Чтобы ты понимал и голову не мусорил Никакого капитализма дальше Стены не будет. Кооператоры твои и гласностьдля спускания пара. НЭП тоже был, проходил ты в школе? Ну, есть проблемы: наука в загоне, техника деградирует, деревня квасит, в городах дефицит У кого их нет? Вон у буржуев инфляция. Спокойно, сейчас подправим, подлатаем и двинем дальше.
Пока его голос вибрировал, Никита, по сыновней привычке, мыслью вибрировал в унисон. Всё так: подлатаем и двинем. Только отец замолкал, сами собой всплывали-текли тоскливые картинки убогой, неизменной из года в год, голодранно-гарнизонной житухи. Куда двигать будем? И резон латать пустоту? Что-то не так в самой системемертворожденность, чего-то важного нет. А то, что есть, заражает одним беспросветным чувством: этой стылой тундре, одетой в пыльное хаки, не дано зацвести никогда. Чего же не хватает? В чём изъян, системная дырка? Или сама системаодна большая дыра? Ведь поголовная апатия, безверие, затравленные какие-то глаза кругом. У взрослыхнескончаемые пьянки, у нихпобеги на немецкие дискотеки. В толпе нашего Никита различал безошибочно. Со спины. Не походкаугловато-сутулое, подневольное перемещение. И ведь рукастые, рукастые и головастые, взять хоть трудовика Петухова, а всё, что не танкне умеем сделать по-людски. Даже кнопки канцелярскиеи те не работают. Не держат кнопки, как насосавшиеся клопы, отваливаются. Глухая, неподъёмная, равнодушная тундра, ничем не оживить, не пронять. Сколько нелепых солдатских смертей случалось в Группе по недосмотру, а прощепо небрежению к отдельно взятой, замотанной в портянки и хэбэ, солдатской жизни. Что ни день, как сводка с фронтов: Котбус, Магдебург, Вюнсдорф Там в немецкое небо взлетели голодные духи, подкатившие бочку соляры к костеркупосидеть, погреться, там целый взвод стал пеплом в опрокинувшейся на полном ходу бытовке, там десяток спящих новобранцев намотала на гусеницы танковая колонна, а в Вюнсдорфеерунда: пустил себе пулю в рот зачморенный дедами салабон-караульный. «Чипок на чипке», что на языке отцовчэпэ через день. «Трабантов», раздавленных «Уралами» в скорлупу, вообще не счесть, несметно подавили солдатики наши «Трабантов». А ещёбезобидная, в сравнении с другими, забава: «Помни, фашист, Сталинград!»так, мелочь; сходить в культпоход, размяться на престарелых фрицах. Никите, если честно, всегда было стыдней за другое. Вот гонят по Курт-Фишер-аллее строй тощих, некормленных внуков победителей в мешковатых шинелях-дерюгах, на ногахкирзовые колодки; позорней, чем у каторжников, видок, и хочется перейти на другую сторону улицы, провалиться, спрятать глаза от немецких глаз.
В то, что восточней Стены освежающее просочится, он, как и отец, не особо верил. По крайней мере, вряд ли так скоро. Хотя надеялся, не жалел на фантазии красок: а вдруг, пока мы здесь, врылись в европейскую землю оскаленным пугалом, дома начинается небывалая, новая жизнь? Как и всей их офицерской пацанве, ослеплённой западными фантиками, ему казалось, что для перемен немного надочуток добавить эстетики, стиля. Чтобы воспрять и зауважать родину, её унылому, грубому лицу хотя бы румян повеселее. В общем, тундре неплохо бы дизайнера.
В тот первый год объявленных перемен он ждал отцовского отпуска с особым нетерпением. Быстрей бы Россия, быстрей бы увидеть перемены! И вотпоследние опрятные, с сочной зеленью, километры чужбины, Буг, расчёсанный чернозём контрольно-следовой полосы и вновьсловно обрыв цветной пленки: не чёрно-белое дажесерое, без просвета, кино. А КСПединственный на всей «одной шестой» клок упорядоченности. Даже трава, деревья, щебет птицна всёмпечать уныния и слома. Кругомэто запущенное, черноплесенное, кособокое, неприкаянное, юродивое. Родёмое.
Прощались на вокзале, уже под утро. Малость протрезвевшие, но всё еще хорошие, в обнимку стояли на сочинском перроне. Колесом своим Грива в особо проникновенные секунды нежно грохал друга по лопатке.
