Как ты печатаешь на такой машинке?брезгливо проговорил Леха, явно намереваясь меня добить.Буква за букву цепляется. Дрянь!
Вот это он зря! Мою машинку оскорблятьэто не выйдет!
Я гордо поднял головуи тут же со стоном опустил ее на холодный пол.
Данелегкими были те глухие семидесятые годы!
Ну что ж... будем постепенно! Сначала плавно подняться, потомдуш: горячийхолодный, горячийхолодный. Потом ненадолго повеситьсяи все снимет как рукой!
Но и эти мои планы хозяин безжалостно развеял:
Собирайся! Мне в рейс.
Я сунул дрожащую руку в карман за бумажником. Только песок!
Датрудные были годы...
Здесь дует... из туалета,робко пролепетал я.
Сиди и моли бога, чтобы я тебя не выкинул вообще!рявкнул Леха.
Он был уже во всей своей силе и красе, в черной форменной шинели и фуражке, с гербами и позументами. Хозяин! Проводник! Если бы не дикая головная боль, я, наверное, был бы ему страшно благодарен.
Вскоре Леха, упиваясь своей властьюи победоюдо конца, посадил напротив меня пьяного десантника, в тельняшке под расстегнутым кителем, без шинели и фуражки. Может быть, такой приказездить им без шинелей и фуражек?
Мое унаследованное с прошлого дня беспокойство усилилось. Тяжелый и одновременно слезливый взгляд соседа не отпускал меня. Что ему надо?
Пружины, растягиваясь, заскрипели. Первый раз подкинуло. Поплыл перрон.
Петр!Сосед протянул маленькую руку с якорьком, и когда я доверчиво схватил ее, веря во все хорошее, сжал ладонь мою мертвой хваткой и, не выпуская, разглядывал меня в упор своими безумными, блестящими глазами. Я пытался вырваться. Бесполезно!
Троих таких я сделаю!сообщил он. И честно добавил:Четверыхнет!
Хорошо, что хоть честный! Но троихтоже немало. Я вжался в угол. Тогда он пересел ко мне и снова приблизил свой слезящийся взор.
Что можешь?произнес он.
В каком смысле?пробормотал я, пытаясь вжаться в стенку еще плотней.
В любом!
Могу тебе будку начистить!сказал я.
После потери Солженицына мне терять нечего!
Петр удовлетворенно кивнул, потом вдруг встал, повернулся к раме и, ухватившись за ручку, рывком опустил стекло вниз. Хорошо готовят наших десантников! В купе завьюжило, сразу несколько снежинок сверкнуло на его прилизанных волосах.
Есть вопросы?Он повернулся ко мне. Вопросов не было.
Видимо, будет сейчас выбрасывать меня в окно. Ну ясноа куда ж ему еще девать мое тельце? Не в багаж же сдавать!
Что ждостойное завершение поездки: быть выброшенным в окно. После моего бурного выступления в Доме литератора это покажется всем скорей закономерным, чем странным. Все, думаю, одобрят!
Я пригладил волосы, чтобы выглядеть получше.
Но у него оказались другие планы. Он вдруг вцепился в верхнюю раму и энергично сложившись, вылетел ногами вперед, в пургу. Вот это да! Я зажмурился. Над головой моей послышался жестяной грохот. Слава богуон сумел зашвырнуть себя на крышу. Я перевел дыхание. Дахорошо готовят наших десантников, ничего не скажешь! Сердце прыгало. Хорошо едем!
Видимо, завидуя нам, вошел Лехауже полностью отрешенно и официально:
Хочешь в линейной милиции оказаться? Почему открыл окно?
Есть вопросы?!
Даже я, уже слегка подготовленный, испуганно отшатнулся: голова свисала за окном абсолютно безжизненно, закатив зрачки, на фоне проплывающих, словно привидения, снежных крон.
Леха вышел, жахнув дверью на роликах, словно заклинивая ее навек. Видимо, и десантник был его моральным должником и досадил ему не меньше, чем я.
По крыше, куда-то удаляясь, загрохотали ботинки. Думаю, надо воспользоваться паузой, чтобы сосредоточиться. Машинка тут, под столиком... А рассказы? Помню, я сунул их под рубаху, освобождая для бутылок портфель. Рука испуганно шарила по голому телу... Тут!
Это уже счастье! Рассказы тута, машинка тута. Не пропадем!
