Что, халявщик, решил обыграть моё казино? А я смотрюон, не он? Правда не узнал, или прикидываешься? Ладно, а так
Парень подпихнул козырёк, вздыбив головной убор, и Никита обомлел. Лёша ГриваГривенник. Школа 15 ГСВГ, дрезденский одноклассник, интеллектуальный раздолбай и предприниматель.
Ты с какой пальмы свалился?
Я даже спрашивать не буду. И так знаюнебось предки жариться притащили. Как же я рад тебя, сволочь, видеть! прокричал Грива и двинул на Растёбина.
Рехнуться! ГСВГ! Дрезден! Ликер под мостом у Эльбы, помнишь, как глушили?!
Еще бы! Лохотронщик хренов!
Но-но, всё по чесноку, бизнес!
Свисти, знаю я!
Вот же нарисовался, красавец! Раньше не мог? Мне утром в Туапсея ж перекати поле, будто для наглядности, Лёша крутанул свой диск. Как хочешь, мы должны отпраздновать, сказал и нетерпеливо шмыгнул носом.
Никите вспомнилась эта его привычка: когда что-то наклёвывалосьгулянка, выгодное дельце, он всегда азартно шмыгал своим длинным соплом, и в птичьих глазах бегало электричество.
Невообразимо, Лёша Гривенникпервый в классе точный мозг, специалист по верхнему брейку, торговец крадеными немецкими мопедами, стоял сейчас перед ним, здесь, в центре Сочи, и шало сиял. Грива был первым, кто затащил Никиту в немецкий гаштет: тёмное пиво «Радебергер», в микстурной прогорклости которого Растёбин не нашёл ничего приятного; первый, кто гонял по городку на «Симсоне-Эндуре». С иномарок, правда, сдирать эмблемы придумал не он, но он был первый, кто наладил в школе торговлю этими эффектными бесполезными блестяхами. За пять марок, подлец, впарил Никите кольца «Aуди», которых, чего уж скрывать, хотелось до дрожи, и которые даром были не нужнывисели потом дома на гвозде (не цеплять же их, как первокласснику, на портфель). Грива ввёл в школе моду на новый тип дружбы. Такая только нарождалась. По тогдашним меркамнеправильная дружба. Нечто необычное, скрепленное взаимной выгодой и в этом бесстыдстве откровенное. В общем, полное противоречие с канонами дружбы привычноймушкетёрско-советской. Может, по-своему так и честней, размышлял Никита, ведь у каждого есть пределы альтруизма, но всё же какая-то это недодружба. За друга умирать нужно, а разве пойдёшь на смерть за компаньона? За кого бы мог умереть он самНикита не знал, но был уверенумирать, если уж дружба настоящая, непременно надо. Главной притягательностью в новой дружбе было иноеприродный магнетизм Гривы. И потом, чувак занимается коммерцией, дела делает, посвящает порой и тебя в тонкости бизнеса, бывает, в долю берёт, и вот ты уже сам чувствуешь, что сделал шаг в сторону суровых взрослых отношений. Внешне Лёша был компанейским, даже доверчивым; нередко в нём просыпался бескорыстный транжира, не жмотившийся на друзей, но в какой-то миг всю дружбистику сдувало, вперёд вылезал расчётливый бизнесмен, зашибающий пфенниги и марки на всём, что под руку подвернётся. Среди своих он без зазрения совести спекулировал дефицитными шмотками, решал за мзду контрольные по алгебре, продавал велики, толкал музыкальные записи или мог, как тогда, с кольцами Aуди, в две секунды объяснить, что без этого хромированного хлама счастья не видать. Все знали: выжига-Гривенник своего не упустит, но мало кто на него обижался: дружеский свой бизнес Лёша проворачивал с обезоруживающе честным лицом, всем видом давал понять: его наживадело десятое, главноеваши желания и прихоти. Грива не стыдился именовать себя спекулянтом, при случае разъясняя отсталым, что всякий экономический прогресс на спекуляции и зиждется.
