Мама!дочка басит.Но я сказала же тебе: у меня важные дела!
Бегает. Чувствуется, если не выпустить еераскатает всю квартиру по бревнышку.
Но ведь поздно уже, пойми!вовремя, как всегда, появляясь, проговорил я.Мало ли кто может сейчас по улицам шататься! (Я-то, к сожалению, понимал, кого имею в виду!)
Плевать я на них хотела!дочка говорит.Меня только те интересуют, кто нужен мне!
Пр-равильно!жена говорит.
Ладно!дочке говорю.Иди! Только поосторожней.
Я все знаю, папа!
Ушла. Некоторое время я по-пластунски за ней полз, на повороте она увидела меня, потрясла кулаком.
Долго стоял, смотрелпока она в автобус не села.
Молодец, дочурка!подумал я.Ничего не боится! Это только я, видно, к старости уже, начал страхи себе какие-то создавать!
На обратном пути варежку нашел, чуть-чуть рваную. Надо будет Феке ее отнестипока, к сожалению, только одну!
И вырвал грешный мой язык
Все, чего удалось добиться к сорока годам,этой дачки, поделенной к тому же на три части. Общая прихожая, заваленная всяким хозяйственным хламомржавыми керосинками, лыжными креплениями; чистенькая маленькая кухонька, деревянный туалет с круглым отверстием и маленьким окошком под потолком.
Иногда, особенно вдали, можно слегка погордитьсявсе-таки ценят!но когда живешь здесь, особенно третий день подряд, ясна вся ничтожность твоего успеха!
Узкая комната с жестяным цилиндром печки в углу, тахта, круглый столик с липкой клеенкой и много едкого дыма, появляющегося при попытке хоть как-то нагреть это помещение!
Дача! Работа! Семья! Сцепка слов, напоминающая те тончайшие паутинки, которые плел упорный паучок над бездной между перилами двенадцатого этажа гостиницы в Пицунде. Как он упорно сцеплял свои кружеватак и я пытаюсь сплести паутинку из слов, заткать ими провалыно безуспешно.
Я сошел с черного мокрого крыльца, пошел по тропинке среди голых кустов. Самая яркая мысль за последние дни: что здесь, в загородных магазинах и не в сезон, должно скопиться некоторое количество дефицита,и я третий уже день хожу по промтоварным магазинам в округе, поднимаюсь по лестницам в душные помещения с запахами одеколона и лежалой одежды, сонно брожу в синеватом дрожащем свете трубок и, не обнаружив ничего привлекательного, ухожукак ни странно, удовлетворенный: ведь попадись там нечто такое, что заставило бы мое сердце учащенно биться,это было бы трагедией: денег у меня всего полтора рубля. А такничего нет, и я доволен. И я упорно шляюсь по магазинам уже не с целью найти нужную вещь, а наоборот, с желанием, чтобы нигде ее не было,и на такой зыбкой, извращенной основе держится моя жизнь последних дней, а может быть, и последних лет!
Телефонная будка у платформы тягостно напоминает мне о делах, оставленных в городе. Я захожу, набираю первый номерсамый легкийи в будке начинает нетерпеливо пошевеливаться бодрячок-весельчак, который сразу же начинает плести слова-паутинки над бездной:
Здорово! Ну как ты? Все путем? (Что«путем»? Что он несет?) Надо бы увидетьсяесть кое-какие мыслишки! (А мыслишкавсего одна: в какой теперь пойти магазин, где бы не встретить ничего такого, что бы меня взволновало!)
Дальше все раздвоилось: мрачные мысли мои пошли тяжелым темным строем куда-то, как эти тучи над платформой, а язык немолодого, дряблого, почти пятидесятилетнего, но одетого в молодежном стиле бодрячка в будке нес свое:
Понял, понял! (Уже вроде бы с другим абонентом?) Значит, работа моя вам не подошла? Понимаю! (Что, интересно, он может тут понимать?) Значит, когда вам позвонить?.. Двадцать шестого?.. Что?.. Двадцать восьмого?.. Двадцать девятого? А во сколько?.. Когда угодно?.. Понял, понял! Огромное вам спасибо! (За что это, интересно?)
На лице еще блуждает радостная улыбка, язык, еще несколько раз дернувшись в гортани, успокаивается.
Боишься бездны?! Плетешь над нею паутинку? А из чего она?!
Что хорошего может быть в том, что статью, над которой ты работал два года, в которую ты вложил все самое ценное, что у тебя сейчас есть,зарубили? Что в этом хорошегообъясни?
Но радостная, восторженная, мальчишески непосредственная (такие ценятся вдвойне!) улыбочка еще продолжает почему-то блуждать по почти уже беззубым устам. Три зуба сверху, два внизупоследние мостики над темнотой. Скоро не станет их, и тьма всё захватит.
Я шел по сырой извилистой улице среди пустых дач, с нарастающим отчаянием нащупывая языком обломки зубов: хорошо еще, что совпадают верхние и нижние, так что с закрытым ртом лицо сохраняет еще остатки вытянутой надменности, не превращается в шамкающую гармошку, в пустой кошелек,но рухнут еще два зуба, и ты старик.
Вдруг в голубеньком домике с надписью «Промтовары» блеснуло окноили это отразился закат? С кем торговать тут, в пустом поселке?
Я поднялся на сырое крыльцо, рванул набухшую дверь, вошел в тускло освещенное помещение, со вздохом посмотрел на полки.
Зачем я пришел сюда? Я уже объяснял зачем!
Я пошел в дальний угол магазина. Сердце пару раз прыгнуло: а вдруг? Чтовдруг? Схема уже известнаяхожу повсюду, чтобы ничего не найти. Боюсь найтинет у меня ни на что сил и средств! Так зачем же хожу? Какие пустые, перекрученные наизнанку чувства движут мной,странно, что их хватает для того, чтобы жить и передвигаться!
Закрываемсябудете чего брать?
Я принюхалсяможет быть, обоняние, как чувство почти забытое, атавистическое и поэтому менее всего истрепанное, сохранило какие-нибудь желания? Волнующий запах дегтяно деготь как-то странно покупать? Для чего? Умирать будеми то не решимся ни на что такое, чего нельзя было бы объяснить решительно всем, хотя большинствув том числе и этой продавщицеабсолютно безразличны твои поступки.
Деготь отпал. Остались еще какие-то простые физические радости: гнуть, тянуть, крутитьчто-нибудь такое. Вот это, пожалуй, подойдетклей «Момент»можно будет что-то склеить, а потом с удовлетворением подергать: не оторвать! Здорово повезлов городе этого клея не бывает. Большая удача!
Продавщица молча подала тюбикмогла бы, кстати, и завернуть... но я давно уже ни с кем не скандалютолько улыбаюсь!
Когда я вышел из магазина, было уже темно: светилось только небо, улица и дома исчезли. Тем лучшене надо их рассматривать, возбуждать мысли по поводу этих домов и их отсутствующих хозяев.
У платформы я посмотрел на освещенную изнутри телефонную будкуединственный кубик света, храм, где можно еще раз попытаться сплести над бездной паутинку слов,уходить на всю ночь за платформу, в темноту пока еще страшно. Презирая себя, я все-таки подошел к будке. Громко скрипнула дверь в вечерней тишине. Открыл перед телефоном свой кошелек: стыдно в моем возрасте иметь такой, почти игрушечный кошелечек. Я всунул в дырочку палец, стал сворачивать по кругу тугой диск. Хорошо, если бы диски эти вообще можно было бы повернуть лишь в момент крайнего отчаяния или крайнего счастья,насколько содержательнее стали бы разговоры,а легкость поворачивания диска позволяет нам не ценить свои слова, говорить что попало, лишь бы говорить, лишь бы стоять в освещенной будке среди тьмы!
...Здравствуйте!.. Вы помните меня?.. Да, да!.. Когда перезвонить?.. В следующем году? Огромное вам спасибо, всего доброго!
Как ненавижу я свою легкость! Другому не могут дать что-то немедленноон уходит в ярости, хлопнув дверью, а мне надменно и рассеянно обещают что-то, может быть, года через дваи я выхожу абсолютно счастливый, мелко кланяясь, глубоко и проникновенно понимая все трудности того, кто не может мне сейчас ничего дать: «Конечно, конечно!..» Какой удачей я считал свой легкий характер раньшеи как я ненавижу его теперь, когда четко и безжалостно оказываюсь вытесненным на периферию людьми мрачными и тяжелыми. Но уже нет сил не улыбаться, когда отталкивают тебя,маска легкости уже приросла!это тем более обидно, что никакой легкости нет, есть тонкая блестящая паутинка над бездной, на которой я балансирую, как паучок,а зачем?по всем делам мне давно уже положено упасть, но я не упаду, буду улыбаться, пока останется хоть один зуб, говорить: «Ничего, ничего! Огромное вам спасибо!» и «Когда перезвонить? Двадцать шестого?.. Ах, двадцать восьмого?.. Тридцать девятого?!.. Все понял! До свидания!»
