Был у него Саня Нетесаныйкак-никак, светлым в черноте пятнышком, ради которого выползал по утрам из танка, начинал будний день.
Днем Саню выставляли на солнышко, блеклого и хилого, проросшим в подполе ростком, а он тихо сидел на дне сундука, оглядывал ущербы военных времен.
Скол на Сухмане. Опалину на Колыване. Потертости на Китоврасе. Трещину через Алконостаптицу печали. И только батюшка-собака Калин-царь скалился на него цельный и непорушенный: тому всё на пользу.
Ланя Нетесаный постанывал порой в тоске, поминая Арину, а тетка Анютка подкладывалась к нему под бочок, заговаривала боль, утешала и утишала.
Фенька-угроба щурилась на нее завистливо, поддразнивала углом рта:
Нос в потолоктитьки через порог...
Ночами Фенька, лютая львица, нагишом скакала по травам, рушила кусты, грызла кору на деревьях, неуклонно обращалась в ведьму.
Вот бы и к ней кто прилёг, вот бы её кто огладил: некого принять, некому огулять...
12
Танк стоял на отшибе.
Покореженныйдонельзя.
Башня свернута. Дуло задрано. Гусеница порвана. Рваные пробоины по бокам и дыра проломная.
Будто долбали его ввосьмером на одного, в упор и без жалости.
Все танки как танкибугры травяные, зарослине разгребешь, а этот не поддавался никак, бушевал-содрогался, сбрасывал с брони цеплючие усики.
Танк чудил по ночам. Выл и визжал. Девок до икоты пугал.
Говорили, что срывается порой с места, носится по полю дулом наперевес: наскочитзавалит, порушит без остатка девичью честь.
Пошли толпой к тетке Анютке, слезно поклонились:
Утишь поганца!
Стала она думать, как бы его заговорить-утишить.
Есть заговор на сглаз, есть на остуду и утихание крови, на укрощение злобных сердец, заговор от зубной скорби, от пищалей и стрел, от пуль и ратных орудий, от бешеной собаки, запоя и лихорадки.
Нет заговора от танка.
Пошла поутру, села возле, спиной к броне, вынула из котомки вязаниеносок для Сани.
Здравствуй,сказала.Ходить к тебе буду. Сидеть у тебя буду. Разговаривать. А ты не пугай меня. Не то с петли собьюсь, вязание попорчу.
Там и затихло, как приглядывалось.
Я тебе чего скажу,начала вязку.Я при могилах прежде жила. Долгий свой срок. А тутте же могилы, разве что некопаные.
И ненароком:
Ты кто?
Промолчало.
Венки плела,сообщила.При кладбище. Летом из цветов с травами, зимой из крашеной тряпки. Все, бывало, ко мне: из исполкома, из церкви, от народа... Тебя как звать-то?
Опять промолчало.
Было,сказала.Учудила... Не ту ленту вплела. Не в тот венок. Партийного человека оскоромила под оркестр-речи: "Помяни мя, Господи, во царствии Твоем..." И стали меня сажать. За обман-диверсию...
Замолкла надолго. Спицами заиграла. Моток с нитками закрутила в подоле.
Шебуршнулось в танке, как на ноге переступило. Дыхнуло нешумно.
Дальше чего?..
Она и не удивилась:
Дальшеничего. Немец пришел. Дом мой пожег. Теперь тут живу. В танке. Как ты.
Опять дыхнуло:
Как я...
Вязала. Петли считала. К пятке подбиралась.
Тетка...спросило из нутра.Ты по ночам воешь?
Не. Чего выть? Я всем довольная.
Тебе хорошо... По траве ходишь.
Хожу,согласилась.Я хожу. Жизньлучше лучшего. Как звать-то?
Гриша...ответило тихо.Гришка Неупокой, лейтенант... Мне бы на волю, тетка. Отсырел в танке...
Ты кто есть?
Не знаю...
Человек?
Не знаю...
Пожаловалось:
Когда нельзя почесаться, очень хочется это сделать.
Давай я почешу.
Ты меня найди сперва...
Повыло маленько. Мухой позудело. Поахало в тоске.
Тетка...
Ну?
Глянь в дыру... Чего видно?
Поглядела:
Тебя, Гриша, не видно. Нету тебя совсем.
Обиделось. Забурчало изнутри:
Нету... Кукиш тебе под нос! С кем тогда говоришь?
И кукиша у тебя нету.
Чего ж есть?
Я почем знаю...
Помолчала. Пощурилась старательно. Пятку вывязывала.
Поотстал ты, Гриша. К Господу пора. Через Забыть-реку. Перейдешь на ту сторонувсё перезабудешь, что на свете делалось.
Не хочу!заорало в голос.Не желаю!..
Твои все ушли, Гриша. На сороковой день. Смирись и ты.
Завыло. Заметалось в тесной глухоте.
Не пойду!.. Не нагулялся еще!
А она как к маленькому:
Чего тут делать? Только девок пугать. Ты, Гриша, без тела. Без рук-ног-головы.
Хохотнуло:
А танк на что?..
Носок довязалаузелком на кончике.
Зубом нитку перекусила.
Пойду, Гриша. Убираться пора. Саню кормить.
А придешь?
Приду. Куда денусь? С утречка и приду.
Тетка...окликнуло в спину.
Ай?
Девки у вас непорушенные?
Не, Гриша. Девки цельные.
Оха-ха!.. Вот бы меня туда...
Пришла назад. К обжитым танкам. Сказала своим:
Дух там живет. Гришка Неупокой. Танковый лейтенант.
Девки взвизгнули. Рты пораскрывали от страха-любопытства. Глазом закосили в ту сторону. А Фенька-угроба дождалась потемок, поскакала нагишоми в дыру.
Обмирала от ужаса, но лезла.
Чего было потомона не запомнила, но ухало зато всю ночь, ахало и подвизгивало: танк приседал, ствол напрягал, фарами сверкал, искрами сыпал, маслом исходил через щели...
И выпалило напоследок из пушкивопль духа победныйпозабытым с битвы снарядом.
Ель расщепило надвое...
13
Наутроптицы еще не пелипробудился в горелом танке беспокойный дух Гришки Неупокоя.
Зевнул, сладко потянулся после ночи, руку протянул за помазком с бритвой... и взвыл в полный голос.
Не было у него рук, чтобы взять помазок. Не было щек, чтобы намылить густо. Не было глаз, чтобы осмотреть выбритый подбородок. Ничего уже не было.
От ярости-обиды-унижения стал Гришка бушевать, ревел-метался по клетке, заново проигрывал последний свой бой. Как попёр на рога поперек команды: "Вася, вильни!", смачно влепил с оттяжкой, будто кулаком в лоб, в смотровую щель, как влепили затем емув ухо, в поддых, по причинному месту: огонь, взрывы, горящее липучее масло, кишки на стороны, печень в клочья, легкие на разрыв,а там тихое угасание в вонючей коробке, полной боли и тоски, стоны, проклятия, жалобымамочка моя, мама!чтобы пожалела, вынула на травку, дала помереть на просторе...
Гриша,говорила тетка Анютка.Хватит уже. Смирись и затихни.
Горох лущила пока что.
Вырос ничейный горох на ничейной теперь земле: птицам на поклёв и людям на пищу.
Молчи, тетка!ревел Гришка не хуже танкового мотора.Что бы ты понимала?.. Я, тетка, фабричный. Ухарь поселковый. Кулачный боец. Нашей улицей грабежной не ходите без кола...
Это чего, Гриша?
Это песня... Я, тетка, за жизнь не додрался. Горячийогонь!
Выл. Стервенел. Всласть материл кого ни есть.
А ты, Гриша, каков был?спрашивала, чтобы отвлечь.Здоровый или не так?
Жилистый, тетка. Вертячий да кусучий. Затяжной, но отходчивый. Я, тетка, один на стенку ходил. Побьюотдохну. Еще побьюеще отдохну. Как век на ногах не стояли...
Тебя били, Гриша?
А то нет... На мне, как на собаке: живо-два заживет.
Замолкал, как припоминал памятное. Ухал-похохатывал. Потом спрашивал:
Чего лущишь-то?
Горох.
На кой?
Каши наварю.
Принеси мисочку... Только погорячее. И сока березового.
Она приносила.
Тетка,говорил.У вас мужики есть?
Есть один. А на что?
Приведи. Разопьет возле меня. Хоть понюхать...
Нечем тебе нюхать, Гриша.
Ты молчи... Найду чем.
Приводила к нему Ланю Нетесаного. Бутыль ставила на броню. Стаканчик. Луковку с огорода.
Тот наливалв танке сглатывало.
Опрокидывалв танке крякало.
Луковкой занюхивал, а из железного нутра:
Где Фенька? Чего в люк не лезет?..
Какая тебе Фенька,отвечал Ланя обидчиво.Женись сперва...
Плясал в танке. Песни пел. Хвалился:
Я, тетка, к девкам бегал. В соседский поселок. Поиграть, за титечки потрепать... А на улице ребята дожидаются с кольями, с железными дрынами: это тебе почище "Фердинанда" с "Тигром". Я им в оконце орал, на взлете, чтоб злее были: "Наши голуби вашу пшеничку клюют!.."