Жлоб ты, Грива, аферист, язвили его.
В ответ спокойно, без тени обиды, словно втолковывая недалёким элементарную математическую формулу, он развёрнуто, с примерами, отвечал.
Это работает малость не так. Представь, ты посреди пустыни, вылакал все запасы воды, яйца всмятку, и тут ятвой спаситель с драгоценной влагой. Пёрся за тыщу километров, потратил уйму сил, времени, сам чуть не спекся в угольки. Неужели мне не причитается маленький навар? Это тебе не минералку за углом купить, сечёшь разницу? Любой спекулянтнемного джинн. Потёр ты лампу, и вот он ячего изволите?
Толкать умирающему воду, да еще с накруткой цинично, Грива.
Ты, значит, лопух, усосал всё разом, а я получаюсь циник и людоед? Типичный приём халявщикаобвинить в аморалке, чтобы поиметь задарма. Тебе вот кровь из носа нужен последний хит Бронски Бит, а самому ж плевать, что Грива не спал ночьловил радио Монте-Карло.
Никита потянул его на пирс, откуда били лучи дискотеки.
Нет, туда не пойдем. Пойдем в центровое место. Паси, выпятив живот, Грива расстегнул барсетку, тут же вспухшую рублёвыми жабрами, можем себе позволить, мы сегодня богачи!
«Мы», он всегда умел зайти с нужного бока, мысленно улыбнулся Никита.
Есть тут один ресторанчик приобняв Растёбина, Грива развернул его было обратно в подъём.
Никита почувствовал себя неловко. В глазах друга сейчас горел искренний порыв, и всё равно он ощутил дурацкую эту принуждённость. Даже зная, что Леша угостить умеет и вряд ли даст заплатить хоть копейку, трудно было представить, что тратиться он станет легко, ведь коммерс не тратится дажевсегда по живому от себя отрывает, а это больно, наверное.
Ну их, рестораны, давай лучше, как у Эльбы, бутылочкуи к воде.
Грива задрал голову к небу, словно вдруг решил подсчитать, сколько там звёзд болтается. Скалькулировал, вздохнул, рубанув рукой воздух: мол, хер с тобой, уговорил.
Ладно, тогда, у Эльбы, вроде как лучшее наше время было.
Неловкость Никитина тут же ушла. Он такой, какой естьГрива, и Никита рад его видеть.
Дорогой к ближайшему ларьку и обратно к морю, друзья гомонили наперебой. Сколько в памяти из тех дрезденских времен, сколько всего за эти почти три года
Никита дважды не поступил. Грива и не собирался поступать.
Вот мой диплом, стучал он в свой разнумерованный блин, как в бубен, и нараспашку скалился, словно обманул все чёртовы альма-матеры.
Никита заделался москвичом, даже почти успел влюбиться в столицу:
Москваэто громада, махина!
А Грива, едва поезд пересек границу, распрощался с родителями, отправившимися дослуживать за Урал.
Прокатился не слабо, весь юг исколесил.
Не поверишь, продолжал Никита, кто б мне после выпускного заикнулся про школьную макулатуру а с поступлениями этимикак накрыло, не оторваться от чёртовых классиковкнижку за книжкой
Жизнь, брат, наклонит, искренне посочувствовал друг. У меня тоже классики. Бандосы, коммерсы, отморозки. Раз, правда, крутил бизнес в долях с профессором астрофизики. Пуховики, варёнка Вот лоб был, Лобачевский. Ну, а как ты вообще? азартно сифонил он носом, Чем занимался, что видел?
