Пятьсот-веселый убыл, на станции стало просторно, и Шишкин с радостью увидел на самом ее краю желтую двухэтажную казарму, где у них с Таиской была комната. Когда он подошел ближе, ему показалось, что возле третьего окна на втором этаже сушится цветастое платье. «Таиска?!» обожгло его, и он прибавил шагу, а потом, припадая на раненую ногу, стал срываться на бег, отчего золингеновские изделия ходуном заходили в чемоданных утробах.
Наконец он достиг подъезда, бросил трофеи внизу и ринулся наверх, толкнул дверь. Что-то звякнуло, должно быть соскочивший крючок, и Шишкин оказался посреди комнаты. За ширмой, закрывавшей печку, кто-то был он явственно слышал, как всплеснули там водой.
Таиска! заорал он и отдернул ширму.
И даже когда Шишкин понял, что перед ним не Таиска, а незнакомая женщина, напуганная его вторжением и криком, сдвинуться с места не смог ударила по ногам расслабляющая дрожь. Женщина была полураздета, мыла голову, в мокрых волосах ее таяла мыльная пена. Она первой пришла в себя и спросила:
Так и будем стоять?
И задернула ширму. Он опустился на подвернувшийся стул, ослабил ворот гимнастерки, закурил, окинул взглядом огромный фикус в углу, кровать, комод, кухонный стол под давно потерявшей рисунки клеенкой, стулья и табуретки, которые смастерил перед самой войной, но не успел покрасить. Над комодом висела Таискина фуражка с красным верхом.
Он поднял глаза с большой карточки, не совсем удачно подрисованной фотографом, грустно глядела на него она сама. «Здравствуй, Таисья Денисовна, вот я и вернулся», мысленно обратился он к ней, хотел извиниться за то, что жив, а ее уже нет, сказать, что война есть война, и главное дело на ней, с какой стороны ни посмотришь, все-таки убивать и самому при этом постараться не быть убитым. Кому-то везет, а иному судьба скажет: привет Шишкину Но он не обратился к ней с таким, несправедливым в сущности оправданием, и так все было ясно.
Вы Пармен Парменович? спросила женщина.
Так точно.
Вот и вино, Даша поставила на стол темную бутылку с горлышком, залитым сургучом. Мы так хотели в День Победы по капельке из нее выпить.
Он поднял голову, и Даша увидела в его глазах нечто такое, что отвела взгляд в сторону, а потом сказала неожиданно:
У меня тоже погибли все. Муж на фронте, а родителей немцы
Ему стало стыдно, что он, здоровенный мужик, раскис. Он принес чемоданы, развязал рюкзак, вывалил на стол консервные банки, рафинад, сухари, извлек откуда-то фляжку со спиртом и предложил:
Выпьем за них.
Они пили за его возвращение, за Таиску, мужа и родителей Даши, за то, чтобы не было больше войны. Потом пили еще, он молчал, молчала и Даша, пили, каждый думая о своем.
Это было тягостно, и Даша начала рассказывать, как жили они в войну. Из ее рассказа он понял, что она работала учительницей, директором школы на станции, затем ее перевели в районо. Глядя на нее, он думал, что вот она молодая, красивая, грамотная тоже одинока и несчастна. Своих возможностей он никогда не переоценивал, что и говорить, неровня ей был по всем статьям: и грамотешки маловато, и внешность неподходящая волосы конопляные, из нечесаной матерки, говаривала Таиска, не нос, а курносище, с детских лет лупится, а нога сорок шестого размера, сам с обувью извелся и старшин на войне замучил. Нет, не переоценивал, хотя Таиска, запуская пальцы в его копну, суеверно вспоминала примету: два вихра две жены
Когда он допил спирт, Даша не выставила Таискину бутылку, и он оценил это. Он поблагодарил ее за угощение и стал стлать шинель на полу. Даша запротестовала: ему нужно выспаться с дороги как следует, в конце концов он приехал домой. Она здесь теперь гостья, может уйти к знакомым или к своим сотрудникам домой.
Не понять тут, кто у кого в гостях, сказал Шишкин и растянулся на шинели, заснув сразу, по-солдатски быстро и бережливо.