Наутро ему выговаривала:
Экий ты, Гриша, срамник. Женат-то хоть был?
Да ты что?! Да на ком? Да ни в жисть!.. Когда они сразу на всё согласные.....
Что ж у тебя, порядочных не было?
Замолкал. Вспоминал с натугой.
Была. Училка музыки. Образованнаяколенками пиналась. "Гриша,говорила на подходе,закройте ваши глупости". А я: "Стану тебе..."
Назавтра он спрашивал:
Тетка, это кто ночью плакал? И с чего?
Саня плакал. Грудка болит.
Ты ему, тетка, зерна запарь в горшке. В тряпку заверни и на грудь. Зерно есть?
Нету у нас зерна.
Гороху запарь, слышь? Мать моя запаривала. Обмотает меня и пришептывает: "У вороны заболи, у Липунюшки заживи..." Липунюшказнаешь кто?
Ты, что ли?
Я. Мать звалаЛипунюшка... По лесу со мной гуляла. Цветы рвала. Травы сушила... "Не ешь с ножа,говорила.Злым будешь..."
Ты ел?
Ел.
Молчал потом долго.
Эй, ты чего?
Ничего... Баня стояла у речки. В день стирки кипяток давали. Бабы голые, в дерюжных фартуках. Очередьза кипятком, очередьпрополоскать... Потом нас мыли. Тем же мылом. Спины друг другу терли. С тазами домой шли. Песни пели... Перед войной пришел на могилу: здравствуй, говорю, мать. Здравствуй и прощай...
Отозвалась?спрашивала тетка Анютка.
Не отвечал.
Отзовется,говорила с убеждением.Ты ей теперь ровня.
Думаешь?
Думаю, Гриша. Только смирись прежде.
Назавтра спрашивал, как не по делу:
На какой это день?..
Чего?
Через Забыть-реку...
На сороковой. А что?
Зябко мне, тетка. Душа без тела, как голый на ветру...
И говорить больше не захотел.
14
Не прошумело поутру склочным вороньим гамом.
Не раззвенелось оголтелым воробьиным чириканьем.
Тишиной надавило на уши.
Последний на земле армизон заваливался спиной на Уральские горы, неуклюже сползая к подножию, маленькие глазки светлели до белизны, как цвет уходил из тела.
Оставалось на одно только: тихо перетечь в ничто, следа не оставив за собой, вознестись без возврата к братьям-армизонам, которые его заждались.
Затихла в ожидании Вострогорвсем птицам птица. Китоврас-человекоконь голову понурил. Потирал потные ладони батюшка-собака Калин-царь, которому давно не терпелось. Великан Великанович Самотрясов глядел через расстояния на истончающегося друга и исходил великаньей тоской, которой хватило бы на всех пыжиков-карлов Среднерусской возвышенности.
Каждый в тоскевеликан.
Каждый без чувствпыжик.
Погоди,попросил Самотрясов.Поживи еще. Саню приведупоглядишь.
Он давно присмотрел для Сани гору-приступочку поменьше, чтобы сидеть рядом, болтать ногами над Валдайской низменностью, разговаривать через расстояния с последним на земле армизоном. А тот выговорить не могсил не было, опадал-опадал-пропадал в обширных складках одежды, утекал-вытекал, как в сон: кто бы одеяло подоткнул под бочок и огладил напоследок.
Хотелось расспросить его на прощание, выведать тайну с пророчеством: армизоныони могут, но уходил последний из них, безостановочноне удержать, и будущее надвигалось холодным, незащищенным, без прикрытия-жалости.
Кто теперь пожалеет? Кто за нас постесняется?
А он глядел на Великана Великановича Самотрясова в невозможной тоске, будто знал про него великую тайну, и Ланя Нетесаный пошагал домой, карликом посреди пространств, голову пряча от удара.
Нет...повторял.Не мне...
Словно уговаривал кого-то.
Но шебуршнулась в ветвях Вострогорвсем птицам птица, как догадалась вдруг и ужаснулась заранее...
15
В один из дней, не ждалине думали, сунулся из-за дерева чужакнавылупку от страха, пошел, приседая, к обжитому месту, штанами покорно затряс.
Тюха-дезертир: от всякого ему смерть.
Обязательно,говорил на ходу, улыбаясь от ужаса.Непременно. Нет, это конечно верно. Ну извини...
Только бы не погнали.
Фенька-угроба подскочила первой: цоп за руку и в "Опель", за задернутые занавески.
На подушки завалила цвета беж.