ЯНу, я и тут пробел, обрыв мысли, шарь ни шарьпустота в голове. А что он, действительно, видел? Чем занимался почти три года? Бегал по репетиторам, копался в книжках, тух летом с родителями на даче. В сравнении с другомунылое болотце, скучная жизнь. И рассказать нечего. Никита запнулся, как-то сник, а Лёша продолжал фонтанировать:
Год в Гомеле, на рынкечелночил в Польшу. Потом Харьковпарфюмерия, бытовая химия. После ХарьковаОдесса, Никополь, Ростовтампоны, памперсы. Хоть знаешь, с кем говоришь? Я первый, блин, кто сюда памперсы привёз! А сколько влетал и поднимался Нормально, рабочий момент. От такой жизни даже кайфую. Кто-то от баб, водки, а яот горок этих русских. Нашёл, потерял, снова поднялся. Главноесам себе хозяин. Башка вроде есть, руки тоже, чего еще надо? Балдею, если честно, Растёбыч, от этого нового времени. Отец за Уралом всё лямку тянет. Как муха в паутине, залип в своем позавчера. Уснул или усыпили его там, хер знает. Всё у него «без вариантов», все продались, кругом кидалово, обман А я так думаю, мухоморы к нам в рот сами не лезут. Главноевовремя башку в руки взять, выбрать-то всегда можно.
Выбор разный бывает, посмотришькакой там выбор, глубокомысленно заметил Никита.
Да ну, Растёбыч. Раньшепонятно. Сейчас его столько вонморе, и не фуфловый, типа раньше. Будешь хоть иногда голову включатьвырулишь. При папиках только и был овечий, сейчаствой. Стою, бывает, с колесом хватает, конечно, идиотов, но большинство им не особо до выигрыша, простодырам этим, деньги в предпоследнюю очередь. Стрелка завораживает, зуб даю. Тянет как магнит. Соскучились же хромосомой: азарт, игра, чёт-нечет Смертельно соскучились. Наконец-то можно сделать свою ставочку. Свой выбор. Накушаются, пойдут выбирать уже зряче, вот тогда придётся мне переквалифицироваться, хе-хе.
Вышли на берег, взяли правее от волнореза, где дубасила по ушам дискотека. Сели у воды на какую-то мощную корягу. Бутылочка, как тогда на немецкой реке, пошла из рук в руки.
Здесь-то как? Вправду с папиками? принялся выспрашивать Грива.
Преисполненный гордости, что и сам имеет историий, Никита блеснул афёрой с путевкой, рассказал о последних приключениях с друзьями-подводниками: «Такие черти, спиртстаканами глушат, весь санаторий от них на ушах!»
С важным видом достал свою ксиву.
На мичмана глянуть хочешь?
Ёлки, ты, что ли?! рассмеялся Лёша, Ни фига себес я-ко-ря-ми! А так папик не мог засунуть?
Только до шестнадцати. И тоесли с родителями.
Слышал, по такомуметро там у вас бесплатно.
Бесплатно-то бесплатно, если отец не заберёт.
Цветная плёнка
Грива вытянул из-под коряги бутылку, глянул на остатки сквозь просвет дискотечных огней.
А вино то нашеку-ку. Тебе как, прижилось? Еще одну?
Тренировки с видяевцами закалилини в одном глазу, только тёплая нега по жилам и лёгкость пуховая в голове.
Друзья двинули обратно к ларьку, обнявшись, вспоминая дрезденские истории.
Остановку-то в Клотче помнишь?
Ещё бы, красиво нас взяли, такой эскорт на эмцетах.
