Как же это?.. А как же лечить?
А это у нас абсолютно неглавным считается,усмехнулся он.Главноесоблюсти! А то вдруг назовешь какое-то стоящее лекарство, бабка сунется за ним в аптекуа оно заграничное, стоит немало, да еще с приплатой, из-под полы. Она озвереети к начмеду: Что ваши творят? У нас бесплатное лечение в стране али нет? Вот что самым главным считается! А что помрет ее дедэто уже неважно. Главноечтобы умер как советский человек! Вот что ценится! Лежал у меня один: и операцию ему практиканты сделали плохо, переделывать надо, и ослеп уже совсем на старости лет, и дочка не приходит к нему, и положили на сквозняк в коридоре, воспаление легких схватил. Казалось бычему радоваться? Ан нет! Принес я ему приемничек свой с наушниками, наделпусть, думаю, послушает, как мир живет. И вдругиду и вижу, что слушает он приемник и слезы катятся из закрытых глаз. Что с вами, Федор Кузьмич?спрашиваю его.Что-то неприятное?Да,всхлипнул,просто слушать не могу, сердце разрываетсякак эти американцы плохо живут! Вот так! И попробуй я ему заикнуться!.. Может, это и ничеготолько лечить в таких условиях невозможно.
Он умолк. Мы шли по поселку... Ледяное солнце, ветер рябил лужи.
Вскоре мы углубились в пеструю толпу.
Что у нас может служить центром оживленной жизни? Ну, ясное дело, только однопивной ларек!
Объектом всеобщего внимания был шутрастрепанный парень с блестящим взглядом, в пестрых пижамных брюках из-под пальто.
Пальто у тебя, Микола, славное!говорил заводила из толпы.Только вот маленькое больно. У школьника, что ли, его отнял?
Да нет, то историческое наше пальто!говорил Николай.Тут у нас на отделении один мужик умирал и перед смертью приказал жене: ты пальто мое не уноси, здесь оставь. Пусть ребята за пивом бегают в нем. Если унесешьс того света за ним приду. Так вот оно!Николай повертелся, демонстрируя модель.
Тут глаза его столкнулись с тяжелым взглядом Гридина из-за выпуклых очков.
Кто такой был Ганнибал?глядя в сторону Гридина, но как бы его не замечая, с вызовом произнес Никола.Тот, который всех...
Гридин подошел к нему, молча вырвал у него из пальцев пивную кружку, поставил на залитый пивом прилавок.
Иди в палату!резко сказал Гридин.
А что там делать, Владимир Дмитриевич?
Иди в палату!
А что там делать теперь, Владимир Дмитриевич? Все больные разбежалиськто домой, кто по бабам. Мы бесхозные теперь. Свобода! Санитарки хахалей потчуют, санитары все пьяные в сиську, столовая на ремонтесухим пайком выдают, да и его воруют. Доктор Мейлахс чаще раза в неделю к нам не ходит, да и что возьмешь с неговосьмой десяток уже!Николай дерзко посмотрел на Гридина и с вызовом снова взял с прилавка свою кружку.
Гридин подошел, в упор смотрел на него, потом резко толкнул его в грудь. Пиво хлестнуло из кружки прямо на историческое пальто.
Больно много берете на себя, Владимир Дмитрич!побледнев, проговорил Николай.
Обнаглели там у себя!
Да, наша вылазка из крепости явно не увенчалась успехомда и могла ли она им увенчаться?
Ну уж... как-то вы... чересчур!Я повернулся к Гридину.
А ты иди в монастырь!резко сказал мне он.Хоть ты и ни там не нужен, ни здесь!
Николай заплакал. Я вдруг почувствовал к нему острейший прилив любвилюбви одного изгоя к другому.
Да, никогда мне ни с кем не соединиться!вдруг понял я на этом ветру, выбивающем слезы.
Пойдем, Микола, отсюда!Я взял его за локоть, повел.
Тут, кстати, я вспомнил, что окончил специальность Штепселятак что тоже не бессмысленный человек,и мы с Николаем неплохо провели время в поселке: врезали два замка, вмазали два выключателя. Потом я ехал в каком-то вагоне, радостно хохотал, всех тормошил.
Выходя, дал вагоновожатому пять рублей...
Дед, а дед! Тет-а-тет?
Потом я сидел, скорчившись, на каком-то пустыре, и единственное, чего я мог хотеть, чтобы перед глазами моими расцвел красный крест на белой машине... и он появился.