Бился "Опель" на рессорах, как в долгой падучей, три дня и три ночи, кряхтел, скрипел, рассаживался, пока не проломила Фенька переднее стекло и в лес не ускакала, косматая и свирепая.
А Тюха остался на подушках, истерзанный и клочковатый.
Говорили потом, что оморочил их дух Гришки-лейтенанта, затворил от зависти то самое место, чтоб Тюхе не найти, хоть и старался без отдыха три дня и три ночи.
Фенька выла, визжала, ведьмой скакала в отдалении, кулаком грозила из-за деревьев, а тетка Анютка не полениласьпошла к танку, выговорила с осуждением в проломную дыру:
Экой ты, Гриша. Не тебе, так и никому?
Гриша Неупокой был тих теперь и подолгу задумчив. Не выл, не метался, не клял белый свет.
Это не я,сказал.На что мне? Я теперь утишенный. К матери собираюсь.
Не ври, Гриша. Тебе негоже.
Попыхтел. Похохотал без радости.
Обидно, тетка... Кто он и кто я? Думалотвоюемся, все девки нашими будут, для орлов-танкистов...
Насупилась на него. Приказала строго:
Отвори девку, Гриша. Чтобы сейчас.
Чего там... Давно отворено.
Но Фенька домой не воротилась.
Фенька-угроба люто возненавидела мужское население и припасла на него суковатую дубину с пуд весом.
Жила в лесу, в глухих буреломах, ведьмой выскакивала на проселки, проезжих мужиков глушила без жалости.
Ездила по ихним проселкам одна вражья сила, и понесла она тяжкий урон от Феньки в живой силе и боевой технике.
Высылали на Феньку мотоциклетки с автоматами, танкетки с пулеметами, дозоры и боевые охранения, а она их дубиной щелкала без устали: стон стоял по окрестностям до самого до ихнего Берлина.
Стреляли в неене попадали. Попадалине убивали. Мины на Феньку ставили где попало, а с боков хохотало на них, ухало и визжало: бесы за Фенькугорой.
Слух прошел до Кремля про славного атамана Угробу, который врагов положил с тыщу.
Самолет из центра прислали. Связного на парашюте подбросили. Поздравить и наградить. Дубину в музей свезти.
Но Фенька связному не показалась, только зубом на мужика скрипнула.
Ложи орден на пенек,велела.
Он положил.
Шагай отсюдова, пока цел.
Он пошагал.
А Фенька не утерпелаи его по затылку.
Музейной дубиной...
Саня Нетесаный гулял по окрестностям возле танков, пятками давил гриб-табачник, пыхалку-пурхавку, бздюх-дождевик.
Был Саня по человечьему возрасту еще теленочком: на пятую траву пошел.
Гриб пыхал под пяткой, высевал щедро серую пыль, Саня хохотал тихо и счастливо.
Поле огромноеСаня мелковатыйшажок топотливый: Ланя Нетесаный глядел с одобрением и улыбался слабо.
Стоял отдельно здоровенный гриб-дождевик, словно собою манил: подойди и топни. Саня подошел, засмеялся в предвкушении, топнул изо всей силы... и подорвался на противопехотной мине.
Глядеть страшнохоронить нечего...
Для Сани полагалось самое лучшее, что в доме было.
Сложили Саню в расписной дедовский сундук, всего подобрали, до мизинчика, понесли хоронить.
Вырыли могилу возле сосны с дубом: переплелисьне разнять, схоронили заодно Алконостаптицу печали, Китовраса-человекоконя, Сухмана с Колываном, славного бойца Самотрясова с дубинкой-самобойкой. Вся сказка в землю ушла, чудна и красна, пестра и весела, на долгоеот людейхранение. Деревни Талицы мастер Антон Пирожок не знал, для чего руку тешил.
А Вострогорвсем птицам птицаподнялась выше облаков, углядела с высоты армизонские одежды кучкой у подножия Уральских гор, сложила бесполезные теперь крыльяи грудкой об Валдайскую низменность...
К вечеру Ланя Нетесаный поднялся с могильного бугорка, закричал в небо, кулаком загрозил, как Господу на Господа наговаривал.
Кричалгорло срывалпугался самого себя и пошагал в ночь, не разбирая путей, но не подрастал через шаг, в великана не обращался: были весь вышел.
Ланей Нетесаным воротился к танку, поскребся о броню, спросил без звука:
Гриша... Где теперь мой Саня? Не с тобой ли?..
Упал без памяти...
А танковый дух Гришки Неупокоя затихал, как навсегда, в броневой коробке, песни пел грустно и под нос, будто в путь готовился и вещи неспеша перебирал:
Ах, тошно мне на чужой стороне...
Однажды очнулся посреди темной ночи и сказал: