Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник - Феликс Кандель 18 стр.


Поле всех принимало.

Своих с чужими. Переметчиков с отступниками. Нападающих с осажденными. Солдат с командирами. Засады, тылы и обозы.

Лежало поле на вечном пересечении дружин, ватаг с шайками, ополчений с регулярными армиями, и травянело заново после всякой сшибки, пёрло безостановочно из жирного нутра, хрустящими стеблями пробивалось в тесноте, без жалости душило соседей.

Стебли мяли стебли, соки текли по сокам, и поврежденные истлевалине падали: соседям на пищу.

Зарастало побоище до случая, нисходило молчание с тихостью, сытела трава на Каргином поле, чудище обжорноe с вечных долбежных баталий: травагробовщик.

С той травы чумел скот, зверел и громил стойла, глаз дурнотой наливался у телят-сосунков, а коровы давали молоко с розовым отливомнарод брезговал.

Скот не пасли на том поле и ходить там остерегались.

Туманы густые нисходили. Росы обильные падали. Травы могучие простирались.

Не подойди-подступись!

Ветку проложили наискосок, поезда хотели пустить: зверь-трава выпучила шпалы, отворотила рельсы, первому паровозу заплела колеса, завалила и оплела, переваривая в перегной,и отступились от Каргина поля, рельсы протянули стороной.

Будку поставили для обходчика.

Сыростью дышало к ночи с Каргина поля, темные насылало туманы: смятение оттуда и стоны, топот и звон железа, хрипы с проклятиями, и бегали под утро бледные тени по верхушкам могучих трав, редких пугали прохожих.

На этом остановимся.

С этого и шагнем...

2

Ланя Нетесаный желал сына.

Сынаи всё тут!

Саню Нетесаного. Наследничка и продолжателя.

Но Господь Саню не давал.

Господь подкидывал Лане одних только девокДунь-Грунь, Верок-Клавок, Ульян с Матренами, поодиночке и партиями, и Ланя смурнел перед всякими родами, мрачнел и скучнел в ожидании, нес в будку очередную девку, стыдливо и зло, на потеху окрестностям.

Было ему натужно, было непрокормно, но Ланя Нетесаный не сдавался и Господь не сдавался тоже.

Счастье не короване выдоишь...

Ланя,просила порой Арина Нетесаная.Будь другом, Ланя. Скинь на сторону хоть разочек.

Но Ланя не скидывал.

Ланя рожал себе да рожал, стиснув зубы, девок за девками, и выбранное про запас имя Саня так и томилось за ненадобностью.

Будка торчала на отшибе у запасной ветки, поезда проходили нечасто, по случаю, и девки гомозились на рельсах с подружками из Талицы, босоногие и кучерявые, громкоголосые и толкучие. Девки и за стол садились несчитаным множеством, как сбегались с окрестных деревень: где свои, где чужиене разобрать.

Считай всех своими, тогда не ошибешься.

Так и считали.

Паровоз погуживал с расстояния, напоминая о себе, девки вставали у полотна, как на показ, в обносках и обстирках, но глядели на них только машинист с кочегаром, чумазые да усталые, бежали позади платформы с углем, лесом, цементом: некому себя показать. А девки перерастали отца с матерью, неуклонно тянулись кверху, тонконогие и нескладные, позабыв про уважение к родителям.

В кого они у вас?спрашивали с ухмылкой прохожие.

А в меня,отвечал Ланя Нетесаный, тяжеловесный и присядистый, с хорошо упрятанной обидой.Я высокий. В душе я очень высокий. Только ноги у меня короткие.

Порой кочегар свешивался с подножки, руку тянулприхватить и увезти: девки визжали от волнения и бежали поскорее к реке погадать на жениха. Набирали воды в рот, мчались наперегонки к дому, топоча пятками: которая первой добежит, воды не расплещет, той первой и свадьба. Меньшие захлебывались на бегу, глотали по пути воду, только Фенька-угроба доносила до капельки, распихав соперниц локтями-коленками ради скорого жениха.

Но женихи были не по возрасту.

В один раз Фенька не утерпела, подскочила к паровозу, сдернула дразнилу-кочегара на скорости: чтоб с ней был.

Скандал сделался. Состав останавливали. Рапорт писали. Прощения просили. Кочегар больше не свешивался с подножки, а грозил Феньке кулаком да плевал длинно на сторону угольной слюной.

Фенька плевала в ответ...

К ночи девки затихали, угомонившись, сон сваливал впокат, как щелчком в лоб, и наступало время родителей.