3
У него начались вольные дни. Вставал поздно, долго брился, надраивал награды и шел бесцельно бродить по улицам, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. После двух таких выходов стал стесняться своего праздного вида, занялся ремонтом домашнего скарба, покрасил наконец стулья и табуретки, починил дверь, застеклил окно, поджидал за работой Дашу. Она приходила не каждый день, ночевала в каком-то общежитии или просилась к своим сотрудникам, а может, оставалась в колхозах, куда ее направляли уполномоченной. Но все-таки приходила, извинялась за беспокойство, тем более что он затеял ремонт, и говорила каждый раз, что начальство никак не может решить, куда ее поселить. Он прекратил домашние работы ему хотелось, чтобы она приходила каждый день.
И в то же время он понимал: поступает скверно, не успел как следует дома погоревать о несчастной своей жене, а в мыслях уже другая баба. Он нашел очевидцев бомбежки станции, узнал, что Таиску ранило, когда бомба попала в то крыло здания, где располагались дежурные. Пошел туда, постоял над развалинами, представляя, как рушатся стены и потолок, как вытаскивают ее из-под обломков, наверное, уже беспамятную, пережил такое бессилие, какое бывает только во сне. На кладбище он нашел братскую могилу погибших в ту бомбежку невзрачный столбик со звездой из расслоившейся под дождями фанеры над холмиком, готовым в скором времени сравняться с землей. Здесь, на кладбище, он дал себе слово поставить ограду, приличное надгробие на могиле жены и вечных теперь ее товарищей-спутников, почувствовал сильно, с болью в душе, какой он одинокий, скверный и бесполезный человек.
С этим настроением он забрел в привокзальную чайную, взял бутылку водки и стал быстро, безо всякой радости, хмелеть. Пусть земля будет тебе пухом, Таиска, мысленно произносил он одни и те же слова на скромной и запоздавшей панихиде, просил не винить его, что не сразу, не в первый же день пришел к ней, что приглянулась ему другая.
К столику подставил стул тощий парень в железнодорожной форме. Лицо его, совсем еще мальчишеское, стремительные серые глаза, обычно называемые кошачьими, были знакомы. Парень загадочно улыбался, ждал.
Нет, друг, прости, знаю тебя, а вспомнить не могу.
Воронеж забыл? Ну
Фу-ты, елки зеленые, старший лейтенант Строев! воскликнул Шишкин. Как не помнить! В армейской форме признал бы сразу
Я видел тебя еще в тот день, когда ты приехал. И кричал: привет Шишкину! Я на дрезине ехал на узловую. Слышал?
Конечно, слышал. А что не признал неудобно, черт возьми. Однополчане же
Брось, Шишкин. Это я обязан ребят из вашей роты помнить. Помнишь, тащили меня километра три, а снег по пояс? Ваш Сашка Слепнев нашел меня. Это ты-то помнишь?
Еще бы.
Значит, я вашей роте в твоем лице пол-литра должен!
Мы не за пол-литра тащили тебя, не за пол-литра воевали
Да ты что, Шишкин, шуток не понимаешь? Это же ежику ясно.
Извини, старшой, смягчился Шишкин. Я вот к жене ходил сегодня. Поминаю. Праздник, так сказать, в кругу семьи. А Саша Слепнев полег
Он разлил остатки водки. Строев взял еще бутылку, и Шишкин, окончательно захмелев, начал рассказывать, какая у него была добрая душа жена Таиска. Потом разговор пошел о фронтовых знакомых. Строев после ранения в плечо был демобилизован. Шишкин перечислял общих знакомых, доживших до Победы, тех, кто был ранен или убит.
А ты, Пармен, присмотрел работу или еще гуляешь? спросил Строев.
Шишкин молчал.
Иди ко мне, убеждал его Строев. Я начальствую над строительно-монтажным поездом. Хочешь мастером на ремонте путей?
Он опять промолчал.
Ну, старшим мастером
Чудак-человеку я за должностью не гонюсь, мне работу по мне надо. А что я в путейском деле смыслю?
Получил предложение? Значит, получил
Никто мне ничего, командир, не предлагал. Стану на учет в горкоме и пойду в литейку, на паровозоремонтный. Я ведь модельщик.
У меня литейного цеха нет, Пармен. Но люди позарез нужны. Особенно такие, как ты, мастеровой народ. Я тебя на любую работу возьму, только дай знать. Завяжи узелок
Несколько дней спустя он, крепко поразмыслив, решился работать у Строева столяром и вместе с ним выбирал место под мастерскую.
Здесь? спросил Строев, топнув ногой.