...Это человек легкий, с ним можно не церемонитьсяон зайдет и тридцать девятого, ну и что из того, что такого числа нет,он человек легкий, он согласился!
С такими мыслями я шел к даче. Только глубокой осенью, за городом, понимаешь истину: как мало на земле света и как много тьмы! Это мысль тяжелая, мы боимся ее, слетаемся на свет фонаря, как мошкара, пытаемся внушить себе, что это еще день, хотя день наш давно уже прошел,и я не выдержу и завтра же, наверное, полечу к какому-нибудь фонарю, чтобы поскорей забыть то печальное, что понял я, побывав в темноте, и язык мой, празднословный и лукавый, который я никак не решусь вырвать, снова начнет обманывать всех и в первую очередьменя самого.
Я вошел в темный дом, принюхался, положил замечательную свою добычуклей «Момент» в стакан возле умывальника, прошел в узкую комнату, потрогал жестяной цилиндр печкиеще теплитсяи, не зажигая света, разделся и лег. Не надо света, слабого и обманного,пусть будет темнота!
Нет, никогда я не решусь обнаружить свою мрачность перед людьмис детства был хорошо воспитан, часами со светлой улыбкой смотрел на абсолютно неподвижный поплавок, боясь своим недовольством обидетького? Рыбу? Поплавок? Того, кто привел меня на это место и посадил? Абсолютно непонятно! Но я сидел и сидел. Так и теперь: ни в коем случае нельзя, чтобы кто-то догадался, что терпение мое кончилось,наоборотулыбка, радостный тон: «Тридцать девятого? Договорились! Всего вам доброго! Кланяйтесь своим!»
Голова расходилась, никак уже не заснуть! Выпить, что ли, казенного? Под столом в коричневой бутылке с бумажкой, прижатой резинкою, плескалось немного спирта. На бумажке, помнится, написано карандашом «Проявитель», но в бутылке спиртнеделю назад я кинул туда горсточку рябины... Я нашел в темноте чашку, нагнул бутылку, нашел чашкою в темноте рот... Бр-р-р! Гадость! Может, спирт превратился в проявитель, согласно надписи? Но вскоре по разгоревшейся в холоде коже лица, по вспышке ликования (все отлично, ничего страшного, все живы, дела идут!) почувствовалнет, нормальный спиртяга! Теперь бы подобрать уютный сонпоследнее время на сны главная надежда, только вот на языке уж больно погано, все-таки он сделан не из стекла, как те линзы, на протирание которых в достаточном количестве отпускается этот спирт!
Я поднялся, вышел в прихожую к умывальнику.
Может быть, все не так уж и плохо?побежали блудливые мыслишки. Может, моя любимая статья, в которую я вложил все оставшиеся силы, не зарублена еще окончательно? Почему, собственно, силы беды должны быть лучше организованы, чем силы счастья? Наверняка у противников моих тоже есть сомнения, угрызения совести, приступы неуверенности,зачем отказывать им в таких всеобщих человеческих проявлениях? Может быть, именно сейчас, когда вроде бы все уже кончено, ветер понемножку начинает тянуть в обратную сторону?.. Как же! Жди! Вместо того чтобы крепко спать, противники твои угрызаются совестью! Тем более из-за того, что сделано, по их убеждениям, абсолютно справедливо!
Хватит себя успокаивать! Почему мы боимся хоть раз заглянуть в глаза беде? Беда от этого, понятно, не изменится, но, может, изменимся мы, станем покрепче?
...А может, еще сбегать позвонить,еще не поздно что-то сформулировать иначе, что-то представить полуудачей, договориться на будущее?
Нет уж, хотя бы здесь, когда ты один в темноте, имей силы почувствовать неудачу сполна, не порти такую крупную беду мелкой суетой! Буквально сам себя изловил за шиворот у двери, впихнул обратно: не будь дерьмом! Почисть свои оставшиеся зубы и спи! И не болтай хотя бы здесь: «Утро вечера мудренее!» Утро вечера мудрёнее!вот это правильно. Господи, ну и пасту стали выпускатьклейкая, к тому же отдает спиртом,а как раз от вкуса спирта во рту я надеялся с ее помощью избавиться! Ладно. Я вернулся в комнату, свернулся в комок, согрелся и начал засыпать. Самое пошлое, что можно подумать, что сейчас, ночью, кто-то занимается улучшением твоих дел. Ничего этого нет. Все у тебя очень плохо! Спи.
Будильник задребезжал как будто сразу же, будто ночи и не было. Все было так, как я и предчувствовал: за окном серая мгла, настроение отвратительное, рта раскрывать не хочется, тем болеекакое счастье!и незачем его раскрывать: еды больше нет, «гуд монинг» говорить некому.
