в ней разместил, изучает, тут разбойник подкрался с ружьем, он доктору длинным
ножом угрожает.
А высоко в Гималаях, средь глубоких расщелин,
отвесных уступов и скал мирно живут себе перепончатокрылые, каких наш
доктор вовек не видал. Вот туда-то душа его рвется, вот туда он мечтает
однажды добраться суметь, и пусть даже песне домашней пилильщиков с осами
за ним будет не долететь.
Все было продумано до мельчайших деталей и уже готово, была определена дата отъезда: 4 ноября 1939 года. В этот день должен был отправиться пароход. Но вмешалась война. План лопнул. Бирма оказалась последней экспедицией Малеза. Он купил себе летний дом в шхерах, в местечке Симп-нес, чуть в стороне от берега, а к окончанию войны в 1945 году его уже поглотили другие интересы.
Время последователей Линнея и Нурден-шёльда закончилось. Экспедиции приобрели другой характер. Сперва мир лежал в руинах, а потом, в 1950-х годах, в роли народных героев, исследующих дальние страны, оказались снимавшие природу кинематографисты. Научные экспедиции для сбора безымянных букашек, конечно, с тех пор много раз осуществлялись, но уже без прежней помпы, блеска и почестей. Поездки, которые до войны становились предметом интереса и обсуждения общественности, теперь совершаются в неизвестности. Путешественники даже больше не снимают фильмов, просто путешествуют, как будто Гималаи являются дорожкой с препятствиями для честолюбивых мужчин, которым и в голову не придет отправиться извилистым окольным путем к непостижимой таксономии пилильщиков.
13. Неспешность
Летом население острова увеличивается в десять раз: на три тысячи отпускников в разной степени праздности. Сперва они совершенно незаметны, поскольку поначалу сидят у себя на дачах, целыми семьями, часто по несколько поколений сразу. Однако по прошествии максимум пары недель жизнь в этих обычно довольно маленьких домиках становится неуправляемой и начинает развиваться в угрожающую силу в духе Ларса Нурена. Пришлый люд принимается вовсю разгуливать по острову. Именно дачники во многом предопределили то, как я воспринимаю себя в качестве собирателя мух. Я только и делаю, что отвечаю неугомонным отдыхающим на их бесконечные вопросы, чем это я тут занимаюсь и зачем.
Пока цветет купырь, дело обстоит не так страшно, поскольку он растет повсюду, а я знаю отдаленные и идеально подходящие для журчалок места, куда никто другой не забредает. Но потом зацветают кусты малины, репейник и спирея, и тогда мне приходится перемещаться поближе к дорогам и всевозможным вопросам.
Постепенно привыкаешь. Но иногда, в самые погожие деньки, когда народ прогуливается толпами, случается, что мне надоедает вдаваться в объяснения и я начинаю привирать. Беру пример с любителей проехаться автостопом. Они врут почти всегда, во всяком случае на крупных трассах, иначе их собственная история навязла бы им в зубах. Целый день, меняя десяток машин, снова и снова отвечать на одни и те же вопросыкуда да зачемдля человека, который все время пытается говорить правду, может оказаться весьма утомительно. Отсюда у путешествующих автостопом такие интересные судьбы. Все это сплошное вранье. Точно так же обстоит дело и с собирателями мух, которых не оставляют в покое.
Чем это вы занимаетесь?
Ловлю бабочек.
Это самая невинная ложь. Она почти всегда идеально срабатывает и не ведет к дальнейшим расспросам. Мне кажется, собиратель бабочек воспринимается окружающими как милый, хрупкий и трогательный чудак, вызывающий некоторое сочувствие, которого лучше оставить в покое и воздержаться от дальнейших комментариев. Следует теплая улыбка и, в крайнем случае, одобрительное «О, ясно». Ни у кого не возникает потребности спросить, что такое бабочка, и всем известно, что существуют взрослые мужчины, которые их собирают.
Однако уловка с бабочками тоже не лишена риска. Если не повезет, то нарушитель твоего спокойствия окажется представителем все более распространенного типа людей, полагающих, что все бабочки занесены в Красную книгу и, следовательно, их собиратель является уголовником или даже извращенцем. Тогда диалог на обочине может принять затяжной и мучительный характер, а мухи преспокойно пролетят, равно как и время.
«Я собираю мух-журчалок»тоже очень рискованный ответ. Прежде всего он недостаточен. При слове «муха» у каждого нормального шведа возникает ассоциация с маленькими назойливыми мухами совершенно других семейств, в основном с плодовыми мушками, которые водятся в домах и даже зимой встречаются на комнатных растениях. Продолжение звучит примерно так:
Мух?!
Да, журчалок.
Послушайте, приходите ко мне. У меня дома их полно.
Следовательно, приходится прояснять возникшее недоразумение. На это уходит некоторое время. А уж коль скоро ты сказал «А», приходится говорить и «Б», что вскоре вовлекает тебя в целый семинар по истории журчалок: рассказ об их эволюции и значении, например, для опыления, о пользе и прелести собирания мух и применяемых методах и о массе других тем, связанных с мухами, насекомыми или природой вообще. И пошло-поехаловнезапно оказывается, что ты стоишь, заложив руки за спину, и вовсю философствуешь о перспективах предстоящего грибного сезона. Разумеется, это может быть приятно и в некоторые дни приводит к действительно полезному обмену мнениями по поводу дефицита неспешности и раздумий в наше время. Но коллекция мух от этого не пополняется.
Как тут устоять перед соблазном и не превратиться в «плясуна», если кто-то готов тебя слушать?
«Я собираю мух-журчалок» может, кроме того, быть воспринято как абсурдная шутка или, что еще хуже, как гнусная провокация. Я не скоро забуду молодого человека, проезжавшего мимо на велосипеде, когда я в один из дней находился в опасной близости от дороги. По краям канавы в то время цвела сныть. Выбор действительно хороших мест был невелик. Дороги, сады, помойкиисключительно рискованные места: я имею в виду угрозу общения, но применительно к мухам сныти просто нет равных, поэтому я обычно стискиваю зубы и иду на риск. Увидев меня, парень затормозил так резко, что гравий буквально взмыл у него из-под колес. Обычный турист на взятом напрокат велосипеде, в расстегнутой гавайской рубашке. Краем глаза я видел, как он на меня смотрит.
Чем это вы тут, черт возьми, занимаетесь?
Прямой враждебности в его тоне не чувствовалось, но я понял, что у него сразу возник соблазн начать излагать мне свои взгляды, как будто я был местной достопримечательностью, оплаченным ЕС аборигеном, которого поместили сюда с единственной цельюразвлекать любознательных туристов. Говорят, такое встречается. Тем не менее я просто ответил как есть, и поскольку мне только что удалось поймать пару экземпляров великолепной журчалки Temnostoma vespiformeжурчалки осовидной, я протянул ему баночку с уловом, чтобы поскорее покончить с лекцией о мухах. Парень окинул журчалок беглым взглядом, вернул мне баночку и заявил:
Это осы.
Да, так вполне можно подумать,согласился я и вежливо объяснил, как все обстоит на самом деле, после чего парень попросил разрешения снова посмотреть на мух. Такую возможность он, естественно, получил и на этот раз разглядывал улов долго, подробно и вдумчиво, не произнося ни звука.
Это осы.
Теперь в его тоне чувствовалось раздражение. Я сунул баночку в карман. Он, вероятно, решил, что я над ним издеваюсь, или просто не привык к тому, чтобы ему противоречили.
Ситуация приняла скорее комический, нежели угрожающий оборот; он опустил подпорку велосипеда, широко расставил ноги, скрестил руки на груди и принялся сверлить меня взглядом, словно ожидая моей капитуляции перед интеллектуально, морально и во всех прочих отношениях превосходящим противником. Я попробовал отделаться от него дежурной улыбкой. Ноль реакции. Вид у него был довольно сердитый. Поэтому я решил просто вернуться к своему делу, но парень продолжал стоять как вкопанный. Он не двигался с места в течение нескольких минут. Вероятно, пытался придумать удачную финальную реплику и под конец выдал:
Это осы! Так и запомните!
С чем он и поехал дальше. По мере набора скорости его рубашка стала развеваться.
«Плясуна» я позаимствовал у Милана Кундеры. Он использует это слово в элегантной комедии о тщеславии, честолюбии и жажде власти; всего лишь коротенький диалог в незамысловатых декорациях, то и дело возникающий в небольшом романе, который как раз и называется «Неспешность». Ну, возможно, «роман» и не совсем корректное определение, но он очарователен. И у него есть двойное дно, как у нефтяного танкера. По правде говоря, я так и не сумел понять, о чем, собственно, эта книга, но, как и «Человек, который любил острова», она пленила меня сразу, лишь только я узнал о самом факте ее существования.
Как и в случае с Лоуренсом, я в течение ряда лет благополучно довольствовался одним сознанием того, что о волнующей меня теме можно прочитать у писателя масштаба Кундеры. Кроме того, у меня, как обычно, имелись собственные теории.
Тема неспешности просто дана мне от природы.
Нет, впрочем, не так. Таковой она сделалась благодаря вопросам дачников. В какую-то минуту вдохновения я просто-напросто заявил, что ловля мухэто тренировка в искусстве жить неспешно. И встретив тогда столь непривычное мне понимание, я продолжал пользоваться этим ответом и впоследствии стал развивать его в теорию. Реакция всегда бывала бурной; стоило мне заговорить о неспешности, как создавалось впечатление, что все люди на Земле в глубине души собиратели мух, хотя раньше это просто не приходило им в голову. Выяснялось, что некоторые уже прочли целые монографии о неспешности и способны произносить длинные монологи о прелести того, что происходит без суеты.
Я на тот момент очарования неспешности для себя еще не открыл, возможно, потому, что я по натуре довольно медлителен и мне всегда хотелось быть немного проворнее. Теперь же я совершенно неожиданно оказался в авангарде. Было приятно и лестно. Я с готовностью выслушивал несколько лихорадочные лекции сбежавших из лона семьи дачников о том, что современная жизнь отравлена спешкой: транспорт движется быстрее, чем раньше, информационные потоки тоже; люди говорят быстрее, едят быстрее, чаще меняют взгляды и больше нервничают, да и сам мир преображается с бешеной скоростью. Темпы технического развития бьют все рекорды, новые модели бесчисленных товаров буквально выплескиваются на рынок, и все они уже быстрее тех, что выплескивались в прошлом году или всего полгода назад; первенство, конечно, держат компьютеры и телефоны, но даже тостеры развивают теперь такую скорость, что уже близится критическая граница, когда хлеб будет подгорать снаружи, еще не успев прогреться изнутри. О торговле валютой и ценными бумагами даже и говорить нечего.
Да, черт возьми,обычно говорил я, слегка помахивая сачком.
И охотно соглашался с тем, что такая внешне универсальная, самопроизвольная акселерация жизни явно чревата неудобствами и разного рода проблемами.
Но, по правде говоря, я по-прежнему считаю, что наоборот было бы хуже. Если бы жизнь шла только медленнее и медленнее, мы бы постепенно тронулись умом и начали умолять прибавить оборотов с чистосердечностью, недоступной проповедникам кротости. Тенденцию к увеличению и ускорению стоит предпочесть обратной ей хотя бы по той простой причине, что сойти со скорого поезда можно, а поторопить караван ословедва ли. Не забудем, что у каждого есть право отказаться от путешествий, чтобы таким образом оградить себя от обилия неудобоваримых впечатлений и варварских языков. Обратное было бы в этом случае просто кошмаром, какими бы заманчивыми ни казались нам поездки. Если тебе представляется, что потоккартин, сведений, людей или чего угодно другогомчится слишком быстро, в девяти случаях из десяти ты можешь что-то выключить или просто закрыть глаза и немного побыть наедине с собой. Как правило, выбор всегда остается за тобой. Чем-чем, а возможностями выбора Швеция богата. Правда, этого я обычно не говорю.
Кое-кто из нас просто не поспевает, только и всего. Получается перебор. Это мы замечаем уже в школе. И поскольку дудки, под которые мы учимся плясать, сработаны любителями скорости, способными укрощать все это изобилие, мы теряемся и впадаем в тупое отчаяние по поводу собственной неполноценности. Кое-что здесь можно приписать презренной коммерциализации, но далеко не все; культура тоже стала универмагом, равно как и наука, во всяком случае так представляется издали. Блеск и скорость вперемешку.
Неспешностьне самоцель, не добродетель и не порок.
