Ну сволочи, что творят!возбужденно проговорил он, врываясь в квартиру. Он снял шапкуи я его узнал. То был водитель Леха, который на служебной машине вывозил меня осенью с дачитой, что стала мне, увы, не по карману. Растрогало его, видимо, мое интервью: явился выразить свое сочувствиеединственный из всех друзей и знакомых... хотя и знакомым его назвать было трудно: я и не думал, что он помнит меня. Вот какие у нас душевные люди.
Сделаем так!заговорил Леха, не снимая пальто.Ты сейчас даешь мне задаток... ну сколько есть у тебя, а я к лету сделаю пристройку к моему дому в Зеленогорске, и будешь жить с семьей у меня!
Растрогавшись, я отдал ему все деньги, что у меня были, и он исчезтак же стремительно, как и появился... Знаю, что вы подумалион исчез навсегда. «Кинул», как сейчас принято... Ошибаетесь! Он теперь то и дело мне звонилправда, ближе к лету все реже и реже.
Наконец, в мае я решил поехать к нему на разведку. И застал там картину не очень радостную... но не безнадежную. В пристройке, которую он воздвигал как бы для моего семейства... пол был... и стены, в общем-то, были. Не было крыши.
Леша,проговорил я растерянно, а как же... Я же собирался через неделю въезжать.
А!с горечью воскликнул он, отбросив окурок.Разве что можно сделать при таком правительстве?!
Вообще постоянство, с которым все хают наше правительство, удивляет. Мы, что ли, лучше работаем?! Но ругать власть и вешать на них все, даже личные огрехи, стало нормой. Но так и правительство не развернется, и мы не очнемся. Нотак привычней. Недавно даже проправительственное «Единство» решалоа не объявить ли недоверие родному правительству? При таком единстве правительства и народа вряд ли мы что-то когда-то выстроим. Зато всегда есть, на кого сослаться.
Короче, я понял тогда, что тем летом мне дача не светила: Леха (при поддержке правительства) стройку завалил. Для порядка я слазил в сруб, внимательно оглядел бревнапочему-то сплошь унизанные комарами, потом выглянул через окошко во двор... Да! Разруха! Это есть.
Спасло меня только знание классики. «А как же Робинзон Крузо?вдруг развеселившись, подумал я.Он и этого не имела выжил!»
Сравнивать себя с героями знаменитых книг всегда приятно. И лестноесли ваши ситуации хоть чем-то похожи. «Сделаем!решил я.Тем более что Пятница у меня уже есть». Как вы поняли, я имел в виду Леху.
Правда, оказался он не Пятницей, а Субботой. Именно по субботам, когда он освобождался от службы, а вечером должен был встречаться с друзьями, накал работ был особенно яростным. «Выше стропила, плотники!»часто я повторял тогда фразу из другой любимой моей книги. В общем, я был доволен: зарос бородой, окреп и хоть немного, но чувствовал себя Робинзоном Крузо.
Должен сказать, что это совсем неплохово всяком случае ни одно летони из прошлых, ни из последующихне понравилось мне, как то, когда я был Робинзоном Крузо.
Помогают классики и сейчас, когда жизнь становится все более суровой. Любимое словосочетание любого правительства у нас«непопулярные меры». Давно уже не живу я в той пристройке у Лехии он вынужден был поднять цены, видимо, по вине правительства, поднявшего цены на бензин. Расслоение общества, которое расслаивается явно не в мою пользу, я стал чувствовать по возросшему интересу к помойке, расположенной в бетонной нише как раз под нами: сколько замечательных вещей стали теперь выкидывать! Разве раньше я (сам почти классик) хотя бы голову туда повернул? А теперьне могу удержаться! Не однажды уже я вбегал домой с горящим взглядоми трофеем с помойки. «Смотрите, что я нашел!»кричал я радостно. И лишь презрительная усмешка жены меня отрезвляла: «Господи! Как я упал!».
Но тут, в самый последний раз, я не мог удержаться... Стул! Великолепный, почти целый стул стоял в мусорном отсеке, за баками! Я дернулся, но вспомнил, что спешу по важному делу, связанному с литературой, а не с ограблением помоек. Подергавшись, я ушел все-таки, решив: заберу на обратном пути. Весь день я думал не о делах, а о стуле. Вот что делает с человеком жизнь! Наконец я вернулся во двори как раз в этот момент с помойки выходил человек, напоминающий бомжа,с моим стулом! Я вцепился в стул с криком: «Это мой!»и мы некоторое время яростно боролись. Он пытался ударить меня ногойи что-то мне это напомнило.
«Господи!вспомнил я.Так мы же, как Киса Воробьянинов с отцом Федором, деремся за стул!»
Я засмеялся, махнул рукой и, отдав победу сопернику, ушел домой. Я успокоился, более тогобыл счастлив, вдруг погостив в одном из любимых моих литературных произведений. «Как Киса!»повторял я и смеялся. И, счастливый, пришел домой. Конечно, если бы я был воспитан на нынешних фильмах про «тигров каратэ», я бы нанес врагу несколько смертельных ударов и принес бы стул. Но я воспитан на классике... Какое счастье!
Конечно, и классика не спасет нас от неизбежных, увы, несчастийно классика учит нас пить свое горе не из лужи, а из прекрасного сосуда. Читайте классикуи вы окажетесь в чудной компании, и жизнь вокруг покажется вам хоть и жестокой, но прекрасной.
И вырвал грешный мой язык
«И празднословный, и лукавый...» В общембыло за что его вырывать. И что же теперьбез языка?
Было время, когда его стыдились. Помню писательский круиз по Балтике и наши попытки сойтись с европейцамиблагожелательными, великолепными, улыбающимисяи в то же время абсолютно чужими: другое воспитание, другая культура, абсолютно другой ритм. Разговаривая с тобой, они все время поглядывали куда-то тебе за спину, куда-то спешилитуда, где их ждали по-настоящему серьезные встречи, а ты лишь мешал.
Это ощущение неприкаянности, несоответствия мировым стандартам угнетало нас, после таких вымученных контактов мы уставали ужасно. Разумеется, разговоры шли не на русскоми постоянное языковое напряжение угнетало нас. Поэтому несколько раз с восторгомкак выяснялось, преждевременнымя кидался на звуки русской речи: оказывается, тут еще есть наши, а я и не знал. Но от моей радостной улыбки разговор угасал, русский испарялся, будто его и не было. Его стыдились. Латыши, литовцы, эстонцы, киргизы, таджики, грузинывсе говорили между собой по-русскипривычно, легко, виртуозно, серьезно. И только лишь при приближении нас, русских, стыдливо умолкали. Русский язык, как и братство народов, полагалось забыть. Многое связывалось с нимнасилие, оккупация, империя, презрение к местным обычаям и языкам. Было за что вырвать «грешный мой язык».
Помню конгресс в Будапеште в середине девяностых, на котором русский исчез совершенно. Все блистательно говорили на английском, и только по табличкам на одежде я с тоской понимал: вот это поляк, эточех, этотукраинец. Получи, Ваня, за свою имперскую политику: на твоем языке никто больше не говорит. Даже мне, всю жизнь связавшему именно с русским языком, поражение это казалось закономерным. Я сделал доклад на английскомбезусловно, самый паршивый в моей жизни, все умственные мои силы ушли на инфинитивы и герундии. Кончился наш век! Я лишь злорадно заметил, что уровень докладов, сделанных братьями-славянами на английском, был значительно ниже уровня, принятого на таких конгрессах... зато на английском!
С нашего дерева листики облетели, а попытки прилепиться к новому дереву были жалкими: одно знание инфинитивов и герундиев не создает еще культуры, на чужом стволе нелегко прижиться, а на русском дереве выросло много листьев-культур, на нем они поднялись высоко, стали видны всем... отлетев, эти листочки поувяли, стали интересны лишь себе: того оглушительного успеха, какой имели, скажем, грузины или эстонцы в переводе на русский, им теперь не видать. Им теперь и друг друга не видать, без перевода на русский.
Недавно к нам приезжали эстонские писатели самого радикального толка, упорно сражавшиеся за отделение от России, за удаление русского языка из их жизни... «Но теперь мы читаем только американцев!с отчаянием сообщили они при встрече с нами.Исчезла замечательная польская литература, венгерская, армянская, грузинская». Вырвали грешный наш язык, спилили дуба куда делись листья? Теперь даже братья-прибалты друг друга не читают.
И дело не только в языкедело в братстве. На конгрессе в Хельсинки, наобщавшись с европейцами, в день отдыха мы оказались в бане с узбеками, эстонцами, чеченцами, татарами... общие анекдоты, привычки, взгляды, замашки, намеки, которых вполне хватало для взаимопонимания... кто еще когда нас так же будет понимать? Никто и никогда! Неужто нас всех ждет одиночествоодиночество каждого народа в отдельности, без прежних симпатийи прежних насмешек и анекдотов, которые делали нас еще ближе? Даже наши конфликты нас сближали. Перед кем красоваться надменному красавцу грузину, как не перед скромным русским? Кому еще он покажется таким же великолепным? Итальянцам? Испанцам? Ох, навряд ли! Теряем нашу общность, создавшую нас? Потеряем и себя. Нас сметут, как листья, опавшие с дерева.
Ясно, что «государственного ствола» уже не будет. Остаетсялишь русский язык.
Нужно собрать всех, кто понимает значение «русского древа» в мировой культуре,нам уже незачем стыдиться нашего языка. Все уже поняли, что на русском общаются не одни коммунисты, эти-то как раз говорят косноязычно. Русский много значит сам по себебез него мир станет плоским.
Русскому языку шел акцент
Оказывается, русскому языку шел акцент, но тогда мы этого не понимали. Мы боролись за чистоту русского языка и, наконец, победили. Ушло время, когда наш язык, как остров, омывали три теплых акцента: украинский, кавказский, прибалтийский.
О! Це дило!так восклицали мы, когда были в веселом настроении.
Слушай, дарагой!иногда мы, желая развеселиться, переходили на грузинский акцент.
Ет-та оч-чень то-роко?помню, говорили мы с друзьями после поездки в Прибалтику, и было уже не так грустно смотреть на то, как растут цены. Шутливая интонация легкого подтрунивания, возникающая на границе соприкосновения соседних языков, сближала народы больше, чем экономика, политика и все прочее. Как мы одиноки теперь!
Балласт
Однажды в молодости я опоздал в гости, и когда пришел туда, там уже кипела драка. В драке и с той, и с другой стороны участвовали мои приятели, поэтому я сразу не понял, на чьей стороне правда, и решил пока, раз уж я пришел в гости, поесть. Положил себе салата, гуся, и так увлекся этим делом, что о драке, переметнувшейся в другую комнату, чуть не забыл. Иногда из той комнаты доносился призывный грохот, я говорил деловито: «Да, да... сейчас», но от еды пока не мог оторваться. Да и тема драки, как я понял из выкриков дерущихся, была мне не близка, да и вообще я в детства не любил драк. Помню: наш дом номер семь почему-то обязан былкровь из носабиться с домом номер восемь. Это никем даже не оспаривалось. Я и не пытался. Однажды, помню, мы готовили нашим врагам коварную ловушкуусыпив их бдительность, дать без сопротивления зайти в наш двори тут мы встретим их градом камней со второго этажа. Ужас нарасталкто-то сходил домой, принес и положил на подоконник на лестнице гирю от ходиков, наполненную песком. Кидать ее надо было в головуне на асфальт же? «Ниже гири» ставки уже не принималисьследующий «вкладчик» принес булыжник из развороченной строителями мостовой. «Ага»,деловито произнес я и как сейчас помню, пошел домой, и сел за уроки. И до сих пор этим горжусь. Может, моя робость (а по-моему, так это смелость) всех и спасла: бой так и не состоялся. И когда я утром шел в школу, радостно увидал, что «боеприпасы», нетронутые, так и лежат на подоконнике.
Воспоминания детства отвлекли меня от этой конкретной драки, перекатившейся, кажется, как и положено драке, уже на лестницуво всяком случае, я ощущал довольно неуютный сквозняк, мешавший мне насладиться гусем окончательно.
Потом вместе со сквозняком ворвался в комнату мой приятель, в разорванной одежде и с синяком. В драке, похоже, образовался перекур, и приятель решил подкрепиться перед решающей схваткой.
Ага-а! Ты здесь!проговорил он зловеще.
Пока здесь,сказал я скромно.
Не-ет! Ты всегда «здесь»! Там,он гордо кивнул в сторону лестницы,тебя никогда нет! Тыбалласт!
И горжусь этим.
Ночью мы шли с ним к метро, и он, трогая распухающие желваки, произнес задумчиво: «А чего дрались?»
Мы расстались с ним мирно. Слово «балласт» вовсе не обидело меня. Скорее, наоборот: это было то слово, которое я искал, для оправдания своей жизни, да и жизни многих миллионов россиян. Ведь «балласт»понятие положительное, это тот груз в трюме корабля, который не дает ему качаться с борта на борта, мешает любому легкому ветерку нести судно на рифы. Балластэто устойчивость, надежность. Это комсомольские вожаки, которым требовалось кидать массы из одной беды в другую, сделали слово «балласт» ругательным.
Но нас не так-то легко покачнуть! Славлю нашу медлительность! О Господиесли бы мы сразу кидались исполнять все, к чему нас призывают! При Хрущеве мы бы распахали все луга, остались бы без сена, при Горбачеве вырубили бы все виноградники! Номудрая медлительность наших людей, их насмешливое отношение к очередным «судьбоносным решениям» спасли нас, не дали обратить нашу жизнь в «правильную» пустыню. У нас у всех за последние десятилетия накопилось кое-что в трюме, в загашнике, в погребе, мы, слава богу, тяжелы на подъема то бы нас давно уже умчало на рифы. Мы научились уже давнопринимать «единогласно», но делать тайно по-своему, по-умному, втихаря. Благодаря чему и живы. «На каждый чих не наздравствуешься!»говорила моя бабушка. «Не спеши исполнять приказскоро его отменят!»гласит солдатская мудрость.
И теперь, когда наш корабль снова, как любят наши капитаны, резко поворачиваюттолько «балласт», тяжелый груз нашего опыта, не дает судну перевернуться. А именно этого почему-то добивается каждая новая очередная идеология, как буря, вдруг накидывающаяся на нас. Теперь, оказывается, надо быть алчным. Но мы туда не идем. Ветерок слабоват супротив нашего «балласта»нашего опыта, нашей мудрости, веками выработанного стиля поведения, образа жизни.
Недавно ко мне в троллейбусе подошел пьяныйне поленился, хотя это нелегко ему было, пройти за мной через весь салон.
Ты рубль уронил!протянул мне монетку.
Видимо, не смотрит передачу «Алчность», предпочитая более традиционный отдых.
Два Павла(Молодежь III тысячелетия)
Из молодых писателей, объявившихся не так давно, больше других меня заинтересовали два Павла, два петербуржцаПавел Мейлахс и Павел Крусанов. Павел Мейлахс печатался и в «Новом мире» (рассказ «Придурок»), и в других солидных изданиях, в том числе и зарубежныходнако «раскрученность» его, слияние с современной литературной ситуацией не так ощущаются, как у его тезки. Объясняется это и особенностями каждого из них, и уникальностью нынешней ситуации.
«Системность», принадлежность к модной когорте в эпоху свободы, когда никаких прежних критериев не осталось, сейчас является определяющей. Если ты в «правильной» команде, твой престиж обеспечен, массовое (или элитарное) читательское сообщество примет тебя. Другой вопроснасколько.
Павел Мейлахс яростно не принимает этого. «Несварение» в его писательском желудке каких угодно мифовсоветских, демократических, коммерческих, интеллигентскихвот главная его особенность. Герою его не на что опереться, он не может поднять голову и на что-нибудь гордо посмотреть: его сразу же начинает мутить. Фальшь, натужность, корыстность всех мифов современности прочувствованы им с таким же отчаянием, с каким больной чувствует признаки отвратительной болезни. Поколение родителей (успевшее взойти на иллюзии демократии, прогресса) с ужасом смотрит на такого сына. И об отчаянной этой ситуацииего пронзительные, потрясающие повести и рассказы. Родителям стыдно за такого сынаи за себя. Об этом у Мейлахса написано четко, беспощадно, безнадежно. Родители пили «вино свободы», забыв обо всема тяжелым, безнадежным похмельем страдают дети. Уже не в силах опьянеть ни от какой новой иллюзии (хватити так на родителей смотреть стыдно!) они опьяняются таблетками (в школе), водкой (после школы), развратом (после жизни в России, уехав из нее)и ничто не радует. Эти «низкие истины» совсем уже отвратительны, а высокихнет.
Думаю, что из всех нынешних писателей Павел Мейлахс наиболее точно изобразил поколение тридцатилетних-сорокалетних, оставленных без идеологии и культуры, страдающих от бессмысленности жизни (все это про тех, кто еще может страдать). Павел Мейлахс написал наиболее точный портрет поколения, и трагедия еще и в том, что поколение это не хочет видеть своего портрета, «упиваясь» совсем другим.
И это «другое» в полной мере представляет Павел Крусановпоэтому он так и популярен сейчас. Сумма модных течений, философских направлений, мировых коллизий (не имеющих к конкретной авторской жизни ни малейшего отношения), набор «прикольных» игровых приемоввсе это виртуозно соединяет Павел Крусанов (особенно замечательно это сделано в его романе «Укус ангела»). Почему это имеет такой успех? Видимо, это соответствует настрою нынешней продвинутой молодежи, которой хочется все знать, обо всем судить философски и свысокаи в то же время ни за что не отвечать, и даже лучше бы ни в чем не участвовать. Только неучаствующие так высокомерны и уверены в своих знанияхи с этих позиций Крусанов пишет, и попадает «в кайф». В отличие от Мейлахса, Крусанов знает все, он творит мифы обо всемдаже о Величии России. Видимо, это идеал нынешней молодеживеликий миф, но в компьютере, а не в жизни. Мейлахса от такого «величия» стошнило бы (ему даже «Пионерская зорька» была отвратительна), а Крусанов работает с историей и культурой абсолютно мастерски, не сидит запершись в квартире, как Мейлахс, а парит над миром. Какой мир точнеедушная квартирка Мейлахса, где он в одиночестве страдает от малейшей лжи (без которой вообще нет жизни), илиВселенная Крусанова, мощная и сияющая (и в то же время более бумажная, чем крохотная, но сделанная из живой, мучающейся плоти Вселенная Мейлахса)? Обе замечательны, и обе показывают нам, что множество миров неисчерпаемо, а значит, всегда будут появляться писатели, разныеи даже противоположные.