Слушай, брат, барахтал хмельно слова, мы же могикане. Тут только обнюхивают, а мы ещё когда попробовали. Стиляги, хиппарипонятно, но и с нас чума пошла, сдали Родину за жвачку офицерские дети. Нет, мыконкистадоры! Привезли земелям адидасовский триппер а им хоть бы хны, своего хватает, чтоб надёжно загнуться. А так онода, заграница нас слопала, добивает теперь водярой. Вопрос знатокам: как насчет деревни Глуховка Саратовской области? Золотые семидесятые. Сухого не видел. Дед мой керогазил, пока ноги не отваливались. Он их за печкуи до гастронома по-пластунски. Из заморщины кругом, заметь, один колорадский жук. Колорадские моему деду видать заливали, не иначе. Продались, отец всё ноет, теперь схарчат с потрохами. Чтоб от себя не обделатьсятакие страшилки, знают же: если в себя по-честномубудет там, от чего обделаться. Как же я рад тебя, сволочь, видеть!
Спица
Солнце выкатило сонную щёку из-за горизонта, наполнив чёрное лежбище моря плавкой сталью. Опять ужались горы. Все их грозные тени попряталась в каменные складки, в кроны деревьев, рассыпалась в крапчатые кочевые шары проголодавшихся за ночь птичьих стай. Лишь серая глыба Ахуна по-прежнему высилась грозно.
Ступать в тишине, по мягкому санаторскому ворсу, нарезанному золотом утренних лучей, предвкушая встречу со своей койкой, было счастьем.
Ну вот, заперлись. Постучал ещё. С пятого раза, наконец, возня, босоногие шлепки. Сквозь узкий проёмдовольное, в простынных рубцах, лицо каптри.
Тих, тих, барабанщик, я это не один погуляй ещё. Можешь к Мурзу. Он на 4-м, у рентгенолога.
У кого?
Вместе вчера пили. Вот такой дядька. Настоящий сумасшедший. Выручай.
На 4-й Никита не пошёл. Спустился к воде. Хорошони души, только море со сна сладко потягивалось волной, и шустрили по блестящей намытой гальке неведомые хрупконогие птички, то надменно замирая вслед отползающей пене, то давая трусливого стрекача на своих голенастых тростинках, прочь от её косматого набега. Шеренга облупленных лежаков напоминала больничную палату после дружной выписки. Никита взял один, отволок за редут кубов-переодевалок, парящих на тонких подпорках. Лёги тут же сорвался в сон.
Проснулся уже в полуденной бане. С неба лилась жара; потная заводь в волосах, по спинеручьи с запрудами в складках рубашки. Кругомплескучий пляжный галдёж. А у кубов отросло еще по паре ног. Тюль предрассветного марева отдёрнули, и у кабинок появились ходульки. Где кривые, кавалерийские, косматые, гдегладкокожие, стройные. Перед нимшишковатые детские спички, заплетающиеся в плавках. Рядом с ухом звенел невидимый шмельтише, громче, совсем смолкая; обнюхивал его, будто собака. Лёжа в звенящем похмельном оцепенении, Никита наблюдал за неуклюжими танцами-переступами, а солнце, обманувшее редуты переодевалок, шкворило уже отвесно, выгоняя из пор хмель и вчерашние невероятные воспоминания: надо же такому привидеться, или взаправду былошкольный дружок Грива вчера с пальмы свалился?
С одной из кабинокчудные ножки, на серый каракуль гальки свалилось, тем временем, махровое снеговой белизны полотенце. Незнакомка присела, явив спелые, в серебре влаги, бёдра, и тут жепроворную ручку, сцапавшую махровый сугроб обратно. Распрямившись, ножки озадаченно потёрлись друг о дружку, согнулись вновь, и опять из, под железной юбки рыскнула рука. Тщательно охлопала камушки справа, слева. Продвинулась дальше, слепо шаря и дрожа от напряжения пальчиками. Самую малость не дошла.
Он оторвал себя от лежака. Приблизился. В камушках блестела никелированная спица.
Ваша? подал над кабинкой.
Молчок.
Держите, повысил голос.
Ой, спасибо. Ищу, ищу! голос без возраста, глубокий и не в меру громкий.
Майорша, капитанша? гадал Никита. Кожавроде как у капитанской дочки, с аппетитной полнотой. Такая бывает чаще у семнадцатилетних, а в восемнадцать, как по команде, спадает: уже не глупая сдобалинии, черты, изгибы. Вертя пляжный камушек, он колебался: выйти к воде, не выйти? Из-за дальней в ряду кабины мелькнули те самые ножкисомнений нет; вспыхнуло то самое беглое полотенце. Белобрысая, загорелая сверстница с гибкой ивовой худобой и следами не совсем истаявшей сдобы. Пошла по хрусткому каракулевому ковру к лестнице. Поравнявшись с ним, сверкнула никелированной иглой: благодарю. Не останавливаясь, собрала волосы на затылке, воткнула спицу в пучок.
Еще разспасибо! и опять слишком уж на повышенных.
Горячечно-влажный блеск карих глаз
Та девушка, пролетом ниже, в день приезда Ведь это, кажется, она
Галька шептала под лёгкими шажками. Никита раздумывал: обернуться, нет? Решился. Девушка пятилась лицом к нему, довольно сияя, словно убедилась в который разеё магнит и не такие шеи сворачивал. Кивнула в сторону лежаков, и опять чуть ли не криком:
Тоже раз заснула у воды, а море возьми и стащи вещички! Койки не хватило? Ты вроде из 22-го?!
Ага уже уходишь?
Что?!
Хотел узнать: уже наверх?
Не слышу, сунула пальчик в ухо, пошерудила.
Понятноводы набрала.
Я говорюуже наверх?
Палит вон как. Плохое уже солнце.
Подсушила рукой влажную солому волос. Вновь попятилась, теперь уже всерьёз занятая ухом, через шаг одноного пританцовывая, прокачивая его ладошкой.
Сжариться можно. Тоже пойду, кивнул на лестницу Никита.
Улыбнулась. Дотянув его до ступенек, показала спину, словно бросила верёвочку: теперь самесли, конечно, хочешь. Начала подниматься, ритмично покачивая попкой под голубенькой юбочкой. Он шёл немного позади, изводясь вопросами: не слишком ли откровенно увязался? Да, приветливая девушка, вежливая, поблагодарила за помощь, что он себе напридумывал? В туфлях кусался песок: откуда он тут? И Никита, не зная, чем заполнить безмолвное восхождение, приступил к безыскуснейшим уловкам:
Чёрт, откуда здесь песок-то, кругом же галька?
Пожав плечами, блондинка шутливо хмыкнула:
С Крыма намело.
Ну вот, уже смеется. В пору притормозить, но его вопросы неостановимо множились.
И как ты тогда без одежды?
Купальник.
Черт, в самом деле.
Это был обычный пляж. Что подумал?
Подумал, в купальнике далеко не уйдёшь.
Сразу ясноне местный. Летомнормально. Платья жалко.
Наконец-то вижу настоящую сочинку.
Хостинку.
Ну, извини. Тут есть и необычные пляжи?
Где их нет? Интересуешься?
Не то, чтобы
Ага, просто хочешь завязать беседу, ехидно улыбнулась.
Точно. Работаешь в «Звезде»?
Мама работает. Я помогаю. Каждое лето тут.
Десятый класс?
Спасибо. Краснодарский универ.
Опять мои извинения. И чем маме помогаешь?
Из мятого-грязного делаем вам гладкое-чистое.
У вас здорово получается.
У вас тоже, хохотнула.
И сновапрошу прощения.
Девушка рассмеялась.
Шли, и краем глаза он видел, как налитые груди толкались в лифе купальника. Рядом с Никитиным животом летала шаровая молния. Достигли верхней террасы. Девушка вдруг направилась к лавочке, укрывшейся в тени беседки, поросшей отцветающим олеандром. Присела, бросила на покрывало из ржавых лепестков резиновые шлёпки. Примостив правую ножку на колено, принялась что-то сосредоточенно рассматривать в излучине стопы. Тут только он понялвсё это время шла босиком.
Без шлёпок, по этой сковороде?
Я привычная. Если б еще не ракушечник. Кажется, полоснулась у волнореза.
Сильно?
Терпимо.
Сорвала олеандровый цветок, послюнявила, приложила к лиловому порезу.
А он не ядовитый? осторожно спросил Никита.
Как и всякое лекарство.
Демонстративно взяла бутончик в губы. Подержала во рту, выплюнула на землю. Глянула на Растёбина, бегло проговорив:
Не ядовитый. Только листья.
Помочь?
Мотнула головой.
Кстати, яНикита.
Никогда, Никита не спите на пляже. Особенно в солнцепек. Я Даша.
Обещаю, Даша.
В 22-м тем летом тоже моряки жили. Здесь все квасят, но чтоб так Не, эти хоть на пляж вылезают, а те чудики так и уехали сине-зелёными. Мо-ря-ки растянула дразняще.
За тех не знаю, сейчасподводники, уточнил Никита компетентно.
Ну, в смысле, да. Те тоже былирадики.
Кто?