Следующим летом я, наверное, буду говорить, что ловля мух тренирует концентрацию. Сосредоточенность столь велика, что я забываю себя. Последнее далеко не всегда дается легко посреди танцпола нашей жизни. Подобная мысль присутствует у Кундеры. Он начинает именно отсюда.
Книгу его я, естественно, в конце концов раздобыл, удобно уселся в тени на мостках в предвкушении, что сейчас по-настоящему окунусь в правду о жизни и смогу с легкостью перенести эти знания на собственную неспешную охоту на мух и на еще более неторопливую (если такое возможно) жизнь на острове. Узнал самого себя прямо на первой странице в человеке, который «цепляется за кусочек времени, оторванный и от прошлого, и от будущего; он выдернут из непрерывности времени; он вне его; иначе говоря, он находится в состоянии экстаза; он ничего не знает ни о своем возрасте, ни о своей жене, детях, заботах и, следовательно, ничего не боится, ибо источник страхав будущем, а он освобожден от будущего, и ему нечего бояться».
Так и есть. Именно так.
Напрасно только Кундера описывает здесь не медлительного энтомолога, а безрассудного мотоциклиста в гуще опасных для жизни транспортных потоков французского шоссе. В действительности же этот безответственный лихач оказывается отправной точкой для размышлений писателя о неспешности. Кундера задается вопросом: почему исчезло наслаждение несует-ности? «Где они теперь, праздношатающиеся былых времен?»
Как досадно. Я немного вяло поискал в полыни Volucella inanisволюцеллу, обдумывая, читать ли дальше или вообще больше никогда не браться за книги с заманчивыми названиями, а ограничиться лишь собственными фантазиями на тему истин, которые в них, возможно, содержатся. В тот момент последнее показалось мне более приятным решением. Правда, потом я все-таки продолжил чтение. Наживка уже была проглочена: «В нашем же мире праздность обернулась бездельем, а это совсем разные вещи: бездельник подавлен, он томится от скуки, изматывает себя постоянными поисками движения, которого ему так не хватает».
Это уже другое дело.
Кроме того, вскоре выяснилось, что в книге в основном говорится о сексе.
Повествование начинается с того, что писатель вместе с женой Верой едут на машине куда-то в окрестности Парижа. Они решили провести ночь в старом замке на берегу Сены и по пути туда беседуют о безумной спешке на автотрассе и повсюду, о разных торопыгах и о смерти. Как и многие другие французские замки, этот теперь превращен в гостиницу, и со времени их прошлого визита помещений стало больше: теперь здесь имеется конференц-зал и даже бассейн; но еще до того как герои попадают в замок, история раздваивается во времени, и одна ее часть разыгрывается в XVIII веке, а точнеев и вокруг эротической новеллы Вивана Денона «Ни завтра, ни потом».
Уследить за мыслью автора нелегко, но положение еще более усугубляется, когда Кундера переходит на третью линию, которую, скорее всего, можно назвать сатирой, обличающей французскую интеллигенцию, или комедией, где в повествовании появляются плясуны. «Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти, а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройство (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая личность». Насколько я могу судить после неоднократного прочтения книги, это и есть главная линия в «Неспешности». Заглавие в основном подразумевает продолжительные любовные игры, которым предаются в новелле Денона некая мадам де Т. и ее любовник. В любом случае в книге говорится о совсем других оргиях, нежели те, которым обычно предаюсь в кустах я. Это стало мне ясно еще на мостках, в тени.
Но морфология честолюбиятоже достойная тема, подумал я, да и плясуны показались мне на редкость знакомыми, поэтому я стал читать дальше и чуть не упал в море от удивления, когда внезапно, без всякого предупреждения, в повествовании возник один мой старый знакомый. Тут книга меня захватила.
В старом замке, а теперь конференц-отеле, где Милан Кундера с женой только что поужинали, наслаждаясь восхитительным бордо, как ни странно, проходит конгресс энтомологов. Он незамедлительно включается в вымышленную историю в качестве сценической площадки для трагикомических фокусов плясунов и совратителей, но по крайней мере один из участников конгресса не настолько закамуфлирован, чтобы я не смог его узнать. «Холл мало-помалу заполнялся, прибыло много французских энтомологов, были иностранцы, в том числе один чех лет шестидесяти...»