Капитан-лейтенант Нахимов вдруг сорвал с себя фуражку и замахнулся ею:
Стреляй в меня, братцы, ежели приказал бы сдачу! И себе в пороховую камеру, пали, взрывайся. Пусть все летит на воздух, не задумывайся! Умри! Не доставайся врагу!
Сейчас умереть за родное место! кричали матросы, обступив своего молодого командира.
А потом на верхней палубе была выстроена вся команда корвета, и капитан-лейтенант Нахимов отчетливо, слово за словом, прочитал знаменитый приказ по черноморскому флоту: «Предать огню фрегат «Рафаил» как недостойный носить русский флаг, когда возвращен будет в наши руки».
Двадцать четыре года прошло с того дня. И день этот ясно вспомнился пятидесятилетнему вице-адмиралу Нахимову теперь, когда до облаков поднялось огромное пламя горящего «Фазлы-аллаха».
Да предать огню повторил Павел Степанович из старого приказа. Таков был приговор. А исполнение приговорачерез четверть века сегодня сейчас.
Он снял с головы фуражку и вытер лицо платком. С удивлением глянул он на платок, красный от крови, и сунул его обратно в карман. Потом с капитанского мостика «Императрицы Марии» окинул взором всю бухту, от края до края.
Где теперь все эти турецкие фрегаты с полумесяцем на кормовом флаге? Где «Навэк-бахри» и «Низамие», где корвет «Гюли-сефид» и оба турецких транспорта и два купеческих брига?.. Одни из них пошли на дно; другие, прижатые к берегу, охвачены пламенем. А фрегат Османа-паши «Айны-аллах», простреленный пушками с «Марии» и «Парижа», загнался в дальний край бухты, под раздавленную «Ростиславом» батарею номер шесть.
Но попрежнему стройны были боевые порядки русских кораблей. Впередифрегат «Кулевча»; за ним по обоим флангам«Кагул» и «Мария»; потом«Париж» и «Константин»; дальше«Три святителя» и «Чесма»; и наконец«Ростислав», на котором удалось потушить возникший было пожар. Все они прицельными залпами из бортовых орудий давили турецкие фрегаты, не спускавшие флага. И на берегу ядра с русских кораблей рвали землю и дробили камень, растирая батареи Синопа в пыль и мусор.
И снова навел Нахимов трубу на обреченный пламени и дыму, преданный огню фрегат «Фазлы-аллах». Там на баке шла неловкая и лихорадочная возня с якорной цепью. Даже капудана Адиль-бея покинула в эту минуту обычная апатия. Он тоже был на баке и от нетерпения шаркал ногами, подскакивал на месте и грозился кулаком. Сколько же этим висельникам нужно времени, чтобы отклепать цепь! Ведь только и дела, что вынуть болт из скобы, и тогда цепь разъята.
Рожденные собакой! кричит Адиль-бей, топая ногами. Но он во-время отскочил к борту. Отклепанная цепь одним концом взвивается вверх, и боцман Мехмед Ингилиз валится навзничь с раздробленной скулой. А фрегат дрогнул, качнулся и вдруг вся эта масса огня и дыма ринулась к берегу. Там, под умолкшей береговой батареей, фрегат с ходу врезался в мель, раздался взрыв, и с «Фазлы-аллахом» было покончено навсегда. Тысячью горящих факелов разлетелся фрегат по воздуху во все стороны и подбавил огня в Синопе, где теперь уже пылало всекофейни в порту, деревянные лавки на площади, сараи и лачужки во дворе главной мечети Полоумный торговец амулетами побросал свой товар и с обожженной бородой бежал в горы. Стаи испуганных голубей взметывались вверх над огромными языками пламени.