Я стал перелистывать страницы и даже вздрогнул от громкого шороха. Из головы струйкой посыпался песок, образуя дорожку на перегибах страниц. Бульдозером работал я, что ли?
Я провел несколько раз расческой. Пустыня Сахара!
Вши, браток?снова свешиваясь в окошке, спросила голова.
Что-то здесь неясно. Откуда песок? Явно Леха все упрощает, чего-то недоговаривает!
Керосином, браток!посоветовала голова в окне.
Нетс этим я не сосредоточусь! Лягу-ка я, пожалуй, спать. Этот по-своему едет, япо-своему. Глубокий, освежающий сон! Думаю, он многое разъяснит. Холодновато, правда,но, учитывая особенности соседа, окно не закрыть. Зато, раз он предпочитает на крыше, можно накрыться сразу двумя колючими одеялами. А учитывая, что купе вообще пустое,даже четырьмя!
Я наконец пригрелся, стал уплывать в горячее блаженство. Жаркий шепот в моем ухе: Сумасшедший! Ктоя? Более одобрительного слова из женских уст, да еще шепотом, не существует! Я плотнее сжал веки, выжимая сон до капли, до конца. Какие-то песчаные горы, тусклое светило за ними. Марс это, что ли? Подвал! Шеей вспомнил: подвал! На ходу приходилось пригибаться, потолок низкий! Неужтос ней? Похоже на то: иначе кто жесумасшедший? Подвал! Широкое пружинящее полотно дворницкой лопаты под неюи падающий мне на темя песок! Потом мы, сдавленно хохоча, искали в дюнах клипсуи нашли-таки. Ура!
НуЛеха подлец! Все ему не нравится, а глянь, как хорошо!
Я хотел было даже бежать в тот конец вагона его целовать. Но скривится, наверное! Пусть! Полежу тут в горячем блаженстве, досмотрю сон. Если это сон, а не правда, даже лучше: никакой ответственности.
Потомсон или правда?мы стоим на морозном углу, подплывает заиндевелый троллейбус и, брякнув челюстями, проглатывает ее, как крокодил птичку.
Дальше явственно помню: мой трамвай ползет в белую снежную гору, на стеклах разлапистые пальмы наливаются алымнавстречу по горе поднимается солнце. Что-то скучно у нас в трамвае,мой голос,может, споем?Я тебе спою, паря, между глаз! Во память!
Я снова было вскакиваю, чтобы бежать к Лехе, доказывать, что все складно, но ему не докажешь. Ему надо, чтобы все было плохо, тогда онкороль.
Я окончательно засыпаю с мыслью: Молодец! Выкрутился во сне!
Проснулся я в царстве тишиныи холода. Поезд стоял. Я приподнялся. С этой стороны, как сгустки ночи, черные цистерны. Откинув одеяла, я выскочил в коридор. Ни света, ни людей. Полная безжизненность. И то же за окном. Ну Лехазатейник! Продолжает душить! Впрочем, он и не обещал довезти меня до дому, сказал просто: Мнев рейс!, и я напросился. В тот момент мне казалось, что я, кроме него, никому не нужен. А как сейчас? Я дернул дверь служебного купе, и она отъехала. Никого! И никаких признаков жизни, даже подстаканников. Вьюга помыла окна. Огромная луна. Абсолютная безжизненность! Здорово меня Леха завезпоказал полное свое превосходство. Я надел шапку, пальто, взял в руку машинку. Ну что? Отведаем жути?
Я спустился на рельсы. Мороз был такой, что ноздри изнутри слипались. За рельсами желтел какой-то огонек. Вокзал? Станция?
Я допрыгал туда. Глазово. Это где?
То ли от тьмы, то ли от холода, то ли от их обоих вместе, я чувствовал давно забытый восторг. Молодец, Леха! Правильно меня завез!
С пустой безжизненной платформы я разглядел другой огонекуже ближе к жизни. Алтарь! В те суровые семидесятые годы много было по России таких алтарей: с идущим изнутри тусклым светом, с желтыми сталактитами от пива и теплого дыхания. Уже двое молились: тянули сквозь пену жидкость и, согреваясь, жаждали общения.
У меня корочки по жидкому топливу,поделился со мной горем небритый старик.Но кто мне дастработать по жидкому?!
Я страстно с ним согласился: никто не даст! Я понимал его, как самого себя: мне тоже никто ничего не даст!
Мной ревниво завладел его напарник, дернув за рукав.
