Сергей никогда не повысил на нее голос, не обидел грубым словом, но смотрел на нее всегда спокойным равнодушным взглядом. Ей было холодно от этого. «Может быть, он просто сдержанный человек, не проявляющий своих эмоций? А в глубине души я не безразлична ему? Иначе, почему женился?» думала Валя порой.
Окружающие уважали, любили его, она видела это по их радушным улыбкам, обращенным к нему. Со всеми Сергей был весел и приветлив, кроме нее. Живя рядом с ним, она не знала его. Муж был для нее загадкой. «Что скрывается за этой молчаливой сдержанностью? Глубина чувств или пустота? уже сомневалась Валя. О чем думает? Что переживает? Чего хочет от нее?» «От тебя ничего, пожимал плечами Сергей, когда Валя спрашивала его об этом. Всё нормально».
Ты меня любишь? допытывалась она. Он отмалчивался. Ни да, ни нет. Думай, как хочешь. Раз в неделю целовал ее, были близки, но как-то безрадостно. Ей казалось, и для нее, и для него. Валя старалась предупредить каждое его желание, муж не замечал этого. И все-таки она очень хотела его любви, и чтоб смотрел он на нее тепло и нежно, как тогда, когда пел. Это стало заветной ее мечтой. Но Сергей оставался по-прежнему замкнутым и властно неприступным.
А тут еще сердце томили воспоминания мелких обид вчерашнего дня. Накануне вечером, свекровь с упреком говорила:
Тебя не было, мне пачки масла на неделю хватало, а сейчас день-два пройдет ее нет!
Я не ем масла, густо покраснев, ответила Валя.
Куда же оно девается? повысила голос свекровь.
Не знаю, не поднимая головы, возразила Валя. Она действительно не брала его.
А Сергей не шлет денег и ничего не пишет, продолжала мрачно Клавдия Никифоровна, видно, не шибко о тебе печется. Слова попали в больное место.
За что вы меня ненавидите? подняла на нее слегка косившие глаза Валя.
А за что мне тебя любить? Женила на себе Сергея. Я мечтала, что он окончит институт, поможет девчонок выучить, а он, вишь, как распорядился! И всё ты! Да еще прикатила без копейки, на что рассчитывала? Кто тебе здесь обязан? Нашла миллионщиков!
Жили они действительно бедно. Валя всегда была голодной, стесняясь есть под сердитым взглядом свекрови. Перед глазами встала Клавдия Никифоровна. Злоба в каждой морщинке ее длинных мясистых щек, свисающих на шею. Даже нос, грушей возвышаясь, казалось, угрожал. Глаза злыми мышатами выглядывали из водянистых мешочков век.
Что он в тебе нашел? Кости одни! кривила она мокрый рот. Валя посмотрела на нее исподлобья. Чуть вздрогнули уголки губ в улыбке.
Федор Николаевич тоже что-то нашел в вас?
У меня хоть мясо было! Да и силушка была! Я одной рукой мешок пшеницы поднимала! Поженились, мне восемнадцать, а ему шестнадцать лет. Играть начнем, я его поперек живота схвачу и перекину через плечо. Шмякнула этак раза два бояться стал: зашибу ненароком до смерти! самодовольно засмеялась. Заколыхались дряблые мешки грудей под белой кофточкой. Колыхался большой обвислый живот под черной юбкой. Валя думала, что таких людей давно нет, ушли в прошлое, оказывается, еще есть.
«Сейчас приду, надо воды натаскать, переключила она свои мысли, колонка под крутой горой, далеко, тяжело носить. Воды много надо: и пеленки выстирать, выполоскать, полы помыть, помыться. Ведер десять уходит каждый день. Как есть хочется!» она шла мимо хлебного магазина, вкусно пахло теплым свежеиспеченным хлебом. Даже голова закружилась.
Клавдия Никифоровна сидела с соседками возле подъезда, держала Мишутку подмышками. В одной распашонке, он перебирал голыми розовыми ногами, становясь на ее колени пальцами. Тянул трепетавшие, словно на пружинках, ручонки к матери, широко открыв в улыбке беззубый рот. Ребенок так радостно стремился к ней, что, казалось, вот-вот выскользнет из рук свекрови.
Хороший мой, проголодался, ласково подхватила его Валя.