Прежде чем согласиться, Шишкин внимательно осмотрелся. Недалеко от вокзала, рядом с бывшим сквериком, где уцелело несколько кленов, буйно разрослись лебеда и репейник. От перрона это место ограждалось забором никто из чужих не будет шастать, здесь можно и сушить материал, благо солнечная сторона.
Строев ушел, а он сел на камень, прилетевший в этот закуток при бомбежке, свернул цигарку и начал прикидывать, как лучше соорудить мастерскую.
Потом он наслаждался приятностью дня: было солнечно и тепло, с луга, зеленевшего между станцией и городом, повевало бодрящей свежестью. Он размышлял о том, не напрасно ли принял предложение Строева, может быть, пока не поздно, стоит еще вернуться на паровозоремонтный, подождать, пока пустят в ход литейку. Очень уж непонятным и несерьезным казалось ему хозяйство Строева, напоминавшее больше цыганский табор, нежели солидную организацию. Размещалось оно в приспособленных под жилье вагонах, разукрашенных разноцветными, весело трепетавшими постирушками, потому что жила в них не только зеленая молодежь, но и семейные, и вдовые с ребятней.
Строевцы, как называло себя население вагонов, имея в виду фамилию начальника или род своих занятий, а возможно, совпадение того а другого, должны были расширить станцию, проложить второй путь до узловой, Это было знакомо Строеву и его людям, кочевавшим уже третий год от станции к станции. Строева заботило другое им поручили восстановить здание вокзала, а для этого требовались каменщики, плотники, столяры, штукатуры, причем местные, потому что вагоны и так переполнены жильцами. К нему никто не шел чего-чего, а работы в городе хватало.
Шишкин понимал, что через год-другой все это будет сделано, поезд пойдет дальше. Жить на колесах он не собирался, после войны ему хотелось жизни основательной и, главное, твердой уверенности в ней. Однако Строеву отказать не смог, а по правде не столько ему, сколько себе в желании поработать на восстановлении вокзала. «Там ведь каждая дверь не просто дверь, а уникальная вещь. Я видел проект, пока его еще не утвердили, но построишь такое здание всю жизнь будешь гордиться. Будешь ходить мимо и гордиться», говорил ему Строев, а у Шишкина возникла тогда мысль поставить тем самым памятник Таиске.
Он бросил под каблук окурок, подошел к тому месту, которое облюбовал под столб, снял ремень и, поплевав на ладони, взял лопату. «Начали», скомандовал он себе, вгоняя ее в неподатливый пристанционный грунт. Закончив яму, он направился к теплушкам, где утром видел длинные шпалы под путевые стрелки, выбрал одну из них, на которой поменьше было вонючей пропитки, и поволок на стройку. Ставил первый столб, выверял его на вертикальность, засыпал яму и трамбовал землю он не без торжественного настроения. Все-таки от этого столба он начинал возводить не только времянку под столярную мастерскую, а, выходило брала свой исток его новая, мирная жизнь.
4
Даша не появлялась в казарме на краю станции уже неделю. Если ей дали комнату, рассуждал Шишкин, она взяла бы вещи. А не случилось с ней что-нибудь? Потом подумал: что может случиться, не война ведь. Правда, пошаливает всякая шпана, но, если бы что-нибудь такое, он давно бы узнал. То, что он так встревожился, было для него ново и непонятно. Все-таки она нравилась ему, и он желал, чтобы начальники, от которых зависит ее дело с комнатой, не особенно спешили.
Среди ночи он вскрикнул снилось, будто немец сверху на него кидает бомбы. Он даже видел лицо пилота в очках, его тонкогубую, резиновую улыбку, когда Шишкин не мог сдвинуться с места, чтобы прыгнуть в свежую воронку с сизоватым дымком на дне. «Что ж ты, гад, делаешь, ведь все уже кончилось!» кричал Шишкин.
Наяву же за окном грохотал товарный поезд. «Экая муть плетется и плетется», с облегчением подумал он и потянулся к стулу, на который на ночь клал кисет с табаком.
Не спится, Пармен Парменович? услышал он голос Даши.
Да снится всякое тут
Я в командировке была, а вы все время спали на полу? Конечно, там приснится что угодно.
Товарный прошел, стало слышно, как шумит тополь перед казармой. На потолке ползали тени его ветвей. Шишкин не стал сворачивать цигарку: одна канитель, да и курить при Даше, среди ночи, неучтиво. Он отвернулся к стене, укрылся шинелью с головой и попытался уснуть.
Прогрохотал еще один товарняк, и снова все утихло. Даша молчала, но он почувствовал она готовится что-то сказать. Затем, словно сюда его приглашали, подкатил к казарме маневровый и, посвистывая, стал катать туда-сюда вагоны. Было хорошо слышно, как ругаются между собой стрелочники или составители. Он снова потянулся к кисету, и в этот момент ему почудилось, что Даша всхлипнула. Приподнял голову точно, уткнулась в подушку.
Он не знал, как все произойдет, но знал, что у ночи этой предопределен исход. Привет Шишкину. Будет выпита Таискина бутылка прости, Таисья Денисовна, живому ведь о живом, и быть может, ве́щей окажется твоя примета: два вихра две жены
5
Ночь эта была.
Но после нее ничего существенного в жизни Шишкина не произошло. Даша стала приходить совсем редко, как правило, поздно, когда он уже спал.
Хороший ты человек, Пармен, как-то сказала она ему. Добрый, хозяйственный, не записной пьяница, одним словом, положительный. Но вот не любим друг друга. Не вздумай убеждать, что это не так. Знаю: так это, так С одиночества потянулись друг к другу, живые ведь У меня тогда день рождения был, и никто ни одна живая душа не вспомнила об этом. Может, потом и любовь придет или привычка, а пока пусть будет так, как есть.
Пусть будет так, согласился Шишкин, подумав, что она права.
Мастерская вышла на славу. Снаружи он обшил ее горбылем, изнутри стены и потолок одранковал, обмазал глиной вперемешку с соломой, настлал пол, сложил печку любой мороз не страшен. И крышу поставил двускатную, шалашиком, а не плоскую, с которой здесь, на станции, это сооружение проезжие люди могли принять наверняка не за мастерскую, да еще злились бы, что стоит оно за перронной оградой.
Окна выходили на восток и запад зимой не будет холодно, а летом жарко. Верстак он расположил возле западного окна в нем виднелся город на холме, полыхала над ним вечерами сочная осенняя заря. А на печке булькала клееварка, распространяя приятный на вкус любителя, конечно, запах столярного клея.
Дорвавшись до работы, по которой давно истосковалась душа, Шишкин шаркал рубанком, сколачивал молотком нехитрую, но добротную мебель строевцам: табуретки, столики, шкафчики, и напевал один и тот же куплет, приставший к нему неизвестно когда, но прочно, будто навсегда. Само срывалось под стук: «Артиллеристы! Сталин дал приказ: артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь, огонь!»
Так в хлопотах Шишкин не заметил, как отполыхали осенние зори, задождило, посерели короткие дни.
Иногда заходил Строев, садился поближе к теплу, грел над печкой бескровные интеллигентские руки, говорил о делах, о вокзале, проект которого вот-вот должны утвердить да все не утверждали. Однажды он зашел необычно мрачный, озябший, в задубевшем под дождем плаще. Пристроился к печке поврежденным под Воронежем плечом и долго наслаждался теплом, ахая.
Лучше меня живешь, Шишкин, сказал он.
Так ведь ты начальник, Анатолий Иванович. А хороший начальник он всегда плохо живет. Думать приходится не о себе одном
Философ, усмехнулся Строев. То-то и оно думать не о себе одном. А у тебя на погоду ногу ломит? Ноет она у тебя, болит или как?
Бывает, и ноет, и ломит, когда как, уклончиво ответил он, теряясь в догадках, куда клонит Строев.
Тепло у тебя, спокойно. Женой какой обзавелся, умеешь все-таки устраиваться, дьявол!
Никакая она мне не жена, Анатолий Иванович.
Строев не поверил, пригрозил пальцем, мол, так мы тебе и поверили, а потом, прищурившись, посмотрел на него и спросил:
А не захотел ли ты здесь, Пармен, как говорится, пересидеть горячие дни борьбы за коммунизм, а? Не стать ли тебе у нас комиссаром?
Под этим взглядом Шишкину стало не по себе. Никто и никогда в жизни не считал его сачком, никогда и нигде он не сачковал, так что за такие слова в пору можно было и обидеться. Он догадался, о каком комиссарстве идет речь парторга поезда перевели на какую-то другую работу, понял, что от него требуется сегодня большее, нежели сколачивание мебели строевцам, и подумал не без сожаления, что житью в столярке привет