О чем теперь писать?вопиют те, кого принесла и бросила волна, медленно засыхая на мели.О чем? Все кончено!
А писать есть о чем. О том, что никогда не уйдето человеческих страданиях, о тех тяжелых камнях на человеческой душе, которые не смоет никакой прибой, никакой прилив, разве что еще раз болезненно пошевелит.
Тяжелая доля Долинякастоять на дне жизни, с его тяжестью и основательностью не поддаваясь ни приливам, ни отливам. Его мрачная стойкость, его полное отрицание каких-либо уступок выработалось в тяжкие годы застоя. Прожить долгие десятилетия, и при этом много писатьи ни на миллиметр не дрогнуть, не покачнуться в сторону лжи или просто небольшого хотя бы приукрашивания, выстоять, ни на что не надеясь,в этом и состоит подвиг Долиняка, который мы можем оценить только теперь, когда при опускании пены стали появляться одна за другой его тяжелые, как камни, повести.
Помню, как, молчаливый и мрачный, он появился, наконец, в писательской компания и долго недоверчиво приглядывался. Помню, первый рассказ, прочитанный им вслух, назывался «Прогулка в дурное общество»о райкомовском лекторе, который после отвратительно-лживой «беседы с трудящимися» напарывается на заводских хулиганов, погибает и оказывается... в аду. Сразу же поражала авторская мрачная яростьни одной лазейки для спасения грешника он не находил. Лгалгори в аду!
Потом, опять же в рукописи (публикация еще была невозможна), появилась повесть «Подлянка» (не напечатана и сейчас), в которой молодой главарь ворующей и буйно гуляющей овощебазы обретает возмездие (и страдание, а значит, и очищение) еще на этом свете. Оказывается, что настоящая любовь, которая вдруг сваливается на него, как божья кара и очищение, не подвластна никаким зверским методам, которыми он добивался всего,она абсолютно отдельна, нематериальнаи недоступна той грязи, в которой он вымарал уже все. Помню, какое сильное, горькое и одновременно светлое ощущение оставила эта повесть. Много писателей жило тогда, да и сейчас живет в Питерено кто еще может так?
Потом он стал появляться в печатии заржавленный рычаг литературных весов, давно уже засохший в одном положении, пронзительно заскрипел и склонился в сторону мрачного, тяжелого Долиняка.
Так получилось, что очень многие (если не большинство) из петербургских писателей долиняковского поколения выросли (или вырвались) из технической интеллигенции. Многие из нас лучшие годы провели в застенках загадочных в/ч и к/б, за железными воротами которых могло твориться (и творилось) все что угодно. Но мы хотели жить и не хотели страдатьмы спасались: в туризме, альпинизме, где у костров облегчали души туристскими песнями и антисоветскими анекдотами. За железными оградами, под стук кованых сапог охранников процветал флирт, самиздат и вполне официальные еженедельные «дни рождения»мы спасались. Настоящую, ничем не подслащенную картину жизни тех застенков написал лишь Долиняк, не пожелавший спасаться тем легкомысленным (и, по его мнению, недостойным способом), каким спасались мы. В повести «Большой Хинган» герой не спасается, а погибает в борьбе с безжалостной бандой, превратившей завод в грязную лавочку. Здесь особенно четко проявилась разница настоящего писателя (которых единицы)и бытописателей, которых сотни. Мир Долиняка абсолютно реален и в то же время таинствен, индивидуален, мистичен, фантастичен именно по-долиняковскипоэтому картины его так врезаются в сознание. Никакому «литературному фотографу-реалисту» недоступно то сильное, будоражащее, как страшный сон, воздействие, что остается от прозы Долиняка. На реальном, узнаваемом заводе, среди жалких и узнаваемых фигур появляется какая-то страшная запечатанная комната с пыльными портретами ушедших вождей... происхождение этой забытой комнаты объясняется абсолютно простои в то же время ощущение мистики, ужаса происходящего преследует нас. Так писатьреально и в то же время абсолютно космически может только большой писатель, который не «факты рассказывает», а создает прозуодну из самых загадочных субстанций на этом свете.
Игорь Долиняк вовсе не меланхолик. Он весьма взволнованно и страстно наблюдает за переменами в нашей жизни, но наблюдает их с самой реальной и самой показательной нижней точки жизни нашего общества. Через рассказ «Инкогнито» прокатываются гигантские и вроде бы очищающие волны перемен, но лучше всего качество этих перемен может оценить несчастный, обездоленный кочегар, в каморке которого находит временное пристанище опальный «партийный король». Сюжет острый, динамичный, публицистический, но портреты героев абсолютно объемные, живые, достоверные: у каждого своя правда, и каждый кровь прольет, лишь бы доказать, что его правда самая правдивая. Причем «король», естественно же, предпочитает чужую кровь. Убогий шалаш, который выстроил себе герой, спасаясь от невзгод, рушится под напором начальственного брюха, хотя и сам обладатель брюха гибнет, сгорает как бы в очистительном огне. Впрочем, как показало дальнейшее, никакого очищения жизни не произошло, она так же трагична и безысходна. И так же трагична и безысходна и последняя из напечатанных на сегодняшний день долиняковских вещейповесть «Мир третий». Открываешь ееи сразу же охватывает неуютный, нервный ознобсначала в пустынном колхозном поле, по которому бродят пьяные командированные, зачем-то вырванные из своей и без того нелепой жизни, затем погружаешься в пучину неуюта еще глубже, оказавшись в послевоенных годах на опасных, темных улицах Петроградской стороны. И вдруг понимаешь: ничего не изменилосьи даже бандиты стригутся так же коротко, оставляя лишь челки, как тогда! И как всегда у Долинякав центре повествования герой, который принимает на себя всю трагедию окружающего мира, а не уезжает, подобно другим персонажам (и другим авторам), на дачу. И один, ни на кого не надеясь (а на кого надеяться?), он борется с окружающим со всех сторон злом и побеждает егохотя бы в своей душе, выкидывая его оттуда вместе с ужасом надвигающейся опасности. Это настоящий детектив, боевик с туго закручивающимся действиеми в то же время тут атмосфера, портреты, достойные лучших мастеров русского пера. Сейчас, когда люди завалены книгами, написанными как бы самими преступниками в их собственной эстетике, появление детектива, сделанного на высочайшем литературном и моральном уровне, ценно вдвойне.
Недавно Долиняк, место которого в литературном мире теперь уже определилось (хотя критика, которая непонятно на что реагирует, тут промолчала), получил премию журнала «Звезда» за лучшую вещь года. Получил. Мрачно улыбнулся. И ушел в свою тяжелую, мужественную жизнь. Выдерживать ее нелегконо и настоящей прозы без этого не напишешь.
Вампиры(Зимние заметки о летних впечатлениях)
Весной прошлого года я занимался ремонтом дачи. Ну не дачибудки. «Будки» Ахматовой. Но не всей будки, а только северной ее половины. Избушка эта и одной Ахматовой была тесна, а теперь ее наш Литфонд приспособил для целых двух, довольно многочисленных, литературных семей. И глупо тут на что-либо жаловаться: кто тебе сказал, что ты лучше самой Ахматовой должен жить? С какой стати? Живи и радуйся! Я и радовался. Особенно первое время, пока терпеливо еще относился к толпам посетителей, входящих в домик так же уверенно, как к себе домой. И чем дальше, тем меньше верил я в такое вот «групповое» ознакомление с поэзией одной из интимнейших поэтесс. Да и не поэзия, разумеется, их интересовалакто любит поэзию, тот ее читает, а не интересуется вопросами типа тех, которые задавали, входя, эти «ценители».
Скажите, и Гумилев здесь жил?Цепкий взгляд на узкий диванчик. Мол, как же они тут размещались?
От таких «любителей поэзии» я скоро устали встречал их уже у калитки. «На кладбище, на кладбище!командовал я.Всена кладбище! Там ее мемориал! А здесьвсе расхищено, предано, продано! Ничего нет!»
На безумный этот интерес к жизни поэтессы я пожаловался своему другу-поэту. Что скажет он?
Маразм! Мне в Доме книги сказали: книг об Ахматовой раскупается гораздо больше, чем ее собственных книг! Ну что за люди у насеще интеллигентами себя считают! Из Цветаевой лесбиянку сделали, Ахматову по могиле ее знаюта чтобы стихи прочесть!.. И про меня, если заслужу, будут знать только, сколько раз был женат и как часто попадал в вытрезвитель! Вампиры они! «Культуры похавать» хотят.
Но в то весеннее утро было спокойно. Рабочие, делающие ремонт, должны были прийти через час, и я блаженствовал на раскладушке, среди рулонов обоев и банок краски. «Да-а,размышлял я,обои, конечно, не ахматовские... А какие ониахматовские обои? Хорошо хотьне с Микки Маусом... И дыр в стенах хотя бы не будет!»
Мои блаженные размышления прервал хруст шагов. Я приподнялся... Нет, это не маляры: те идут все сразу и громко галдят. А этоодиночка! Первый вампир? Я выскочил на крыльцо... Точно! Типичный! Бородка, трубка... в глазахскорбь: «До чего же мы довели культуру!»... До чего?! Вотремонт делаю!
Вы делаете ремонт?спросил он.
Делаю!ответил я.
(«И живу я здесь, живу! А не жил быремонт бы не делал! А кто бы его тогда делал? Никто!»)
А кто здесь сейчас живет?поинтересовался он.
Я!ответил я дерзко.
Скорбь в его глазах возросла многократно: в «святынях»... какие-то типы живут!
Вам, наверное, на кладбище лучше,по возможности мягко сказал я.Там вам лучше будет... Святыня там.
Но он, видимо, свою культурную миссию тут не считал еще законченной и скорбно молчал.
Вы чтомного стихов Ахматовой знаете?вспылил я.Ну... давайте! «Гремела музыка в саду...» Дальше? (Молчание.) «Все мы бражники здесь, блудницы...» Дальше! Не знаете?.. А стихи поэта Д. (я показал ему книжку) читали?
Он скорбно молчал: мол, какие нынче поэтынастоящий интеллигент должен мечтать лишь о прошломи горевать о нынешнем.
Все! На кладбище!сказал я и ушел в будку. Сезон начинается!
То время, пока не пришли маляры, я переживал: оттолкнул хорошего человека! А ведь всего-то он и хотелсфотографироваться у будки Ахматовой и потом показывать фото внукам: вотмы-то культурные были!..
«Ничего!подумал я после.Ахматова бы его тоже прогнала!»
Ковчег
Крутые изменения в моей и, наверное, в нашей общей жизни ясней всего я вижу тогда, когда еду на поезде в Москву или обратно. Еще не так давно я ездил в столицу на «Стреле», любил торжественный проход по празднично освещенному перрону среди городских знаменитостей, отправляющихся в Москву (или из Москвы) этим поездом.
В последний свой отъезд из Москвы я пробирался по темному, скользкому перрону к грязному шестнадцатому вагону, и часы показывали половину второго ночивремя, когда все уважающие себя люди давно спят, дома или в теплом купе, а по грязным улицам и платформам идут лишь несчастные, обделенные жизнью. И ты среди них. Так повернулась жизньи не только моя, а жизнь многих моих товарищей и коллег.
Плацкартный вагонтеперь, увы, я езжу только в плацкартных!казался темной пучиной, полной напряжения, натужных усилий, ругани и неразберихи... вот она, твоя теперешняя жизнь! С тоской я вспомнил ковровые дорожки «Стрелы», крахмальную чистоту уютных купе, солидных, воспитанных попутчиков. Все это, увы, в прошлом!
А тутнет никаких купе, чтобы закрыться, отгородиться от хаоса, тут все вместе и вперемешку. В первом отсеке гортанно переговариваются кавказцызачем-то им по их таинственным, темным делам понадобилось вдруг на Север: поезд, на котором я еду, направляется через Петербург в Мурманск. Какое множество людей постоянно передвигается по Россиис жуткими усилиями, с билетными очередями, с ором и напрягом! Второй отсек, где должно быть мое боковое нижнее место, наглуходаже не протиснутьсязабит клетчатыми клеенчатыми сумками. Ими буквально расплющены четыре хрупкие женщины интеллигентного вида. Тьма и теснота. Кто устроил бедным женщинам эту пытку? Сами они же и устроили: тюки их.
Как бы тут пройти?устав стоять с тяжелым багажом перед этой непреодолимой стеной, наконец спрашиваю я.
А как?беспомощно отвечает самая хрупкая и интеллигентная. Этот «Новый Лаокоон», самая распространенная скульптура наших дней: наши люди, сдавленные тюками, везущие что-то откуда-то, где это стоит рубль, туда, где это стоит рубль двадцать,произведение величественное, но, надеюсь, не вечное? Надо же как-то двигатьсяменя уже тычут в спину гитарами какие-то шумные юнцы: «Давай, дядя, уснул, что ли?»
Неожиданно на помощь измученным женщинам приходят кавказцыс грубоватыми шутками (ай, такие женщиныи без мужчин!) они быстро и ловко распихивают узлы по углам, открывается проходи моя узенькая боковая полка. Вот оно, счастье! После долгого бесприютного шатания по Москве, в этот раз какой-то особенно грязной и неуютной, которую, кажется, совсем перестали чистить и каждый переход улицы превращается в штурм Эвереста, после бесконечных переходов в метро, в каждом из которых ждешь взрыва (на «Белорусской» только что грохнуло), после долгого общения с бойкими москвичами, людьми совсем другой породы, чем мы,какое блаженство: занять наконец место в тусклом вагоне, снять с плеча тяжелую сумку с пятьюдесятью экземплярами вышедшей в Москве книжки (так, экземплярами, платят теперь гонорар)... вытянуть усталые ноги, потянуться и, постепенно привыкая к темноте, начать разглядывать соседей... И тут понимаешь наконец: правильно распорядилась судьба! В битком набитом плацкартном вагоне, как ни странно, чувствуешь себя спокойней и свободней, чем в тесном купе. Здесь весь вагонтвое купе, все доступно твоему взглядуи какое разнообразие лиц по сравнению со стандартными лицами начальников из дорогих поездов!
Женщины, расправившиеся с тюками, уютно устроились на полках и стали есть. Потекли запахи: курочка, соленые огурцы. И не обязательно есть самому: чувствовать запахитоже блаженство.
Дернувшись, вагон трогается. Полутьма, тихие уютные разговорыи счастливое ощущение: ты находишься среди своего народа! А где, собственно, еще ты должен находиться? Даже запахи сырой одежды, усталого тела кажутся сладкими, навевают уют. И все чувствуют то же, и это объединяет всех: после долгой, трудной, а часто и рискованной московской беготни наконец-тоощутимый, увозимый из Москвы результат, выстраданный отдых. Правильно сказал Евтушенко, которого можно считать конъюнктурным, а можноочень точным и современным (что часто одно и то же): «А что такое счастье, наконец? Страдание, которое устало!»
И вот это счастье наступило в этом вагоне, и все ощущают его и наслаждаются им. Тихие разговоры...
О! Белье взял! Миллионер?
Пенсионер!
А чтопенсия такая большая?
Да ты что! Сам никогда бы белье не взял, да вот бабку свою к внукам везуона у меня королева!
Ишь, расхрабрился!женский голос.Лекарство лучше прими!
Всеобщее взаимопонимание, любовь.
И шумные кавказцы, которые, казалось, будут разбираться на непонятном своем наречье всю ночь, вдруг успокаиваются и начинают укладываться. И даже беспардонная, наглая нынешняя молодежь, настроенная, кажется, бузить до утра, затихает: выкрики все реже, все тишеи молодые, как и все, чувствуют хрупкую гармонию, установившуюся вдруг в этом ковчеге, и подчиняются, растворяются в ней. Ей-богу, все, кто сейчас здесь, за свои дневные страдания и муки заслужили немножко покоя. Я ворочаюсь на своем узком, жестком ложе, заранее уже зная, что не могу заснуть в поездах,и вдруг засыпаю.
Всем хорошим во мне я обязан книгам
Умные люди заметили уже, что фразу для заглавия я взял у Горького. Ну ничегоот него не убудет. Классики и существуют для того, чтобы брать у них как можно больше. Скольких несчастий, глупостей, ошибок я избежал благодаря их книгам! Сколько раз они выручали меня из безвыходной вроде ситуации!
Часто в последнее время мне казалось, что я проиграл жизнь, скатился вниз, потерял все, чего прежде добился,и лишь черпая силы у классиков, я снова вставал на ноги. Помню, в один из переломных годов (а переломный у нас почти каждыйчто-нибудь да ломается) я перечислил в интервью все, что потерял за последнее время (почти все!),издателей, читателей, перекинувшихся на детективы, лучших друзей, уехавших на Запад. Там же я рассказал, что при новом (очередном) скачке цен многое из прежнего, привычного стало недоступнов частности, пожаловался, что даже дачу теперь не снятьпридется все лето париться с семьей в городе.
Поздним вечером того дня, когда это было напечатано, раздались торопливые звонки в мою дверь. Поглядев в глазок, я не узнал человека, но все же открыл ему: уж больно взволнованно он звонил!