Там борщ на плите, ешь, да Федору Николаевичу оставь, а то слопаешь все. Знаю я тебя! крикнула свекровь ей вдогонку под смех женщин. Жаром стыда вспыхнули щеки Вали. Сколько раз неудержимо хотелось взять ребенка и уехать, но каждый раз Валя останавливала себя. «Нельзя! Надо выдержать, надо закончить практику, окончить институт. С детства она мечтала стать врачом. И будет им, чего бы это ни стоило!» Она уже знала эту радость, когда входила в белом халате в палату и благодарные глаза больных тянулись к ней. Ради этого можно потерпеть укоры свекрови. Всё это мелочи жизни, пусть неприятные, но все-таки мелочи.
Свекор совсем другой человек, мягкий, добрый. Он, правда, боится своей супруги. Никогда не связывается, помалкивает, хотя часто и не согласен с ней.
Валя кормила Мишутку грудью. Он, захлебываясь, жадно сосал. Молока накопилось много за день в каменной до боли груди. Валя ощущала приятное облегчение. Глаза ее потеплели. «Зато у меня есть сын, подумала с нежностью, это мое счастье!»
«И у сыночка парочка синих, Удивительных папиных глаз» прозвучали в голове слова песни.
Не торопись, Валя ласково теребила щеку ребенка. Он заулыбался, и молоко полилось из уголка рта.
Ничего, говорила ему Валя, как будто малыш мог ее понять, половину срока прожили, и ничего, живы. Еще два месяца и поедем домой. Может быть, завтра папка денег пришлет. Вот тогда заживем! Мишутка снова заулыбался, словно понял ее и тоже обрадовался.
Глава 4
Тяжелых больных не было. Валя сделала обход, выслушивая у больных легкие, сердце, прощупывая печень. Осталась довольна: у всех дела шли на поправку.
Подробно расспросила, осмотрела вновь поступивших больных, записала в историю болезни. Один больной озадачил ее. Жалобы на боли в желудке и кровавую рвоту. «Что это? Язва желудка или заболевание селезенки? Может быть, печени? Надо подробно обследовать».
Мысли вернулись к началу дня. Сегодня чуть не опоздала на работу Анна Васильевна. Сейчас, после Указа «Об опозданиях и прогулах», за опоздание судили, увольняли с работы. Все врачи собрались в ординаторской, ждали ее, волновались, не могли работать. У Вали, казалось, сердце, как часы, отстукивало каждую секунду. Словно большая птица мелькнула в окне и задохнувшаяся от бега, в синем распахнутом плаще, под которым была видна ночная сорочка, на пороге появилась Анна Васильевна. Прислонилась к косяку и навзрыд заплакала. Часы пробили девять. Все облегченно вздохнули. Успела. «Опять перегиб, думала Валя, не знает наше местное начальство разумной достаточности». Обязательно переусердствует. «Научи дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Так было с коллективизацией, когда с револьвером загоняли в колхоз, и с указом о мелких кражах за горсть зерна давали пять лет лишения свободы. А теперь вот судят за опоздание. Конечно, опять вмешается ЦК партии, и дело выправят, но сколько нервотрепки уже переживут люди. С досадой встала, сняла халат. На кормление сына не ходила, до дома далеко. Один раз свекровь подкармливала Мишутку манной кашей. С работы уходила на час раньше.
Высокое, полинялое, словно небрежно вымазанное серой краской небо. Сеял дождь, похожий на мелкую пыль. Земля дышала теплом. Ноги скользили, накрепко вязли в цепкой грязи. Валя с трудом вытаскивала их, к ботинкам приклеивались пуды черного грунта. Дважды останавливалась, подобранной тут же палкой сталкивала плотные толстые лепешки земли, но через два шага подошвы снова обрастали тяжелыми пластами. «Бесполезно сбрасывать, что за земля!?» думала она. Старалась шагать широко. Каждый шаг давался с трудом.
Промокшая, усталая, голодная вошла в дом и, пораженная, остановилась у порога. Свекровь сидела у стола и плакала. Валя боялась спросить, в первую очередь подумав о Сергее. Только испуганно смотрела на нее.
Война, Валя, война! Немцы бомбят наши города! подняла свекровь голову. В четыре часа будут передавать по радио обращение правительства.
У Вали тоскливо защемило сердце. Она побледнела, рассыпанными отрубями ярче выступили веснушки на носу. В комнате тихо. Громко стучат ходики. Сын спит. Машинально молча переоделась в желтое, с зелеными веточками, ситцевое платье. Стала в нем совсем юной худенькой девочкой. Осторожно ступая, словно боясь чего-то огромного, страшного, обрушившегося на всех, опустилась на стул напротив свекрови.