Сполоснуться немного можно, но снова лезть щеткой в рот лень, да и как-то неуютносырость и холод проникнут в организм, хоть немного прогревшийся под одеялом. Я поставил пасту обратно в стакан, рядом с универсальным клеем «Момент», столь удачно купленным вчера. От желудка поднялся зевок, но зевнул я почему-то только ушамирот не открывался. Пригнувшись к мутному зеркалу на стене, я развел губы в японской улыбке, напряг, как штангист, мускулы на затылкерот оставался закрытым, верхние и нижние зубы не разнимались!
Уже догадываясь обо всем, я выхватил из стакана тюбик клеятак и есть, с двух сторон вдавленности от пальцев, никто кроме меня их сделать не мог. Я быстро понюхал щеткутак и естьвот откуда необычный вчерашний вкус! Я стал лихорадочно перечитывать инструкцию: «Изделие намазать тонким слоем и сжать!» Так я и сделал: намазал зубы и сжал. «В случае правильного выполнения инструкции склейка сохраняется практически навечно». Замечательно! Я стал глухо, с закрытым ртом, хохотать. Довольно странный получился хохотя испуганно умолк. В прихожей стоял стол с разным хламом, я вытащил ящик, начал копаться там... хотя что я надеялся найти? Тисочки? Но куда их вставлять? Ацетон? Ацетон, наверное, растворит клейно ведь и зубы он, наверное, растворит? Вотто, что нужно,резиновая груша! Можно вечно молчатьно не голодать же? Я вставил грушу острым кончиком в дыру между зубами. Отлично! С клизмой, торчащей между зубов, я вернулся в комнату. Надо теперь купить жидкой пищи. Я оделся, вышел на улицу. Утром, оказывается, был заморозоктрава побелела.
Проходя мимо будки на платформе, я глухо, с закрытым ртом, захохотал: не дождетесь от меня больше жалких словлучше и не ждите!
В магазине я молча набрал кефиру, суповых пакетиковмолча, не отвечая на необязательные вопросы продавщицы, прошел контроль,с утра мы начинаем болтать и размениваем, быть может, то великое, что созрело бы в голове или в душе.
Я шел обратно, стараясь не замечать тех мелких явлений дачной пристанционной жизни, что раньше умиляли меня, приводили в восторг. Хватит трепаться по пустякампора хотя бы помолчать!
II
Кровь и бензин
Сколько чувств я вез в Москву, сколько мыслей, сколько разговоров! Этим я и распугал всю клиентуру. Люди боятся сейчас слишком большого эмоционального подъема. Говоришь шестьдесят слов в минутуони уже поглядывают на тебя настороженно, переходишь на семьдесятначинают с тоской коситься в сторону, при восьмидесяти уже пускаются в откровенное бегство. Я понимал, что ничего патологического в моем состоянии нет, с каждым бывает такоетем более тщательно каждый демонстрирует, что не имеет с этим ничего общего.
Последнего спугнутого мной я словил уже у самой двери, ведущей в глубины его учреждения. Увидев меня, он схватился за дверь и во время разговора ее не отпускалнаоборот, всячески демонстрировал ее мне, как свидетельство своей занятости: уж он и оглаживал ее, и озабоченно проверял, не скрипит ли пружина, и сколупывал ноготком какие-то комочки, прилипшие к ней.
Ну если чтовы знаете мой новый телефон?бубнил я.
Он озабоченно сморщился (зачем ему мой новый телефон?), потом, видно, решил хоть таким способом избавиться от меня. С тяжким вздохом он все-таки отпустил на минуту свою дверь, проводив ее таким взглядом, словно плыл на ней в океане. Потом выхватил из портфеля блокнот, вспомнив фамилию, открыл буквупотом вдруг в его взгляде что-то мелькнуло, он уложил блокнот обратно и, оторвав угол газеты, нацелил карандаш...
Да ничего... не надо!убито пробормотал я и побрел куда-то по садам и огородам.
Осталась, собственно, одна непроваленная явкамой родной кузен. Но теперь, как я понимал, следовало действовать с исключительной осторожностью. Позвони я ему и скажи (со скоростью хотя бы шестьдесят слов в минуту): «Дорогой, я очень хочу тебя видеть!»он с ходу почувствует излишний, к чему-то обязывающий накал и ускользнет. Всю свою жизнь он отличался пугливостью. Еще в студенческие годы, приехав однажды ко мне на встречу Нового года, он стремительно отбыл на поезде 23.59 исключительно из-за того, что мы в этот вечер поругались в пивном баре с официантом.