В дрезденском кинотеатре «Шайба», в 86-м году крутили штатовский фильм «Бит стрит»кино о брейке, граффити, зарождении бит-музыки. Это было помешательство. Ходили они с пацанами раз двадцать, и потом на школьных дискотеках, отгораживаясь кругом от комсоргова взора, отчаянно копировали «лунную походку», пускали волну, делали закоротившегося электрика. Скоро вовсю расписывали нитрокраской армейские заборы: Break-dans, Ramo, Beat street. А как-то, осмелев, в пух и прах размалевали немецкую остановку. Полночи при свете фонариков, в чаду нитрухи корпели, и вышел шедевр: громоздящиеся небоскрёбы города-дьявола, а на переднем планебрейкер крутит вертушку. Перемазанные, счастливые, стоят, любуются, и тут в фантастических гермошлемах на двух эмцетах, из мрака, совершенно бесшумнополицейский патруль. Ботфорты, краги, в катафотных орденах кожанки Все очень серьёзно, внушительно, и вместе с тем нереально, по-киношному. От такого грозного великолепия их здорово перемкнулозастыли, не могут двинуться. А полицейские медленно стягивают капли шлемов, слезают со своих коней. Плавные суровые робокопы идут к нимпарализованным советским соплякам. Что-то спрашивают со своим стальным немецким отскоком в согласных, тычут дубинками в шедевр. Наконец, понимают, кто перед ними, и тут у обоих такая усталость в глазах, оккупационная безнадёга: русские, снова русские.
Ломаной смесью, с пугающей в тоне корректностью, объясняютнадо вернуть, как было: «Обрат делать обрат чист и хорош, показывают на часы, зибен ур. Мы ждать. Найнехать к ваш командир».
Направляют дубинки в сторону части, в сторону военного городка.
Художники судорожно кивают: «Мы сделаем обрат, чист и хорош, потому как в курсе: если ехать к командирс родителями за двадцать четыре часа можно загреметь обратно в Союз». Насмерть перепуганные, седлают свои велосипеды и мчатся в городок. КПП, ворота, сонный дежурныйдолетели мигом. И тут удача: солдатики-духи в ночную, белят тополя штабной аллеи. Громыхая ведрами о рамы «Димантов», художники крутят назад по спящему району Клотче, к месту преступления. А там уже никого. Укатили, не дождалисьтоже в курсе про русский страх двадцати четырех часов. Пусто, лишь из-за шторины в доме напротивморщинистая улыбка сознательной немецкой бабушки-стукачки. Орднунг есть орднунг. К утру они вернули «чист» и «хорош». Тогда сошло с рук, пронесло. И скоро друзья взялись за старое. Правда, теперь всё было невинней. Под стекло на доске объявлений Дома офицеров вывесили художества по мотивам всё того же вражеского «Бит стрита». Исключительно в себе носить не могли, о чудо-танце должны узнать все. Начальник ДО прапорщик Дудуш, не раз гонявший их с паркета актового зала, быстро смекнул, чья это самодеятельность. Сигнал пошёл отцам, командирам отцов, в школу. Вызнал, понятно, и об авторстве заборных граффити. Никита долго помнил перлы тогдашней отцовской брани: «Негры-сифилитики корчатся, и эти остолопы туда же! Языком мне вылижешь все заборы!»
На неделю он был заключён под домашний арест. Двухкассетник «Шарп» вместе с коллекцией радио-хитов отец изъял. Ни магнитофона, ни тех плёнок Никита больше не видел. В школе их выволакивали на экстренном собрании, вменяя пропаганду чуждого образа жизни. Выволакивалис отцом не сравнитьскучно, без задора, ни в одно своё слово не веря, под зевотные смешки сочувствующих одноклассников. Выволакивальщики, и те улавливали: вот-вот провоняет совок, 86-й как-никак год. Да и с родины приходят небывалые вести: нужно проветривать, потому как тухло, выходит, все эти годы не за бугром, а строго наоборот. Для группы войск запоздалые вести: кто, как не советские граждане ГСВГ, различали острей, откудавеет, откударазит.