Если Сергея возьмут в армию, ты куда денешься? спросила Клавдия Никифоровна. Дымчатые глаза острыми буравчиками сверлили ее. Валя вспыхнула, как можно сдержаннее ответила:
Не бойтесь, кончится практика, я сразу уеду при любых обстоятельствах.
Ладно, коли так. А то нам трудно будет. Тяжело вздохнула она.
«Странный человек, недоумевала Валя, война, в первую очередь должно беспокоить, что будет с Сергеем, а ее, кажется, это не волнует. Как бы я не осталась вот что ее тревожит». И тут же оправдала. «Конечно, тяжело им. Но я работала бы, получала зарплату, стало бы легче. Родной внук присмотрен, говорят, внуков больше детей любят. А теперь, если Сергей уйдет на фронт, как мне быть? Пойти работать, а куда ребенка деть? В ясли устроить очень трудно мест не хватает. Будут ли работать институты? Наверное, медицинский будет: врачи нужны фронту. Может быть, их даже раньше выпустят?» Ей казалось, что она так много знает: вполне может работать. А может быть, не так уж и страшно? Дадут прикурить фашистам, как в финскую, да и по домам? И война скоро кончится. «Ах, Сережа, Сережа где ты? Что с тобой? Жив ли ты? Здоров? Болен? Ни одного письма за всё время».
Защемило сердце. Почему-то было страшно от чего-то большого, неумолимо надвигающегося на нее, как кошмар. Она как автомат вышла в сени, взяла коромысло, ведра, пошла за водой.
Приседая под тяжестью полных ведер, скользя, поднималась в крутую гору по узкой, глинистой, в зеркалах луж тропинке. Из головы всё не выходил Сергей и мысли о том, что теперь с ним будет.
Глава 5
В девятом классе шел последний экзамен. Ребята столпились в коридоре: задерживался Сережка Лоза, ждали его. Учительница дважды закрывала дверь, но та, взвизгнув коротко на высокой ноте, снова открывалась. В щелочку подсматривал его друг, Витька Холодов, высокий ладный парень, с большой русой головой, белыми ресницами и бровями.
Наконец Сережка, сидевший на последней парте, прошел к столу, положил сочинение и вышел. Сломанные под углом густые темные брови высоко подняты над умными круглыми глазами. Небольшого роста, подвижный, он отличался удивительной способностью говорить «в точку». Другой раз на классном собрании обсуждают что-нибудь, говорят много, всё вокруг да около, а он встанет и коротко, просто скажет самую суть, чего с таким трудом искали. Сережка пишет хорошие стихи.
Ну, как? Ты что писал? обступили его ребята.
Базарова.
Галдящей вороньей стайкой вылетели на школьный двор.
Ребята! Впереди каникулы, целое лето! высоким тенорком обрадовано кричал Витька, У-р-р-р-а!
Ура-а! подхватили все.
До этой минуты мысли разговоры были об экзаменах, и никому в голову не приходило, что скоро ничего не нужно будет учить, запоминать. Спи, сколько хочешь, читай, что хочешь! А если кто и подумал, то это казалось очень далеким; еще висела над головой тяжесть испытания, давило, всё отметая, слово «надо». И вот экзамен позади.
Слушайте! Слушайте! старался перекричать общий галдеж Сережка. Надо же как-то отметить окончание учебного года, неужели вот так разойдемся? Давайте завтра в лес сходим!
Ребята сбились в кучку.
Завтра я не могу, договорились с мамой полоть огород. Да и поливать надо, вон какое пекло стоит, возразила Лариска.
Ну, хорошо, давайте в воскресенье.
Да, лучше в воскресенье, пробасил Витя Угаров.
Договорились: собраться в воскресенье, двадцать второго июня 1941 года, в восемь часов утра у школы.
Чур, не опаздывать! обернувшись, кричала Лариска.
Школа на улице Дуси Ковальчук в Новосибирске, двухэтажная с полуподвалом, располагалась у леса. Справа прилепился низкий квадратный особнячок, где жили учителя. Дальше прясла, отгораживающие лес.
Ельцовский бор стоял прямой, высокий и строгий, гордо храня утреннюю прохладу крепкого смолистого настоя. Тишина леса ласково окутывала ребят. Они, невольно подчиняясь ей, старались ступать осторожно, словно боясь нарушить покой, но, как назло, хрустнет сухая ветка под ногой, и треск ее гулко разносится по лесу. Закаркают вороны, шумно хлопая крыльями, и сразу как-то теряется главное нетронутость леса, его первозданная чистота. Вот лучи солнца вонзились в зеленый густой подлесок, и яркие блики запрыгали на нем, затрепетали под ногами. Лижут лучи коленки теплыми языками. Над шапками сосен голубое бескрайнее небо. Красота завораживала. Шли молча, охваченные ею, притихшие, размягченные. На душе легко, светло. Никто сейчас не смог бы солгать, обидеть другого. Хотелось летать, петь, творить «доброе, вечное». Шли по свежей густой траве. Цветы тысячелистника словно повисли в воздухе, подставив солнцу свои белые ладони, золотился желтоглазый одуванчик, озорно выглядывал из травы голубой ирис.
Благодать-то какая! вздохнул восхищенно кто-то.
Все молчат. Разве можно сказать, как хорошо? Нет таких слов. Что-то теплое и волнующее вливалось в душу, хотелось нежно обнять, раскинув руки, лес, солнце, небо!
Впереди посветлело. На поляне встала перед ними вышка трамплина. Это уже было дело рук человеческих, и все радостно заговорили, загалдели, смеясь, сами не зная чему, шумно поднимаясь по лестнице.
Ах, как хорошо! сказала Мария, жадно вдыхая полной грудью чистые смолистые теплые струи легкого ветерка. Сколько воздуха, простора!
До самого горизонта стелился зеленый бархат мягкого шатра из темных вершин сосен и манил своей загадочностью. Под ногами светлела извилистым ручейком речушка Ельцовка, серебрилась, ныряя под гущу зелени, и радостно сверкала, вырвавшись из ее объятий.
Какие мы счастливые, прижавшись плечом к Марии, чуть слышно шепнула Ира. Нежное, с мягким овалом лицо ее золотилось, освещенное солнцем, детский рот полуоткрыт, распахнуты удивленно светло-коричневые глаза.
Стояли долго, уходить не хотелось. А потом бежали наперегонки к речке, сбросив на ходу обувь, зашлепали белыми ногами по мелководью. Заколыхалась, закипела заждавшаяся холодная прозрачная вода, запрыгала фонтанчиками. Кто-то первый плеснул на горячее, разогретое на вышке лицо, и множество молодых рук подхватило пригоршнями воду, бросая крупные, словно стеклянные шарики, брызги друг на друга.
Лес проснулся от гама, смеха, визга. Закачали осуждающе головами сосны, дохнули холодком в мокрые лица. Озябли девчата, сбились как белые свечки в кучку, прижались друг к другу, греясь. Кто-то запел в полголоса, остальные подхватили. Пели задумчивые песни о любви, счастье. Лица светлые, красивые. По сторонам расположились парни: кто-то грыз листочек, обхватив руками колени, и смотрел на нежно воркующую воду; кто-то развалился на свежей зеленой траве, подложив под голову руки, и смотрел на качающиеся вершины сосен, мечтал о чем-то. Сережа подталкивал веточкой упавшего на спину жука, беспомощно шевелящего в воздухе крючками-ножками, помогая ему встать на ноги. Согревшись и обсохнув, разбрелись по лесу кучками, парами, ступая по мягкому пружинящему настилу из сосновых иголок. Не заметили, как тени стали темнее и холоднее.
Возвращались домой довольные, радостные и сразу почувствовали: что-то изменилось в городе, что-то произошло. Те же дома, улицы, школа, но какая-то тревога повисла над всем этим. Люди! Люди стали другими: встревоженными, растерянными, суровыми. Около магазина стояла кучка женщин, две из них плакали.
Что случилось? окружили их девочки.
Война, девчата, война!
Как вспугнутая воробьиная стая разлетелись ребята в разные стороны по домам.
Когда Мария вошла в комнату, отец собирал рюкзак. Скуластое, с маленькими черными усиками лицо его стало серым. Сдвинуты брови, сжат рот. Мельком глянул на дочь.
Вот так, дочка, война! Немцы сегодня бомбили города, перешли границу. В четыре часа передавали обращение советского правительства к народу.
Мачеха, плача, завертывала в бумагу хлеб, котлеты, толкала в рюкзак.
Смену белья давай сюда! Так, кружку, ложку, документы, деньги взял, задумчиво перечислял он, что еще?
Может, переночуешь дома, куда на ночь идешь?
Какая ночь?! Кто сейчас спать будет? В военкомате самая работа!
Мария стояла, оглушенная случившимся, прислонившись к косяку двери, с широко раскрытыми глазами. Сердце колотилось и ныло какой-то устрашающей пустотой, временами словно проваливалось в пропасть. «Господи! Что теперь будет? думала она тревожно. Война. Отец уходит, вернется ли? Как это страшно!»