Был Саня по возрасту теленочком: на первую траву пошел.
А Арина уже не плясала по ночам и с кровати не сходила.
Ушли дни, легкие, сквозистые, когда несло по жизни пушинкой. Подступали ночи, грузные, давящие, паучьей хваткой высасывали до сухой шкурки.
Силы потраченыможно умирать...
7
Пришла веснавечным откровением, оттаяла на бугре Талица, пролились овражки, с Каргина поля заблажили одурелые вороны, но лед на реке не взломался, не полопался вдруг с пушечным грохотом, не сошел на низ, обкалываясь по пути,прошуршал вяло и лег тихо на дно: приметак тяжелому году.
Отворили чуланы, вытащили одежкипроветрить с зимы, а их мыши погрызли: тоже к беде.
Гадюк развелось прорвой, так и кишели под ногой: желтые, черные, в серую крапинку. Фенька-угроба притыкивала их рогулькой, кидала в костер, они и лопались на жару с потешным треском.
А поросенок жрал их живьем.
Чего-то на нас надвигается,говаривал Ланяголова книзу.Места кругом много, а теснит с боков.
Половина Дурака думал на это старательно, поглядывая с интересом на столбик с цифрой 374: чего они там надумали, в далекой Москве?..
Саня Нетесаный подрастал пока что, обтрагивая и ощупывая этот мир, повторял то и дело, путешествуя по дому:
Стенка как называется? Стакан как называется? Сундук как называется?..
Мастер деревни Талицы Антип Пирожок учился мальчонкой у стариков и мог оттого многое: черепашить, мраморить, расписывать орешком, травяным письмом и тыканьем. Катание на саняхпод дугой бубенец. Чаепитие с застольемна столе самовар. Прекрасный вьюношв волосах пробор. Конь в поскоке: всяк скок на семь верст.
Приехали к мастеру с заказом из центра, чтоб расписал на выставку сундук-загляденьецветами-колосьями-флагами, надпись пустил вьюном: "При солнышке тепло, при Сталине добро".
Эскиз положили на стол.
Но мастер поганиться не стал.
Деревни Талицы мастер Антип Пирожок расписывал то, что умел. А чего не умел, того не расписывал.
На то он и мастер...
Саня Нетесаный залезал в сундук и буквы разбирал с Ланей, как по букварю с картинками: "Деревни Талицы мастер Антип Пирожок для внучки своей Арины..."
Внучка его Арина лежала на постели, уже не вставая, глазом косила на сына.
Куда это Саня идет?приговаривал тот.Куда Саня лезет? Саня упадет с лавки...
Падал. Пыхтел в слезах. Выговаривал с укором:
Говорили тебене лезь...
Был Саня третьей травы теленочком, когда повезли по насыпи мужиков, в теплушках и на платформах.
Стриженых. С пыльными старческими лицами. Шеи стебельками из широких воротов.
Тоска легла на округу: омыть, обвыть и проводить.
"Вы, раны тяжелые, не болите; вы, удары бойцов, не губите; вы, пищали, не молотите..."не отведешь и не заговоришь.
Девки стояли рядком возле будки, выглядывали мужиков в вагонах, а те смотрели на них сверху, руки на прощание тянули.
Фенька скакала козой по насыпи, подсаживалась на ходу, катила за компанию, а они трогали ее, мяли, щупали припухлостикаждому доставалось разочек, спрыгивала потом на подъеме, шла с оглядкой назад.
Была Фенька в разрешенных законом годах, но женихов отправляли гуртом на первую линию: довезти и убить.
И погромыхивало с запада, приближаясь, громом с военных полей, как наползало без жалости, ночными всполохами багрянило небо.
Нечего ждать, некого на помощь звать: простите нас напоследок, если чего не так...
8
Великан Великанович Самотрясов сидел на краю Среднерусской возвышенности, на обтертой штанами горе-приступочке, ногами болтал без охоты над Валдайской низменностью.
Пригорюнилась за компанию Алконостптица печали.
Развздыхался Китоврас-человекоконь.
Вострогорвсем птицам птицаголову сунула под крыло от близкой напасти.
Радовался лишь батюшка-собака Калин-царь, которому хорошо тогда, когда другим плохо, но и он вида не подавал: наскочат богатыри Сухман с Колываном, навесят болтух-пощечинокривеешь по гроб жизни.
Солнце проклевывалось по необходимости в новый, заведомо пакостный день и прикрывалось с опаской тучкой-пологом, чтобы снарядом не залепили в упор.
Великан Великанович Самотрясов поглядел на пуганое, неяркое светило и усмотрел краем глаза, что за Уральскими горами кто-то стоял, тень отбрасывая на Валдайскую низменность.
Голова на опенчатой шее торчала из-за Уральских гор, лопоухая и лохматая, жалостливо глядела на него светлыми глазками.
Выходи,приказал Самотрясов.
Он вышел из-за Уральских горхудой-худой и ужасно застенчивый, встал на виду у Европы, вытянув руки вдоль тела, чтобы занимать меньше места.
То был последний на земле армизон, из таинственного армизонского племени, от которого никого не осталось на развод.
Это племя мало кто видел на свете, мало кто слышал о нем, потому что армизоны вечно сидели на корточках за Уральскими горами, краснея за человечий род, который пакостил без меры.
Краснели за всех и жалели каждого.
Изводились от жалости и худели без меры.
Исхудав, исчезали по одному без остатка.
Ты кто?спросил Великан Великанович Самотрясов, нахал от размеров.Отвечай сейчас жа!
А тот уж почти не дышал, чтобы не занимать на вдохе лишнего места в жизни, тончал на глазах и опадал с лица.
Это был его друг, его старый новый друг, которого Самотрясов никогда прежде не видел, но которого всегда ждал.
У каждого человека должен быть друг, а великантот же человек, только побольше.
Ланя,сказал друг тонко и срывисто.Беги домой, Ланя. Беда у тебя.
Забилась в ветвях Алконостптица печали. Заржал горестно Китоврас-человекоконь. Сухман с Колываном яростно ударились в палицы.
Великан Великанович Самотрясов опрометью побежал назад, не разбирая путей, оседая под каждый шаг, зареванным Ланей Нетесаным поспел к отходу души.
Арина Нетесаная умирала тихо, без жалоб.
Принимала смерть, как до того принимала жизнь: незлобно и послушно.
Выдохнула из себя всё, что было, а вдыхать больше не стала.
Не велено...
Поставили гроб на стол. Положили в него Арину. Стали прощаться и запоминать напоследок.
Но вспухала туча без прогалов на краю Каргина поля, танковым железом обложила окоём.
Вспухала другаянапротив, тоже обложила.
Встали, как устрашились: рок головы ищет...
9
На Каргином поле всё перегнивало.
Уложенное за много веков.
Рогатины. Метные копья. Шлемы с нашеломниками. Шапки-мисюрки. Сабли с бердышами. Пищали-ручники, мортиры-гаубицы, винтовки-трехлинейки, станковые пулеметы, ядра-пули, медали с орденами.
Выкатились танки на Каргино полеза тем же делом.
Их наготовили в тылу бабы с подростками в синюшном недоедании, чтоб сшиблись на раз лбами и передавили друг друга.
А они наготовят еще...
Стояли.
Выжидали.
Оглядывали врага через смотровые прищуры.
Пугались сами и собой пугали других.
Всё было спланировано в штабах, выверено по времени, стрелками обозначено на картах, а пойди же, начни.
Рассветы на Каргином поле видели многие.
Закаты доставались не всем...
Выкатился перед строем могучий, грузный вражина, залитый по горло масляной сытостью, попёр, красуясь, напрямик по полю, тяжестью давил сочные травы, проливал спелые соки, переваливался неспеша по ухабам, дразнил-завлекал на драку: кто на меня?
Молчали.
Зубом хрустели.
Буровили глазом.
Томились в тоске под броней: уж больно здоров!
Товарищ командир!взмолились по рации.Разрешите стыкнуться! Я его уложу, как жив не был.
Жаркий какой,отвечали без спешки.Ждать, твою мать.
Подкатил вражина. Встал близко. Люк откинул. Рожу выставил. Вылез затем по поясрыжий, сытый, здоровый, бревном не задавить, нагло закурил сигаретку.
Чтоб тебе первая пуля в лоб!
Товарищ командир!снова взмолились.Можно я его ушиблю из пушки?
Отдохни, Гриша,отвечали.Время придетушибешь.
Вражина докурил на виду у всех, сплюнул на них увесистым плевком, убрался назад в люк.
Танк отвернул в свою сторону, вздернул могучий зад, запердел выхлопом обидно и громко на потеху вражьему войску.
Этогоне стерпеть.
Вася!заорало по рации.Трогай!..