Ну?проговорил он.Ты видел вчера?
Вряд ли я что-то вразумительное мог видеть вчера, но тем не менее я сказал: Ну, еще бы!не отвечать на такую страсть было бы преступно.
Так ты понял теперь?!Он впился в меня горящим взором.
Я полностью был с ним согласен.
...Что все игры до одной куплены!воскликнул он.
Поразительно, что волнует его. И как характерно это для русского человека: стоять на морозе в тощем ватнике, в рваных опорках и переживать за миллионные сделки, проходящие где-то!
Удовлетворенно кивнув мненормально пообщались,они ушли деловито во тьму, и я тоже, выпив кружечкутеплое пиво, холодное стекло,двинулся за ними, храня свое рабочее достоинство: лишь ханыги долго трутся у ларька!
Передо мной во тьме молодая женщина вела за руку ребенка, и вдруг мальчик произнес:
Я никогда не буду большим начальником, но я никогда не буду и маленьким подчиненным!
Вот это речь! У меня давно уже от мороза текли по щекам едкие слезы, мгновенно замерзая и скукоживая лицо, но тут слезы потекли еще обильнееуже от чувств: мой измученный организм не имел уже сил для спасающей от всего иронииплакать гораздо слаще!
И место подходящее: никто не видит и от дома далеко!
От вокзала уходила улица одинаковых деревянных домов с резными крылечками. Становилось уже светло. На первом доме была вывеска: Резерв проводников. Ясно. Там ждет меня друг Леха, чтоб окончательно уничтожить... Подождет!
Я пошел по улице. На крыльце следующего дома смерзлась рубахабелая, она стала чуть розоветь.
Сзади вдруг послышался гулкий стук. Я обернулся. Толстая женщина в халате колотила о резной столбик крыльца плетеный обледеневший коврик. Ледышки вылетали и катились по улице. Стук оборвался. Она внимательно смотрела на меня. Вот она, русская женщина... Чаёк! Шанежки!
Помня, что я не так чтобы очень давно нравился женщинам, я улыбнулся, пытаясь вложить в улыбку все свое обаяние, ум, интеллигентность, но скукоженное мерзлыми слезами личико изобразило чтой-то не то. Женщина резко повернулась и ушла, захлопнув толстую ватную дверь, прихватив, кстати, с собою коврик. Коврика не доверила! Вот это правильно: так и надо с нами, босяками!
Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце Резерва проводников я торопливо их вытер: Леха поймет их невернокак капитуляцию, а не как победу. А ведь я победили сейчас праздную. И отчаянное это утроначало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких великих Леха не знал и никому рассказов моих не показывалрасправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездкалишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть. Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.
Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: Отдать Сидорову!
Потом, засыпая, я ехал в пустой электричке.
Спасайтесь!вдруг донесся глухой крик из тамбура.Мы на одном пути со встречным!
И уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.
Посредник
Эх, до чего же поганый кофе варят в этом замечательном месте!.. Впрочем, и место-то не такое уж замечательное. Прибежище неудачников! Вот они, все тут, каждый божий день, с десяти до десяти... Да и куда же еще деться в этой неласковой российской жизни? Только сюда! Здесь, по крайней мере, все знают друг друга, и если даже не всех знают по именам, то всех знают в лицо и по званию: непризнанный гений! Других здесь не бывает. Разве что забежит какая-нибудь парочка мещан погреться перед кино и поглазеть заодно на то, как разлагается богема. Некоторые разлагаются тут уже десятилетия, и вид у них поэтому очень важный, они местные знаменитостии все, кто помельче, льнут к ним или разговаривают о них: ...обещал мне быть к четырем... только что ушел... звонил с утра, что ему нездоровится. Есть тут кумиры, есть. Но я личнои тут не прогремел, и тут мало кто знает меня... и втихомолку я радуюсь этому: если тебе суждено все-таки в жизни взлететь, то стоит ли взлетать здесь, не лучше ли все-таки выбирать место поприметней? А здесьпостоять, погреться, послушать, что говорят, пожить все-таки среди своих... ведьодин шаг на улицу, и ты уже изгой!
Но свои тоже жестокиневыносимый гонор, твердая иерархия, постоянный набор тем: нужно сказать то-то и то-то, чтобы вписаться, иначечужак. Темы их как бы оригинальны, но ужасающе банальныможет, для рядовых прохожих, идущих мимо, они звучат вызывающе дико, но здесь они привычны и постоянны, как бубнение шмеля.
Но все же это лучше, чем сидение в конторе, на которое я было себя обрек после окончания института, где говорили лишь о телевизионных передачах и об интригах по службе. Банальность завсегдатаев этого кафе все же переносится легче, чем та... а во-вторых,отсюда всегда можно уйти. Вот потому, видно, никто и не уходит.
Разрешите к вам?!
Изысканная вежливость! Я разглядел подошедшего: типичный местный клиентвесь набор налицо и на лице!
Пожалуйста, место не куплено!довольно-таки раздраженно ответил я. Видали мы таких! Только таких мы в последнее время и видали! Вот других мы в последнее время не видалиа таких более чем достаточно! Изысканно-неказистый плащ, интеллигентная бородка, пенсне... ну и, конечно, длиннющий шарф, свисающий до колена... полный набор! Он поставил на столик чашечку кофе и некоторое время, прихлебывая, бросал на меня цепкие взгляды.
А вы, оказывается, довольно грубы!как бы насмешливо-проницательно произнес он. Я промолчал. Стиль такой: забежал буквально на секунду по пути в какие-то высшие сферы и вдруг, зацепившись за интересную тему, простоял до глубокого вечера. Не слишком хотелось ему подыгрыватьно законы игры здесь таковы: бедность материальная тут как бы компенсируется роскошеством мыслимолчать тут не принято.
Да, я такой!довольно-таки тупо, надеясь, что он все-таки отлипнет, вымолвил я.
А между тем мне о вас неплохо говорили!произнес он вдруг.
Я обомлел. Что же, черт возьми, можно было сказать обо мне неплохого? Если брать официальные источники, то там я числился автором одного лишь стихотворения, и то написанного под псевдонимомобъясню почему. Мой друг Дзыня, в отличие от меня, сразу сделал блистательную карьеру и в столь молодые годы (впрочем, и не такие уж молодые!) уже являлся заведующим отделом журнала Монголия. Он-то и предложил мне деловое сотрудничество. После недели мучительных усилий я принес ему стих:
Монголия
Монголия, Монголия! Чудесная страна!
Монголия, Монголия! Здесь вся моя родня.
Монголия, Монголия! Страна моих отцов.
Монголия, Монголиязаветных храбрецов.
Монголия, Монголиягде горы так низки,
Монголия, Монголияа люди высоки!
Монголия, Монголия! Чудесная страна!
Монголия, Монголия! Здесь вся моя родня.
Ну, сами понимаете, что этот стих был обозначен как произведение малоизвестного монгольского автора, а я скромно выступал переводчиком... Так что вряд ли этот вот сосед мог что-то хорошее слышать обо мне в связи с этим произведением!
Конечно, Дзыня, как настоящий друг, сделал тут все что возможно, и текст этот был передан одному композитору, который, будучи должен Дзыне сто рублей, согласился написать музыку на эти словаи эту ораторию вынужден был на каком-то празднестве исполнять академический хорпел, недоуменно пожимая плечами.
Так что навряд ли это. Наверняка он имел в виду какие-то мои другие стихи, которые я когда-то кому-то дал на время почитать и утратил навеки,но, оказывается, всплыли... причем в каких-то влиятельных кругахтак по крайней мере пытался изобразить мой сосед: влиятельные круги, куда мне, конечно же, никогда не попасть, но которые вдруг заинтересовались моим скромным дарованием.
Я вытер пот.
Кто... неплохо про меня говорил?пробормотал я.
Это несущественно!проговорил он (не лезь, мол, куда не надо).Достаточно того, что это говорили достаточно авторитетные люди!
Я уже был готов простить ему вседаже два слова достаточно в одном предложении! Главноенаконец заметили!
Говорят, вы можете опоэтизировать буквально все!снисходительно улыбаясь, проговорил он.
Конечно!воскликнул я. Спробуйте меня! Что надо опоэтизировать?! Прошу!
...Главное делоза сколько?!подумал я.
Может быть, уйдем отсюда?Он презрительно оглядел окружающее нас ничтожество.
Уйдем, конечно!обрадовался я и даже не стал спрашиватькуда, отсюда я согласен был двинуться куда угодно: хватит, уже дыру простоял в этом полу! В тот год я жил действительно трудно, нигде не мог устроиться по душе, носил трудовую книжку с собой, сам время от времени что-то в нее вписывал...