Потом я снова оказался в моей келье: целительные уколы мне помогли. Внезапно я увидел мою машинку, смиренно дожидающуюся меня на столе,словно и не ждал ее здесь увидеть. Поцеловал.
За дверьми был уже привычный грохот: Бим бегал за проворовавшимся Бомом с ружьем, крича: Я убью этого негодяя! Не желая иметь с ними ничего общего, я принес сюда из магазина рыбку толстолобика, чтобы после работы его съесть.
Ну все! Чайкуи к станку!Я поставил казенный чайник на газ.
Еще я взял из-под телефона справочник с номерами всех находящихся здесь, нашел ее телефони тщательно вымарал. Ну всетеперь все в порядке. Я сел за машинку.
Воспаряй, Испаряй, Начинай, Начиняй, Расчиняй, Починяй...
Танзания!
Там занял я!
Потом я уже немножко отдыхал, развлекал сам себя как мог:
Нали-вай! На толстолобика на-падай!
Раздался стук в дверь.
Нельзя!выкрикнул я.
Но дверь открылась.
Вошла она.
Ну что?Я через плечо повернулся к ней.Не ожидала, что я снова здесь окажусь? В обморок не падаешь?
Меня так легко в обморок не повалишь!усмехнулась она.
Я долго смотрел на нее.
Не поймус кем ты тут?.. с Ездуновым, что ли?
Да нет... Этот один только раз посетил мою келью, и то стал страстно говорить, что слишком много, кажется, пьетне знаю ли я, как бросить... На что я горячо прошептала ему: Вы знаетея сама спиваюсь! И все. Вот Петровичтот время от времени врывается в мою келью, пытается повалить, шепчет: С-с-с-сладкая, с-с-с-ладкая!
Надеюсь, безуспешно?
А тебе-то что?осведомилась она.
Но уж, думаюне с Мартыном же ты?
Да уж лучше с гипсовым пионером часок провести!сказала она.
Тут снова раздался стук. Что за нашествие?
Вошел Мартынно, увидев Лесю, картинно застыл, откинул длинный шарф, свисавший со свитера, через плечо. Как бы философ, настроившийся на глубокий, сокровенный труд и вдруг увидевший на страницах своей рукописи лягушку, притом, естественно, голую.
Ну, слушаю тебя... говори,повернулся я к нему.
Да нетну зачем же?усмехнулся он.Надеюсь, мы найдем для наших бесед другое место... и... другое время!Он обжег взглядом гостью.
Я вдруг вспомнил, где раньше видел его! Я заезжал по делам в один дом отдыха и там видел егоуже тогда он меня просто поразил: закинув шарф, а также ногу на ногу, он сидел у телефона и высокомерно чеканил в трубку:
Нет... нет... я сказал вамнет!.. В ближайшие полтора года я буду заниматься лишь письмами Одоевского! Всё!
Интересно,еще подумал я,когда сам Одоевский писал свои письма, имел ли он хотя бы наполовину столь горделивый вид?
Кстати!Мартын картинно застыл на пороге.Тут мы недавно проводили рейтинг, среди своих, идолжен тебя огорчитьты на предпоследнем месте!
Ой! А на последнее нельзя перейти?!горячо и искренне воскликнул я.
Видимо, к этому и придет!проговорил он и вышел.
Да... типичный посредник. Как только видит, что людей тянет друг к другу, обязательно должен вклиниться между ними, и не просто вклиниться, а доказать, что он для них важней, чем они самино, чтобы самому никогда ничего не делать. И ведь таких у насдевяносто процентов, поэтому ничего у нас и не происходит.
Ну все... пошли!поднимаясь, произнесла Леся.
Куда?!Я ухватился за стол.
На операцию.
Как?!
Так. Дмитрич уже готов. Ты думалон такое же трепло, как ты?
Нет, конечно нет... А можно хоть толстолобика с собой взятьподкрепиться во время операции?
Нет.
Я тяжело вздохнул. Мы вышли.
А скажи честно... Гридинхороший хирург?не удержался я.
Представь себе! В палатке, посреди боя, зашивал людей. Велит ассистентам своим заткнуть пальцами дыры, какие можно, и начинает зашивать первую, распевая и матерясь. Так что с твоей уж грыжей справится как-нибудь!
Он ждал меня в операционной, задрав руки в перчатках.
Раздеться! Лечь!
Я улегся.
Эх!надавливая на живот, глухо, из-под маски, проговорил он.Не все складно! Надо бы тебе пару дней не есть.
А я и не ел!
Ну да? Так что же, выходит, так тебя и не поставили на табельное довольствие?Гридин произносил это абсолютно автоматически, явно заговаривая зубы, сам в это время чем-то брякая.
Да, вот так вот и не поставили!подумал я.Получается, что свою душу я дьяволу даже не продала просто подарил!
Потом вдруг быстро задвигалась Леся, кожу мою стало дико щипатьвидно, обмалевала меня йодом. Потом она вдруг пригнулась, и через четыре слоя марли нежно поцеловала меня. Что за публичные демонстрации?
Гридин вдруг приблизился к ней и что-то отрывисто шепнул ей на ухо. Честно, я встревожился! Что за тайны от меня?
Потом мне был всажен толстый укол, пошло отвердение живота, хрусткое разрезание... Я уже настроился на долгий стоицизм, терпение, молчание с прикушенной губой, полуотключку сознанияно тут вдруг грохнула дверь и в операционную ворвался Мартын... Ну конечно жекак же без него?! Щеки его алели, очки запотели, шарф, как блевотина, свисал до земли. Он явно переживал нечто большее, чем я, скромно лежащий на столе.
Заостряя... пропустили!прерывисто дыша, выкрикнул он.
Какого Заостряя?с трудом выныривая из тумана, шевеля затвердевшими губами, произнес я.
Что значиткакого?Он с недоумением уставился на меня.Нашего!
Мне, конечно, было жутко неловко, что я не могу вскочить со стола и броситься с ним в пляс.
Ах, Заостряя!хоть и в разрезанном виде, я пытался поддерживать разговор.А... остальных?
Ты что жехочешь сразу все?Он презрительно глянул на меня.Так не бывает! Хорошохоть Заостряя пропустили! Важный симптом!
...Что значитпропустили? Не думаю, чтобы Мартын ходил с Заостряем наверх. Сам же онраньше не пропускал, а теперьпропустил! Но стоит ли так ликовать?! Не изображает ли он специально, что якобы что-то произошло, хотя на самом делеабсолютно ничего? Не за это ли ему и платят, чтобы он изображал, а мне ничего не платят, потому что плохо изображаю?смутные, сбивчивые мысли шли в голове...
Впрочем, тебе, я вижу, не до перемен в обществе!глянув на меня, высокомерно проговорил он.
...Да ужне до перемен! Но сквозь стекла был слышен рев толпы. Может, хоть раненого пощадят?
Тогда, по случаю столь важного момента, я прочту Псалом сорок пятый!важно произнес Мартын.
И тут он хотел показать, что парит над всеми, осеняет всех!
Вон отсюда!рявкнул Дмитрич.
Оскорбленно откинув голову, метя шарфом пол, Мартын ушел.
Потом откуда-то сверхучерез вентиляцию, что ли?в мое уплывающее сознание стал входить равномерно бубнящий голос Мартына:
Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, воздымаются воды их, трясутся горы от волнения их. Речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего. Бог посреди его; он не поколеблется: Бог поможет ему с раннего утра!
Шефа просвещает!услышал я голос Гридина.
...Потом, на третий день после операции она вошла в мою одноместную палату (тут только одноместные, как в Гонконге!) и ласково проговорила:
Там этот... Мартын к тебе пришел... пропустить?
После операции было блаженное, умиротворенное состояние... я кивнул. Она нажала кнопку Вызов, потом вдруг неожиданно откинула одеяло и прилегла ко мне!
Вошел Мартын и с некоторым недоумением уставился на вторую голову на моей подушке, я и сам, честно, смотрел бы на нее с недоумением, но в данной ситуации это казалось бы притворствомхотя я искренне ничего не понимал!
Ах!как бы испугавшись Мартына, вдруг воскликнула Леся, вскочила и, зардевшись, умчалась.
Что еще за комедия?
Ты, я вижу, неплохо уже себя чувствуешь!добродушно проговорил Мартын.
Да как сказать?подумал я, но ничего не сказал. После того, как меня вернули к жизни, стоит ли волноваться по мелочам?
Ну, а ты как?сочувственно спросил я.Как сам-то думаешь?.. Есть хоть какой смысл... в твоей деятельности?
Если хоть на миллиметр... хоть на миллиметр,голос его сорвался,удастся сдвинуть мир в сторону благодати...он сглотнул,я уже буду считать, что прожил не зря!
Мы проникновенно помолчали, и он ушел.
Загадочное поведение нашей операционной сестры стало для меня более-менее проясняться на следующий день, когда ко мне в палату вдруг резко вошел Гридин, долго смотрел на меня сквозь окуляры, потом сказал:
Да! Удивительно... И когда только ты успел! Уже, оказывается, трехмесячный срок у нее! Удивительно!Он покачал головой.
Дадействительно удивительно, особенно если учесть, что я здесь появился четыре дня назад! Дазамечательные люди тут живут! Поэтому понятно, что энтузиазм широких масс по отношению к живущим здесь стремительно нарастал: новый булыжник со звоном влетел уже и сюда, в медицинскую часть!
Дальнейшие события носили драматический характерГридин время от времени заходил ко мне и рассказывал... Бравый Петрович, не выдержав подрыва устоев, взлетел на стену, где случайно с тридцать седьмого года сохранился пулемет, и дал низкую очередь над головами осаждающей толпывсе в ужасе попадали на колени. Правда, поступок Петровича получил самое суровое осуждениесам Ездунов вызвал его на ковер и строго корил.
Потом вдруг произошла новая неожиданность, вызвавшая новый взрыв эмоций у верующих,но в этот раз взрыв уже положительный: вдруг воссиял образ Богоматери, находящийся в монастыре с восемнадцатого века и в последнее время очень тусклый. Как объяснил мне насмешливый Гридин, воссиял образ отнюдь неспроста: несколько часов подряд повинный Петрович натирал оклад толченым кирпичом и рукавом своей грубой шинели. Воссиял! Волнения за стеной все усиливались, ворота трещали.
Будут народ запускатьждут только, когда попы приедут!сообщил Гридин в воскресное утро.
И вот меня поднял с кровати колокольный звон. Я прихромал к окнузвонил все тот же неугомонный Петрович.
Во двор въезжал кортеж машин, из них, расправляя богатые ризы, торжественно вылезали церковные чины. Впереди, сияя регалиями, шел сам патриарх Аверьян. Хлебом-солью их почему-то встречали Бим и Бомвыглядевшие по этому случаю вполне прилично. За ризами хлынула толпа верующих. Мартын крутился в самом водовороте, христосовался со всеми подряд, сиялто был день, для которого он жил!
Гости поднимались уже на обитый бархатом помосттут всех встречал с широко распахнутыми объятиями сам Ездунов. Как и все прочие, он крестился. Потом уверенно басил по бумажке в микрофон:
Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебались земля и горы...
Так вот для чего были душеспасительные беседы с моим другом!
Грянуло грозное церковное пениесначала Петрович и несколько военных, потом и вся толпа рухнула на колени. Ну вот, и опять их поставили на коленина этот раз обошлось даже без пулеметов!
К несчастью, я опуститься на колени никак не могразойдется шов! Но ходитьмог. В смыслеуйти.
Я хромал по коридору, потом все-таки не удержался и зашел к ней: она стояла на коленях, но при этом красила губы, глядясь в поставленное на столик зеркальце.
Все, я ухожу,сказал я.
Она не прореагировала.
Противно!через некоторое время как бы сама себе сказала она.
Чтопротивно?взвился я.
Противно... когда ты вылезаешь... как червячок из скушанного яблочка.
Я оскорбился.
Да, кстати,проговорил я,хотелось бы узнать, кто отец якобы моего ребенка?
Она молчала.
Хирург?
На фиг я ему нужна!с болью проговорила она.
Но тогда кто же?
Она молчала.
Так ты что же... Дева Мария?
Она не отвечала.
Ну чтоостаешься?потеряв уже терпение, проговорил я.
А что, разве надо куда-то уходить?не оборачиваясь, холодно осведомилась она.
Да, я считаюнужно отсюда уходить!
И что жепредлагаешь руку и сердце?она слегка обернулась.
Вон... гляди,уходя все-таки от прямого ответа, я кивнул на оконце.Вон, видишьтам орел летит... или коршун?
Кобчик!глянув в оконце, усмехнулась она.
Ну, если он тебя унесет... будешь хоть махать, вместе с ним?
Подмахивать,хмуро сказала она.
Оскорбившись, я вышел.
Я хромал через двородин прямой среди коленопреклоненных, и именно на меня устремился сочный глас Ездуновавсе оборачивались: