Блок 2. Любишь ли ты деток, Алеша?
4.
Яркое, но не греющее октябрьское солнце слепило глаза и вырисовывало на парте световой квадрат. Как раз там, где было нацарапано "Михагондон".
Лиза сидела в одиночестве и не смотрела ни в окно, ни на одноклассников. Резкими движениями, иногда прорывая бумагу насквозь, она чертила на вырванном из тетради листе. Сначала поделила его на четыре части, потом на шестнадцать, потом на тридцать две. В школу в Балашихе она пошла с первого сентября, училась уже два месяца, а мысленно все еще называла ее новой. И "новая" школа ей не нравилась, так же как и предыдущая. Нудные уроки навевали скуку, нужно было носить форму и терпеть одноклассников.
Девчонка выпрямила под партой ноги, обутые в темно-серые похожие на тапочки ботинки. Ее великоватый пиджак был грязным и немного мятым, нелепая юбка прикрывала колени, но Лиза не чувствовала себя неуютно. Ее и без того трудно было назвать хорошенькой.
Она подумала и закрасила верхний левый угол начерченной клетки. Лиза мало что понимала из объяснений молоденькой, похожей на куклу учительницы математики. Та изо всех сил пыталась казаться умнее и авторитетнее, чем была на самом деле, поэтому почти весь урок не садилась за стол, раздражающе маяча перед доской. В ушах ее болтались длинные блестящие серьги, которые при малейшем движении солнечными бликами били в глазачересчур для простого учебного дня.
Романова, о чем я сейчас говорила?
Лиза не подняла головы. Своим вопросом учительница, которая страшно боялась продемонстрировать классу неспособность добиться уважения и послушания, подписала себе приговор. Лиза не собиралась ее подчиняться.
Молодая женщина это сразу почувствовала и занервничаласерьги заколебались в такт ее нервному перетоптыванию:
Лиза, ты слушаешь, когда я объясняю или нет?!
И снова та проигнорировала обращенное к ней восклицание. Не торопясь закрасила еще квадрат, несколько секунд любовалась своим произведением. Только после этого медленно подняла голову и уставилась учительнице в глаза.
Она искренне не понимала: почему ее не оставят в покое и все время от нее чего-то хотят и требуют?
Ребята притихли. Они были, что называется, хорошим классом. Даже странно, что Лизу определили именно сюда. Тихие, прилежные. Ни один из них не упустил бы случая стрельнуть матерным словом в туалете или боязливо курнуть за гаражами, но никогда бы не посмел пикнуть в лицо учителю.
Даже такому, как эта.
Лиза продолжала сверлить ее пристальным исподлобным взглядом, крутя в пальцах ручку и нервно кривя уголки губ.
Романова, выйди вон! и учительница первой не выдержала поединка взглядов. В голосе неопытного педагога послышались истерические ноткисерьги сумбурно затрепетали.
Пару секунд Лиза медлила, будто размышляя насколько приказ соответствует ее собственным желаниям. А потом встала, сбрасывая в рюкзак мятую тетрадь и ручку. Исчерканный листок оставила на столе.
Когда она, громко шаркая ногами, прошла через весь класс от последней парты к двери, все проводили ее взглядами. И каждый из них девочка чувствовала лопатками и затылком.
Лиза шла по улице, загребая ногами воду в лужах и с удовольствием ощущая, как промокают старушечьи ботинки, купленные Денисом Матвеевичем. Девочка-подросток уже привыкла к Балашихе. Для нее городок мало отличался от того, в котором она выросла, близости к Москве Лиза не чувствовала и ни разу там не бывала. А эту дорогу через сквер заворачивающую в узкий переулок к детскому саду знала наизусть.
В дождливый день во дворе никого не было, металлические беседки-грибочки с красной облупленной крышей блестели каплями воды на свету. Лиза поднялась по ступенькам, волоча полупустой школьный рюкзак, и распахнула дверь.
Внутри стоял привычный гам, состоящий из отдельных визгов детских голосов. Из-за того, что ни одна группа не вышла гулять, шума было даже больше, чем обычно. Малыши-трехлетки играли в своей комнатевозились с мишками-машинками. Пахло детьми, овсяной кашей и ненатуральным какао.
Лиза? полная как кубышка престарелая воспитательница вышла из большой комнаты на стук двери и несколько недоуменно поздоровалась, а ты почему так рано?
Лиза воспитательницу не любила. Как не любила ребятню и каждодневные походы с Яном в садикутром увести, вечером забрать.
Вам какое дело? раздраженно огрызнулась она и сама распахнула третий слева шкафчик с наклеенными пластмассовыми вишенками, одним комком выволакивая пальтишко, шарф и ботинки.
Женщина неодобрительно поджала губы, но ничего не сказала. В первые недели она пыталась возмущаться, спорить и даже воспитывать Лизу. Но та быстро расставила все на свои места. Она ей не мать, читать нотации права не имеет. А если не хочет чтобы девчонка еще раз, разразившись матом, бросила брата в садике, заставив воспитательницу допоздна метаться, не зная куда его пристроитьпусть лучше помалкивает.
К тому моменту как Лиза захлопнула шкафчик, маленький Ян уже топтался у двери, сжимая пальчиками косяк. Стоило сестре перешагнуть порог садика, мальчик непонятным чутьем это угадывал и стремглав бежал к своей Лизе.
Девочка, ни слова не говоря, наклонилась и подставила рукава пальтоон привычно протянул ладошки. Одевала она его быстро и без особой аккуратности: больно дернув сунула в рукава руки, оправила пальто на плечах, потянув на себя и тряхнув ребенка. Посадила на табурет и, не расстегивая, стянув сандалии, нахлобучила ботинки с широко завязанными для простоты шнурками. Шарф надевать не сталасунула себе в карман. И потянула за ладошку, чуть не оторвав ему руку:
Пошли.
Лиза, не прощаясь, вышла за дверь, тащя за собой мальчика. Руки у него были мокрые и противныеон всегда волновался, когда его одевали. Но никогда не хныкал и не жаловался. А на улице изо всех сил семенил ножками, чтобы не упасть.
Хотя торопиться было некуда и идти быстро не имело смыслашли в пустую квартиру. Денис Матвеевич почти каждый день приезжал в Балашиху затемно. Никто их дома не ждал.
5
Профессор в это время был в Москве. Так же как и каждый рабочий день за более, чем тридцать лет своей жизни, которые он почти полностью провел в стенах университета.
В окна били слепящие лучи по-осеннему холодного яркого солнца. Студенты в гробовой тишине слушали лектора и скрипели ручками в тетрадях.
"Вещь в себе"одно из центральных понятий всей философии Канта, Денис Матвеевич высокий и солидный, одухотворенно жестикулировал в такт своему выступлению, виртуозно удерживая внимание слушателей на самом нудном материалеу него были свои приемы. Одной силой авторитета он возвышался над аудиторией, повергая ту в почтительный трепет.
"Вещь в себе"это внутренняя сущность вещи, крупные породистые ладони значимо сложились, пальцами охватывая воображаемую сферу, та, которая никогда не будет познана разумом. Он, в который уже раз краем глаза выделил в сонме студентов самое внимательное лицооно принадлежало бывшей аспирантке профессора. Очень любил, когда его слушали с таким вниманием.
Денис Матвеевич развёл ладони, зримо увеличивая обрисованную сферу, движение это он произвёл в полном безмолвии, отчего значение жеста многократно усилилось, аудитория притихла. А профессор выдержал паузу и ровно в тот момент, когда тишина уже начала звенеть в ушах и достигла высшей точки, неожиданно завершил:
Вот об этом понятии мы и будем говорить с вами на следующей неделе.
Из года в год читая одни и те же лекции он научился с точностью до минуты планировать их окончание, вовремя подводя к логическому финалу. Денис Матвеевич опустил руки, позволив сфере умозрительно раствориться. На пару секунд воцарилась тишина, а потом поднялся гомон, послышался шелест закрываемых конспектов, клацанье сумочных замков.
Профессор вернулся к кафедре, укладывая распечатки лекции. И вокруг его стола тут же собралась толпа.
Денис Матвеевич, а вот по поводу бессознательного
Денис Матвеевич, мне показать курсовую
Денис Матвеевич Денис Матвеевич
Голоса сливались в единый уважительно-просительный гул. Профессор снисходительно улыбнулся и сделал успокаивающий жест:
Завтра-завтра, все завтра по аудитории эхом прокатился добродушный рокот его баса.
Он не имел привычки работать на ходу. Никогда не консультировал после лекций или стоя на порогена то было отведено специальное время. Все в учебном мире профессора было правильно и строго-дисциплинированно.
На выходе из аудитории к нему присоединилась и бывшая аспиранткаСофья Павловна. С точки зрения мужчин блеклая невыразительная и косолапая тетка, с точки зрения Дениса Матвеевичана удивление цельная, увлеченная натура. Она сама напросилась поприсутствовать на паре лекций бывшего наставникапочерпнуть кое-что полезное в ораторском искусстве, в технике владения аудиторией. И не сказать, чтобы профессору это было не приятно.
Денис Матвеевич, как вы читаете! голос женщины звенел от искреннего восторга, щеки заливал румянец. Я, наверное, никогда так не смогу, добавила она. И Денис Матвеевич склонен был с ней согласиться.
Ему несомненно льстило то, что после десяти лет самостоятельного преподавания она до сих пор ходит на его лекции, стараясь перенять манеру и опыт и все еще разливается в благодарностях.
Впрочем, слишком уж себя нахваливать профессор считал неприличным и с сожалением сменил тему разговора, переведя ее на обыденность.
Что привело к тому, что Софья Павловна тут же задала самый простой и обыденный вопрос, который так и висел в воздухе:
Как ваши детки, Денис Матвеевич?
И в единый миг радостное возбуждение оставило профессора. Впервые за прошедший день он вспомнил о детях, румянец сполз с его щек, пропала уверенная прямота, изменилась осанка. Денису Матвеевичу даже показалось будто ростом он стал ниже и его уверенная в себе величавость сдулась и поникла.
Он с трудом заставил себя благодушно улыбнуться:
Спасибо, все прекрасно. И даже эти слова дались через силу.
Но Софья Павловна ничего не заметила и доверительно понизила голос, глядя на бывшего наставника полным уважения взглядом:
Денис Матвеевич, мы вами так восхищаемся, какой вы золотой человек. Это такой поступок! И заметив краску смущения на щеках профессора, всплеснула руками, даже не возражайте! Нет-нет, это действительно поступок! воскликнула она, сама себе удивленно качая головой, а потом проникновенно вздохнула, я бы не смогла.
Профессор залился густой краской не то от гордости, не то от стыда. В такие моменты он начинал чувствовать себя низким лжецом. Но у него положительно не было моральных сил признать, что одно только произнесение слова "дети" теперь ввергает его в состояние томительного опустошения и заставляет все тело покрываться липким потом. Возможно он и рад был бы выслушать все эти похвалы и восхищения, если бы отношения его с подопечными имели хотя бы отдаленное сходство с тем, как себе это рисовали такие люди как милейшая Софья Павловна.
Мне мне уже ведь ехать пора. Сами понимаете, дети дома. Одни. Они и в самом деле были там одни, но до этой минуты профессор об этом не вспоминал. И мямлил отговорки он единственно для того, чтобы поспешно и трусливо сбежать от расспросов.
А бывшая аспирантка смотрела ему вслед увлажненными глазами, полными уважения и немого восхищения. И он это знал.
Однако, несмотря на слова, сказанные Софье Павловне, домой профессор не спешил, переделав кучу необязательных и несрочных дел, поужинав и полистав газеты в мягком кресле кафе, отдав в чистку пальто, посидев в библиотеке. В Балашиху он приехал уже ближе к ночи.
И, конечно, едва переступив порог квартиры, тут же впотьмах споткнулся о брошенные посреди коридора ботинки Лизы. Пальтишко и шапочку брата она скидала на обувницу, школьная сумка, раскрытая и грязная валялась на полуиз нее выкатилась ручка и выглядывали тетради.
Профессор раздраженно чертыхнулсяв последнее время у него появилась эта неприятная привычкаи крикнул:
Лиза, я сколько раз просил убирать свои вещи?!
Ответа из-за закрытой двери не последовало. Профессор, кряхтя, подобрал и поставил на место девчачьи ботинки, аккуратно стряхнул синюю непромокаемую куртку.
угнетало то, как относились они к вещам и к его дому. За несколько прошедших месяцев дети так и не научились аккуратности и чистоплотности. Все везде бросалось, кидалось, мялось, оставлялось где ни попадя. И Денис Матвеевич каждый раз натыкаясь на эти вопиющие знаки невоспитанности и неуважения вынужден был, глотая унижение, прибирать все сам.
Он устало повесил вещи, стянул с собственных понурых, будто ужавшихся в ширине плеч, куртку и тяжело выдохнул.
Но стоило Денису Матвеевичу зайти в комнату, как его встретило новое потрясение. На его личном письменном столе, прикасаться к которому было строжайше воспрещено, лежал криво вырванный книжный лист, с размашистой надписью, сделанной детским фломастером "в садике опять прасили, зайди". Ей было тринадцать лет, уже почти четырнадцать, а она ничего не могла написать без ошибок. И под надписью типографским шрифтом было отпечатано "Сознание и бессознательное. В. Прокофьев"Лиза вырвала титульный лист из книги.
Денис Матвеевич обескуражено опустился на стул и провел руками по седым вискам. Книга была не егоСофьи Павловны, та просила высказать мнение по поводу монографии. А хуже всего, что почти наверняка Лиза сделала это нарочно.
Стучать в их комнату, ругаться было бессмысленно. Дети почти не выходили, сидели запершись, с ним не общались, словно их там и не было. Только иногда Лиза принималась мерно колотить мячом по стенам и могла предаваться этому бездумному занятию часами, до тех пор, пока у профессора не начинала гудеть голова. Ему было неуютно в собственном доме. Как в грязной провинциальной гостинице, где занимаешь комнату после гастарбайтеров, брезгуешь сесть на стульчак унитаза, с неприятием и сомнением ешь и ложишься в чужую подозрительную постель.
Из сонма тягостных размышлений Дениса Матвеевича неожиданно вывела скрипнувшая створкадверь детской робко, на щелку приоткрылась и из спальни на цыпочках, боязливо крадучись, вышел мальчик.
Вязаные носочки на его ногах шелестели по паркету и пузырились перед пальчиками пустыми шарами. Малыш утопал в голубой пижаме с мишками, и улыбающиеся рожицы на яркой фланели выглядывали из-под закатанных в тугие валики рукавов и штанин. А все потому, что Денис Матвеевич сам не очень разбираясь в детских размерах, положился на продавщицу, которая уверенно выбрала ему вещи для трёхлетнего мальчика. Но этот ребенок, скорее всего в силу ненадлежащего ухода матери, отставал от положенной нормы. И явная величина одежды неприятно резала профессору глаз. В который уже раз наталкивая на мысли о неполноценности.
А ты почему со взрослыми не здороваешься? Денис Матвеевич развернул громоздкое кожаное кресло и широко, так чтобы это видел мальчик, улыбнувшись, подался вперед, что надо сказать?
По сравнению с собственным крупным солидным телом крошечный, утопающий даже в этой малюсенькой пижаме, малыш показался профессору особенно ничтожным. Денису Матвеевичу крайне глупым показалось, что вот онвзрослый солидный мужчина, университетский профессор, важный, немолодой и бородатый, с густым басом, отдающимся во всех уголках комнаты, даже когда он говорит тихо, пытается заговаривать с этим крошечным мало что соображающим младенцем. Который, кажется, не умеет испытывать никаких эмоций, кроме страха.
Мальчик и правда оцепенел, стиснув в пальчиках длинные полы голубой пижамы. Несколько секунд испуганно таращился на профессора снизу вверх, а потом стремглав кинулся обратно в комнату, путаясь в закатанных штанинах.
Смешно и глупо.
Снова его вывела уже Лиза, спустя пару минут. Девчонка не особенно была рада это делать, она вышла слишком быстро, таща за ладошку семенящего мальчика. Довела того до ванной и, затолкнув внутрь, с грохотом захлопнула дверь.
Сама девочка осталась ждать в коридоре, сунув руки в карманы и глядя в пол.
Лиза, профессор через силу заставил себя к ней обратиться, ну что вы все в комнате сидите? Вышли бытелевизор хоть посмотрели.
Хотя он и не одобрял телевиденье и фильмы, которые по нему транслируют, это ему представлялось заманчивой перспективой, которая могла заинтересовать таких детей. Но Лиза не оценила такой снисходительности.