Ланя Нетесаный нехотя садился на приступочку спиной к косяку, лениво перебирал гитарные струны, пел низким, хрипатым голосом из глубины, словно ехал, не торопясь, со степного, ковыльного отдаления, ехал и никак не мог доехать.

Стареешьбудто удаляешься от жизни в ненужные тебе края.

Провожающие видятся смутно, как от слезы в глазу. Звуки доходят глухо, как от ваты в ушах. Запахи трав не унюхать, как при насморке. И на вкус многое уже горчит.

Так что же останется?

Только обтрогать, если дотянешься напоследок.

Попев всласть, от души, Ланя ударял вдруг по струнам, и Арина Нетесаная выходила на середину, всплескивая руками, дробь била босыми пятками. Бурно, отчаянно, как на показ, а Ланя не глядел вродени к чему это, только рвал струны ловкими коричневыми пальцами.

Вы кто?спрашивали с подозрением проезжие.В кого вы у нас?

А в никого,отвечал Ланя Нетесаный с плохо упрятанным раздражением.Нас цыгане с телеги обронили. На ярмарку скакалиподбирать не с руки.

Опять он пелона слушала, опять она плясалаон не глядел, и так заполночь, каждый почти летний вечер, до рассветных перистых петухов на полнеба.

Немолодые уже, каждому под горку: годы как дети, чего их считать?

Утром у них работа, домашние дела, жизнь повалится на головытолько отгребай, а они поют, они пляшут, у них сил многоне потратили за годы.

Обидно умирать с непотраченными силами...

3

Ланя,попросила Арина, когда женихались.Свози меня, Ланя, в город. Чего тебе?

Он и повез.

Пешком. На попутке. Потом на поезде. Опять на попутке.

В тир сходили, в кино и буфет.

В кино ее перекрыли широкими спинами во много рядов, и достался Арине кусочек заграничной жизни, с верхнего углане разгляди-поймешь. Кто-то любил кого-то с музыкой, плясками, с бокальным перезвоном, а когоне видно.

Девка,сказали сзади.Не стеклянная. Осядь давай.

Она и осела за спины. До конца сеанса.

В тире хозяйничал за прилавком недобрый однорукий солдат в долгополой шинели. Взяла ружье-малопульку, приложилась щекой к случайному месту, выпалила неизвестно куда.

Деревня,сказал солдат.За грош хочешь глаз мне выщелкнуть? Поди вон!

И они пошли в буфет.

Взяли хлеба, винегрет со свеклой, морс из клюквызапить, по лоснящейся сардельке в непробиваемой кожуре.

Арина оглядела ее с сомнением, ткнула несильно вилкой: сарделька и скакнула с тарелки на стол.

Воротила на место, ткнула опять: та опять скакнула, боком проехалась по клеенке.

Хмыкнули мужики, фыркнула буфетчица, мальчонка хохотнул у двери.

Дай я,сказал Ланя и ткнул что есть силы своей вилкой.

Сарделька скакнула на улицу через открытое окно, и они пошагали прочь под общий обидный гогот, не доев винегрета с хлебом, не запив морсом из клюквы.

Больше она никуда не просилась и сарделек в жизни не видела.

Арина уродилась тихой, покорной, стыдливой перед домашними, но по полу ступала хозяйкой, прибираясь без отдыха: Арина-уберуха. Девок в животе вынашивала без счета, день целый топталась у печи и по дому: от хозяина пахло ветром, от хозяйки дымом.

Печь дымила зимой, в бураны, заметало когда по уши. Печь дымила и летом, в туманы, никак не желала кочегариться.

С Ланиных малых доходов забалтывала болтушку, муку с водой, варила, на стол ставила: хлебалиложки в глазах сверкали.

Тошнотки жарила из тертой картошки.

Луковку дергала в огороде: с хлебом ели.

Ели ее без хлеба.

Бывали времена и без луковки.

А Фенька-угроба ловила куру с петухом, связывала их хвостами, выясняла с волнением, чей верх будет в доме, мужа или жены.

Петух вымахал у них боевой, задира-силач, и без труда перетягивал суматошных пеструшек: знай наших!

Тогда Фенька, запузырившись от обиды, выбрала на дворе курицу пошустрее, напихала в нее пьяной ягоды до дури, позлила-пощипала: кура-дура так рванула петуха, что оборвала ему хвост.

И Фенька пока что успокоилась.

Её верх.

А возле будки дуб с сосной вековые, переплелись стволами, срослись намертво, нежно и преданно: одномуумирать первому, другомувидеть усыхание, медленную гибель друга, оставаясь в печали, поддерживая сухое тело, которое когда-то любил...