А Грива под новую бутылочку тащил из памяти уже другой эпизод. История, повеселившая всю школу, от первых до десятых классов, о диком пляже на котлованных озерах Бишопсверды. Экскурсия на пару с Саней Филатовым. Был ли Грива более отважным или более жаждал зрелища, в отличие от убоявшегося друга, он смело ринулся в самую гущу немецких нудистов. С непривычки, правда, надолго засел в воде, а благоразумный Филатов в последний момент сойти вниз отказался, устроил наблюдательный пункт прямо на сопках, вооружившись отцовским биноклем. Там его, разгорячённого, и взяли полисмены, записав в юные вуайеристы. Котлованы Бишопсверды находились рядом с советской вертолётной частью, и зелёные крокодилы МИ-24 шли в тех местах на самом тихом ходу, часто зависая, так что нагие немецкие купальщики обсыхали, не вылезая из воды.
Здесь и сейчас вино отрывало Никитины подошвы от сочинского асфальта. Эпизоды накатывали один за другим, и друзья, выхватывая из прошлого самые яркие сгустки, попеременно солировали: луна-парк «Фучик», где наши бравые десантники любили примять ирокезы местным панкам; музей гигиены с познавательными фотографиями веннесчастий; экскурсия в Бухенвальд, где школьный верзила Андрюха Горячев раскровянил нос какому-то юному гансу за смешок у печи крематория; плановые мероприятия с немецкими школьниками под названием «Дружба», и первая Никитина любовь по имени Сильке; нелепая смерть трудовика Петухова, по пьянке угоревшего от газа (на уроках они любили приколачивать полы лилового учительского халата к верстаку); две юные косулипятнистые подростки, приблудившиеся из соседнего леса сначала на футбольное поле, затем на шампур-электрод дембелей с автобата.
Никита вспомнил трогательного немецкого старика, не пропускавшего ни одного фильма в их клубе. Перисто-седой, садился на последний ряд, часто лил слезу, а после сеанса, словно извиняясь, жал всем подряд рукисолдатикам, офицерам; бывало, импацанам. Боготворил русских, обожал солдатский ржаной хлеб. Говорили, в войну наши спасли его семью от голода. Возвращение на отцовском уазике с рыбалки в Хеллерау: под ногами в вещмешке шебуршат зеркальные карпы, на стёклах трепыхается, пропущенный сквозь спицы придорожных ветвей, марганец закатного солнца (те яркие розовые всполохи на стеклах остались в его памяти, как печать счастливого времени немецкой жизни); самые таинственные дома в Дрездене: жёлтыйбордель на Радеберг-Аллее, и пепельного цвета скромный домикотдел КГБ на Ангелике-штрассе, в тёмные окна которых они, мальчишки, всякий раз с надеждой всматривались, проезжая на школьных «Прогрессах»: вот сейчас обожжёт голизной немецкая проституточка или очертится суровый профиль настоящего советского разведчика. Конечно же, дискотеки. Погоня за свежими хитами: Бронски Бит, Левел 42, Альфавилл, Фалько, Калча Клаб. Ночные бдения на волне радио Mонте-Карло. Припомнились немецкие «мэдхен», регулярно дежурившие у забора части: девицы бескорыстно любили русскую десантуру: «Русскигут, у русскигросс»; а им, мальцам, перепадали лишь снисходительные улыбки. Много ещё чего вспоминали в ту ночь: телевидение ФРГ, первые видюшники, очереди в супермаркете «Центрум» за кроссовками «Конверс», музыкальные журналы с постерами любимых групп, немецкие рок-концерты Ветер с Запада основательно продул их гэдээровский молодняк. От ветра было не спрятаться. Ему оказались нипочём ни орды политруков с комсоргами, ни танковые дивизии, железной лавиной застывшие у границы, ни ощетинившиеся леса ракет. Ветер цвета вытертой джинсы со вкусом освежающего мятного Wrigley летел из радио, с экранов телевизоров, с прилавков магазинов, превращая грозную армаду в прелую труху. Только их вояки-отцы, как разучившиеся понимать запахи старые псы, продолжали глодать свои любимые сахарные косточки. Когда всерьёз забурлили разговоры о послаблениях в Союзе, отец провёл с Никитой политинформацию.