалевом фоне.
Третьим слева строгий военный в форме. Кубик в петлице. Хромовые сапоги. Командирская фуражка со звездой. «Из органов»,шептали с оглядкой. «Заведует сапожной мастерской»,шептали.
Посреди всех управдом Кузьма Николаевич: кепка на голове, крохотные усики рубаха навыпуск под пиджаком, перепоясанная ремешком. Любил, должно быть, поесть, был, наверно, не вредный, но порядок наводил неукоснительно, в подъездах и на чердаках,здание стояло на правительственной трассе, его вызывали куда надо и как надо обязывали.
Возле управдома утвердилась общественница, грузная, властная, со следами утерянного благородства; усмотрев непорядок на лестнице или во дворе, поднимала в огорчении бровь: «И это в двух шагах от Кремля...»
Прочитал как-то в журнале
что индейцы Северной Америки собирали ароматы связанные с важными событиями в их жизни.
С годами накапливались засушенные пахучие травы ягоды и цветы которые вызывали угасшие чувства позабытые образы, и пожалел что не сообразил в свое время многое ушло неприметным.
И всё же.
И всё же
В детстве у меня отросла густая шевелюра.
Такая густая что ломались гребенки а оттого парикмахеры глухо ненавидели подростка из-за которого не выполнялся план по выработке.
Они брали ножницы с редкими зубьями запускали в мои волосы, яростно выстригая по всем направлениям; космы скатывались по простыне на пол как при стрижке овцыхоть сейчас на валенки. После этого парикмахеры расправлялись со мной за пару минут, сотворив на голове нечто бездарное под названием «полубокс».