4

По холодкупо насыпипо шпалам, постукивая молотком о рельс, шагал Ланя всю жизнь.

Голову клонил книзу.

Всегда книзу и чуть набок, прислушиваясь к перезвону, чтоб угадать на слух лопнувший рельс.

Облака нежились в вышине. Небо розовело. Ветры гудели. Ели глядели на его макушку. Птицы с белками. Быть может, сам Господь. Подними голову, поздоровайся на рассвете, но Ланя уже не мог.

Отвык за жизнь.

Он шел без спешки в безлюдном окружении, доходил до столбика-указателя с цифрой 374 , садился передохнуть на рельсголова книзу.

Выходила из леса просека, торчком в насыпь.

Подступали столбы электропередачи, шагали затем дальше, вдоль полотна, белея на высоте башенками изоляторов.

Погуживало под проводами. Потрескивало. Познабливало, как иголочками шерстилось.

Ланя ждал недолго.

Шел по просеке худущий, высоченный мужчина, обходчик электросети: голова задрана кверху.

Всегда кверху и чуть набок, чтоб не проглядеть ненароком обвисший провод или камнем битый изолятор.

Трава расстилалась по просеке. Ягода краснела. Мышь пробегала. Гриб совался под ногу. Но он понизу не глядел.

Отвык за службу.

Подходил. Вздыхал шумно. Садился рядом и вынимал кисет.

Здорово, елова шишка.

Крутили самокруткикрошеный самосад, лист со стеблем крепости невозможной. Курили. Передыхали. Гляделикаждый на своё.

Один понизу: глаз темный.

Другой поверху: глаз светлый.

Мир населен людьми,говорил по случаю худущий.Ты только приглядись...

Молчун и тугодум, мысли перелопачивал нескоро, как корова жвачку, слово выпускал наружу редко и не всякое: понять невозможно.

Бывало слово по делу, нужное и верное: головами качали и языком цокали, а бывало порой такоехоть к врачу вези, в закрытый безумный дом.

Прозвище дали ему за этоПоловина Дурака. Не Половина Умника, а Половина Дурака: был на то смысл.

Вполсыта еще поработаем, а вполтоща уже полежим

Цифра 374 толкала на размышления, на вялые порой пререкания.

Местного смысла цифра не имела и ясно было без спора: намеряно от самой что ни на есть от Москвы.

Спор был: с какого места меряно?

Ланя считалот крайнего дома. Половина Дуракаот Кремля.

В любом случае цифра вызывала почтение, как привязанная незримо к значительному месту, в котором они прежде не бывали и никогда, конечно, не будут.

Покурив, они поднимались и шли дальше по насыпи.

Голова кверху и голова книзу.

Как в разных мирах.

Столбы с проводами сворачивали с насыпи на новую просеку, и тут они расставались.

Всё говорят, худею и худею,сообщал на прощание Половина Дурака.Это не я худею. Это они жиреют...

И уходил по просеке в свою сторону.

А Ланя возвращался назад, обстукивая теперь другой рельс.

Жизнь нависла над головой каменным пологом. Осаживала на пятки без жалости и шею гнула. Девками одаривала без спроса. Заботами. Смутными временами и беспокойными слухами.

Хоть стань на лавкуи в пол головой.

А он всё надеялся...

5

Подступали порой вечера, душные, тяжкие, с бликающими зарницами на полнеба, и Ланя тогда не пел, струн не щипал, а уходил без оглядки в глухоночье, не разбирая путей, камней, выбоин-колдобин.

Ланя Нетесаный был великаном в душе, но об этом никто не знал.

Даже Арина Нетесаная.

Он жил на Среднерусской возвышенности, в самой ее середине, чуть ближе к одному из краев, а потому долго шагал в темноте, упрямо и напролом, подрастая под каждый шаг.

Его голова плыла высоко над деревьями, его руки доставали до облаков, ноги оставляли провалы на почве, уши закладывало от высоты.

Был он теперь не Ланя Нетесаный, а Великан Великанович Самотрясов, способный дубы вырывать с корнем и горы на мизинце качать.

Летала в ночи Вострогор, всем птицам птица, крылом остужала в духоте. Китоврас-человекоконь, на бежание простершись, ржанием приветствовал на скаку. Сухман с Колываном, богатыри с палицами, крякали с уважением и шапки ломали. Алконостптица печали вздыхала ему вослед, не ожидая удачи. Батюшка-собака Калин-царь, с лица страшен, примеривался привычно на сотворение пакости. А Великан Великанович Самотрясов выходил на край Среднерусской возвышенности, усаживался на гору-приступочку, свешивал ноги на Валдайскую низменность.