И Вася-водитель тронул.
Как шпорами ткнул.
Верткий, некрупный, подскоками на ухабах: понеслоне остановишь, а вслед ему орало-материлось по рации:
Гришка! Лейтенант! Догонюзадеру!..
Ты догони сперва!орало в ответ.Хрена тебе! Грозилка грозит, а возилка возит!..
Вражина увидел его, неспеша повернулся, грузно покатил навстречу, набирая скорость, отворотив ствол, чтоб не мешало, разгоняясь до последнего, лоб в лобвлепиться, раздавить, в сырь размазать по полю.
Ваа-аася! Вильни!..
И Вася вильнул.
Вражина пролетел мимо, ревя до одури в широкое горло, а пока выворачивал назад, этот подскочил юрко, боком прошелся по боку, сорвал ему гусеницу.
Закрутился злобно на месте, завертел башнейпоймать и расстрелять, а этот обежал шустро, нацелил пушчонку, залепил вражине в упоркак свинчаткой в лобснарядом в смотровую щель.
Юшка масляная по броне
Взревели моторами на краях поля и поперли напроломвсе вдруг.
Стенка на стенку.
Броня на броню.
Снаряды от густоты стукались в воздухе. Птицы удирали без оглядки. Зайцы упрыгивали. Суслики проваливались под землю. Всякая живность.
Двое дерутсятретьему не место!
Пёрли.
Дулами переплетались.
Вертелись на битой гусенице.
Выползали из машин-факелов, шарили вслепую по траве, схватывались ножом, пистолетом, зубом. Танком давили походя. Выли. Стонали. Проклинали. Орали от боли и ярости. Звали напоследок маму.
Безумство железа, огня, пота, крови, смрада...
Лес мертвел по соседству, лист роняя до срока. Мгла оседала на поле от вони-пакости. Проглядывало по конец ствола: от горелой солярки, горелого масла, горелого мяса.
И дождь покапал на всех крупными, горячими каплями, как плакали на облаках чернымиот горяслезами...
Утихало на поле.
В подбитых машинах рвались снаряды.
Танки содрогались изнутри, как не остыли еще от драки, догорая до поздней ночи.
Последний бушевал до утра, не хотел смириться.
Рвалось внутри. Реже. Еще реже. А там и он приутих
Догорала Талица на бугре от шальных перелетных снарядов. Догорала будка у насыпи. Вместе с будкой догорала Арина в гробу, как танкист под броней...
Поперла из земли трава-повилика, оплетая без разбора наших с ненашими.
На броне, как на пне, проросли опята. В дулах птицы загомозились, гнезда свивая. В пробоины мыши полезли, жуки с гусеницами.
Поле переваривало привычно в новый перегной.
Из земли взятое в землю возвращалось в виде странном, непривычном, бессмысленном.
И взмывали над Каргиным полем сытые, непуганые вороныхозяевами тех мест...
10
Великан Великанович Самотрясов сидел на привычном месте на краю Среднерусской возвышенности, но ногами уже не болтал и удовольствия не получал.
Было ему плохо не по-шуточному, болело на разрыв великанье сердце, кружилась голова, слабел живот,куда там пыжикам-карлам с их лилипутскими муками...
Сыпался с неба десант на парашютах по неотложному военному делу.
Приладонились на подставленную руку, стали окапываться на горном плато, не помеченном на картах, рыть землянки и ходы сообщений, держать на смерть круговую оборону.
Было щекотно, но терпимо.
Самотрясов глядел задумчиво сверху вниз и изредка потряхивал ладонью, вызывая у них осыпи с обвалами, как при артиллерийском обстреле, а они снова окапывались, просили по рации подмогу, обещали стоять до конца.
Прилетел вражеский самолет, отбомбился на ладонь, и мертвые попадали навзничь, раненые засучили ногами, выжившие застреляли во все стороны с одинаковой силой.
Тогда он опустил ладонь до земли, и одни побежали куда-то с криками "Ура!", а другие остались без движениямухами, которым оторвали крылышки-парашюты.
Гремело и смердело на Валдайской низменности, воевало-бушевало без пощады, а последний на земле армизон глядел из-за Уральских гор на ихнее безобразие, истончался в тоске. Оставалось его на одну-две жалости, на два-три стеснения до полного исчезновения в окружающем пространстве. Кого пожалеть напоследок? За кого постесняться? Потратиться на теперешних или оставить на потом?