Радики. Один как-то прямо в коридоре заснул поддал, видимо, крепко, в коридорес ног, и ну зубами скрипеть. Народ аж повылезал, перепугалисьдавай врача. Тут уборщица, баба Катя наша, юмористка: обычное дело, говорит, это у них радиация щелкаетрадики.
Смешно.
Малость того, после лодок-то. Как дорвались. Не, те, сине-зелёные, иногда таскали нам пионы с Хосты, охапками. Так-то хорошие. И лысые через одного. Этот ваш, здоровый который, вроде молодой, а уже плешка. На лодках правда облучение?
Я не подводник, даже не моряк.
А кто же?
Переводчик.
Всегда было интересно, что там в этих песенках. Шпрехаешь или английский?
Английский, французский, немецкий.
Не слабо. Хотя французский, если честно, мне не очень. Слащавый чересчур.
Никита усмехнулсяс ней трудно было не согласиться.
Идти надо, влезла в шлёпки, встала, потянулась беззастенчиво, будто они знакомы давным-давно или того лучшебрат с сестрой: смысл стесняться или производить впечатление. Гибкая, дикая, смуглая, белобрысая с узким лицом, обжигающим взглядом.
Ну всё, полетела, пока, бросила отчуждённой скороговоркой, словно скомкала нечаянно-небрежно их знакомство. Выпорхнула из шатра под солнечный душ, скользнула вдоль стены беседки олеандровым призраком.
Раскатал губу, подумал Никита, гиблое дело рыпаться, когда такая красота. Могла бы обойтись и без благотворительного флирта, понятно жптичка особая.
Сел на лавку. Здесь, в тени, она, казалось, ещё хранила утреннюю прохладу и Дашин морской запах. Сорвал цветок, тоже послюнявил, сунул под рубаху слева. Увы, помогает только при мелких резаных ранах. В беседку заглянула кошка с перегретым от зноя, одуревшим видом. Растеклась перед ним истаявшей меховой лужицей. С вялой укоризной глянула: кто ж придумал такую жару, не ты ли? Вот превращусь тут в дурнопахнущий коврик, облепленный мухами, будет на твоей совести.
Никита вытряхнул песок из туфель, обулся, встал и побрел в номер.
В коридорах царило предобеденное оживление. Сбросив шорты и треники, служивые стекались в столовую, колыхая воздух подобающей длины свободными брюками. Дверь 22-го угадывалась издалека. Следуя мимо, соседи с брезгливой деликатностью жались к противоположной стеночке, подальше от изумрудно горевших именных склянок: «К-н Позгалёв. Утренняя моча. 1-я порция», «М-н Мурзянов. Утренняя моча. 1-я порция». Обычно сестрички помещали банки на тумбу в прихожей. Если доступа в номер не было, как сегодня, тара мстительно выставлялась под дверь, на всеобщее обозрение.
Доят без выходных, говорил Ян. Анализы, сдаётся мне, одно название. Соображают же, с нас можно гнать первоклассную брагу!
Частенько, оформив склянки, друзья выставляли их там же, где находилина шири ковровой дорожки. И Лебедеву это жутко не нравилось.
Сейчас стекло сверкало порожнее, значит, ещё не вылезали, рассудил Никита.
У дверей он замер, прислушался.
Какая же она у тебя сладкая
Хи-хи-хи.
Постучал.
Ян, ты скоро?
Вот же ты быстрый олень, мы половины дел не переделали, проворчал каптри, и следомприглушенный девичий смех. Слушай, штабной, будь человеком, сходи на обед, а? Возьми Мурза, окунитесь. В конце-то концов, у меня может быть личная жизнь в этом пионерлагере?!
Из-за двери вновь послышался высеченный капитанской ворчливой хрипотцой игристый женский смех.
Затылок нылласковое утреннее солнышко; ломило мышцы и клонило в сон. Никиту взяла злость. Замахнулся кулаком. Ударил не сильнов стену рядом с дверным косяком.
В следующий раз предупреждай, буду захватывать мыльно-тульные. В каком Алик номере?
Спасибо, штабной. Обещаюкогда тебе приспичит, за мной с апартаментами не заржавеет. Над нами, прямо над нами. Кажись, 33-й.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Астрал
Этажом выше движения не наблюдалось. И ковровая дорожка здесь была как будто алей и толщепод ногами настоящий плывун. Номер 33. Растёбин постучал.
Дверь, скрипнув, сама подалась. Навстречу, щемя пухлым пальцем рот, выкатился усатый гном: седые кудри, улыбчивые морщинки в уголках маленьких ясных глаз.
Только прошутссс, Майков Олег Иваныч, гном протянул ладошку.
Никита вошел, пожал руку, тоже представился. Спросил Алика.