Это было его любимое место и привычное занятие: сидеть в одиночестве на краю Среднерусской возвышенности, болтать ногами над Валдайской низменностью.

Многолюдство великое на той низменности, перебор с теснотой, а на высоте у Самотрясовапокой с тихостью, и это его тешило.

Он был таким большим, Великан Великанович Самотрясов, что ощущал даже кривизну земли.

И близость звезд.

Холод внеземных пространств.

Одинокое облачко заплывало к нему за пазуху, проливалось от испуга теплой моросью, а он похохатывал легонько от щекотки, а затем грустил. Грустил Великан Великанович Самотрясов по нерожденному сыну Сане Самотрясову. Будь у него сын Саня, вместе бы шагали по Среднерусской возвышенности, вместе подрасталиголовой под облака, чтобы болтать ногами над Валдайской низменностью, дружно и весело. А потом покататься на Китоврасе. Хлебушка покрошить Вострогору. Побороть Сухмана с Колываном в честной борьбе без подножек. Развеселить птицу печали и кукиш показать Калину-царю. И пролетный ветерок ерошил бы легкий волос на Саниной голове.

Посидев немалое время на горе-приступочке и потосковав всласть, Великан Великанович Самотрясов пускался в обратный путь, осаживаясь неуклонно, через шаг, Ланей Нетесаным возвращался к рассвету в будку-завалюшечку, затихал в жизни до нового раза.

До нас жили волоты-великаны, что в землю ушли заживо.

После нас станут жить пыжики-карлы.

А мы кто тогда?..

6

Парень родился напоследок.

Саня Нетесаный.

Наследничек и продолжатель.

Арина оттаскала его положенные сроки да еще неделю, будто Саня знал, что ожидает на свету, выходить не желал и лишь потом рискнул и объявился: глаза на лицекапли-бусинки, чистые и округлые, как на лист скатившиеся после тихого теплого дождичка.

Масть пошла!бушевал Ланя в подпитии.Давай, мать, еще парней! Жива!.. Чтоб у меня сейчас жа!

Нет уж, Ланя,отвечала с кряхтением.Я, Ланя, вытряслась. Будет тебе.

Я те вытрясусь,пообещал.

Ан нету...

С прибавленьицем вас,сказал по случаю Половина Дурака.Сам бы ел, да деньги надобны.

Вот и пойми тут...

Для Сани полагалось из лучших лучшее, что в доме было.

Стоял сундук с одеждой в чистом углу: дедовский, железными полосами окованный, раскрашенный нездешними цветами-тюльпанами.

Сняли с петель крышку, выкинули одежды, понабили снизу деревяшки дугой: вышла для Сани люлька.

Люлька-колыхалка.

Раздень меня,выпевала Арина, пеленая,разуй меня, уложи меня, поверни меня, а уж засну я сам...

Саня Нетесаный лежал на дне сундука, гукал, пузыри пускал от удовольствия, а по внутренней стороне расписаны были по дереву чуда-красоты: Вострогорвсем птицам птица, Китоврас-человекоконь, Сухман с Колываном, славный боец Самотрясов с дубинкой-самобойкой, Алконостптица печали, батюшка-собака Калин-царь. И написано витиевато, по кромке: "Деревни Талицы мастер Антип Пирожок для внучки своей Арины".

Антип Пирожок готовил сундук к свадьбе дряхлой уже, отяжелевшей рукой, чтобы все видели достаток невесты, чтобы жизнь у Арины заладилась киноварно-охрянаяне угольно-пепельнаяс оранжево-голубыми цветами-тюльпанами.

Ланя Нетесаный весело вышагивал теперь по насыпи, плясовую отбивал на радостяхмолотком по рельсам, а Арина прикладывалась в неурочное время к подушке, стыдливо укладывала руки поверх одеяла.

Хлопотливая до того и безотказная: девкам на удивление.

Мать,спрашивала Фенька с интересом и озабоченно.Ты, мать, рожать еще станешь? Говори давай, не то я начну.

Годы у Феньки не подошли, но всё прочее выспело и томилось в ожидании: принять и понести.

Фенька засиживалась в укрытии на краю поля и придумывала себе разные ласковости, которыми ее станут называть ухажеры, когда они у нее появятся. Запас ласковостей был ограничен, новые никак не придумывались, и это ее злило.

К ночи Ланя выносил сундук во двор, садился на приступочку, пел нехотя хрипатым голосом, как ехал издалека, а Саня слушал его, подрастая, ползал по дну на получетвереньках, приноравливаясь к неподатливому пространству, носом тыкался в подушку и засыпал такзадком кверху.

Назад Дальше