Умом не решить и сердцем не измерить
Выходи,попросил Самотрясов, и тот вышел из-за Уральских гор.
Был он худобы невозможной, одежды обвисали, как на палке без плечиков, на ремне не хватало места для новых дыр.
Не молчи,попросил Самотрясов.Чего ты молчишь? Кричи на наслегче перетерпеть.
Но тот кричать не умел. Выговаривать за гнусное поведение. Только глядеть с тоской и истончаться без меры.
Шел бы ты ко мне,сказал Самотрясов.
Головой мотнул.
Тогда я к тебе.
Снова мотнул.
Но Великан Великанович Самотрясов уже вышагивал в его сторону, опадая в размерах, пространства стремительно удлинялись, горизонты застилались кустами: карлику дойти до карлика, карлику великана не разглядеть.
Ланя,сказали сверху.Беги, Ланя, домой. Саня твой плачетпокачать некому.
И Великан Великанович Самотрясов поспешил домой, радуясь и тоскуя, потому что ожидал его Саня Нетесаный, наследничек и продолжатель,у других и того не было...
11
Ланя Нетесаный скучал по ночам в танке, на жизнь глядя через смотровые прорези.
Не пел, не перебирал струны, увядал без Арины в духоте железа.
Жизнь прежняя погорела. Гитара погорела. Привычки.
Уцелел только сундук дедовский, взрывом выкинутый в огороды.
Саня Нетесаный спал по ночам в сундуке, в брюхе тяжелой машины, подрастая, пятками выпукивал планки.
Сундук был сколочен прочно, на века, и пяткам пока не поддавался.
Ланины девки тоже жили в танках, по двое на машину: спали скорчившись, передвигались пригнувшись, лазали шустро по бронеи в люк. Вместо водителя, заряжающего, командира башни и командира танка: только что не стреляли и за рычаги не дергали.
Одна Фенька-угроба жила отдельно на просеке, важничала перед всеми в командирской машине "Опель".
С зеркальцем. С небитыми стеклами. Кожаными подушками цвета беж.
Талица-деревня не торчала на бугре-припеке, не подманивала издалека притомившихся путников: головешки горелые в который раз.
Жители разбежались по лесам-оврагам. Скот подох. Кур лисы передушили. Кошексобаки. Собакволки.
Даже ключ-живец, водяная жила, перемутился, иссяк и воды больше не давал.
В другие места утек, где потише.
Они были Талицей. Ланя с Саней да Фенька с девками.
На краю Каргина поля.
Избы железные. Избы на гусеницах. Избы с дизелями и пушками. И командирская машина "Опель".
Вымыли изнутри. Выскребли. Соломой обложили для мягкости. Земли подсыпали снаружи. Пробоины заткнули тряпьем. Печки к зиме спроворили: дым валил через задранные дула.
Танки с завалинками: и тепло, и тесно.
Тараканы завелись. Мухи на потолке. Мыши в подполе. Но пахло сладконе выветришьтрупной гнильцой и горелым порохом
Пришлепала по шпалам побирушка тетка Анютка: в котомке за спиной резные планки.
Это у тебя чего?спросили.
Это у меня наличник. От избы от моей пожжённой. Куда ни приду, где ни прилажу, вот мне и дом.
Высмотрела незанятый танк, приладила снаружи узорчатое окно, подсунула под гусеницу денежку и моток шерсти, чтобы жизнь заладилась богатой да теплой, и прошмыгнула внутрь.
Как всегда тут была.
Готовила на всех, мыла-обстирывала, огороды вскапывала, ласково ругала Саню за тихие шалости: "Хлеб тебе в брюхо!.."
В свободную минуту торчала без дела в люке, щурилась подозрительно на подступавшие окрестности, говорила без повода:
Нынче еще ничего... Грех жаловаться.
Жили они под врагом, но врага не видели.
Враг интереса не проявлял.
Насыпь была покорежена снарядами, шпалы пучились кое-где, но Ланя Нетесаный всё так же шел на проверкуголова книзу, молотком обстукивал порыжелый рельс.
Как к похоронам звонил.
У столбика с цифрой 374 выходил на него Половина Дурака, голова кверхуна оборванные провода, битые изоляторы, зависшие наискосок столбы.
Глядел, будто дело делал.
Сидели на насыпи. Курили. Поглядывали на цифру: что там теперь в Москве?
Жизнь была,сообщал наконец Половина Дурака,а теперь позауныло.
И Ланя частично соглашался.