Адиль-бея, командира не существовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах», воздушной волной перекинуло на борт турецкого же судна «Неджми-фешан». Оглушенный Адиль-бей очнулся от боли в переломанных ребрах на груде наваленных на палубе парусов. Над головой у него низко бежали вперегонки темносизые облака. Капудан различал сплошную барабанную дробь вдали и разрозненные взрывы. И собаки тявкали на берегу
С удивлением взглянул Адиль-бей на свои пальцы, на которых привык видеть перстни с бирюзой, голубою, как небо, и перстни с топазами, желтыми, как закат, и еще один, самый любимый, с перуанским изумрудом, зеленым, как морская волна. Увы, не было теперь ни перстней, ни золотых часов, ни красного сафьянового мешочка с золотыми монетами, который Адиль-бей носил под рубахой на груди. Все это сняли с него, пока он лежал без сознания, матросы с корвета «Неджми-фешан». И остался теперь Адиль-бей капуданом без корабля, и без часов, и без монет, гол как сокол.
А кругом всё гремели и гремели взрывыиз покинутого жителями Синопа и с пылавших турецких фрегатов. Там, по трюмам турецких кораблей, французский порох в пузатых бочонках рвал теперь в клочья длинные ящики с английскими штуцерами. И все это вместе со свинцовыми пластинами для литья пуль и с людьми из предназначенного для Кавказа десанта, все летело вверх и погружалось затем на морское дно.
Барабаны на русских кораблях били отбой. Эскадры Османа-паши не существовало больше. А сам Осман-паша лежал с перебитой ногою на палубе наполовину затонувшего «Айны-аллаха», держась руками за привязанный к борту канат. Старый адмирал закрыл глаза.
Ему хотелось забыть этот день поражения и позора, не видеть дня гибели. Это матросы Османа-паши сцепились и катаются по палубе, не поделив золотого шитья с парадного адмиральского мундира, вытащенного из каюты вместе с лисьей шубой. Они уже выковыряли все алмазы из золотой сабли адмирала; они взломали его денежную шкатулку; они шарили у него в карманах и в грязные руки бандитов перешли золотые часы, которые подарил Осману-паше покойный султан Махмуд. Когда катер с «Императрицы Марии» причалил наконец к «Айны-аллаху», лейтенант Лукашевич обнаружил на фрегате только вот этого замызганного старичка. Матросы же, ограбив своего адмирала, бросили его одного, а сами, выбравшись на берег, бежали в горы Бозтепе.
На адмирале не осталось никаких знаков различия. Не было эполет с витой золотой бахромой. Не было и турецкого ордена Меджидие, осыпанного бриллиантами, на пурпуровой с зелеными полосками ленте. Не было двух золотых медалек с изображениями на одной козлобородого императора французов и на другойюной королевы Британии. Всё сорвали с адмирала матросы адмиральского же корабля. Старик лежал теперь в одном изодранном чекменьке, забрызганном кровью и грязью, и ему казалось, что перед ним всё еще мелькают осатаневшие лица его матросови Мустафа-Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб
Дед?! изумился матрос с «Императрицы Марии» Тимоха Дубовой, маленький, коренастый, с рябинами на лице, с серебряной серьгой в ухе. Дедушка, аль тебя ранили чем?
Осман-паша поднял веки с густыми ресницами и взглянул на Тимоху своими черными с поволокой глазами.
Должно, мулла, поделился Тимоха своей догадкой с подоспевшими товарищами:как бы сказать, поп по-нашему Тоже ведь и они, к примеру
Вселюди, сказал свирепого вида скуластый матрос, с головой, обмотанной окровавленной тряпкой. И, вздохнув, добавил:Ничего не скажешь.
Он наклонился над Османом-пашой
Погоди, дай-ко я с ним поговорю, снова вмешался Тимоха. Я на Каспийском море когда был, так этих персюков да турок перевидал Дед, а дед! Ала мала, была мала.
Старик вскинул глаза на Тимоху и произнес несколько слов.
Понял! обрадовался Тимоха. На Каспийском море, как бы сказать
Может, и понял, сказал матрос с обвязанной головой. Да он-то чего сказывает?
Чего сказывает, не понял я, сознался Тимоха. На Каспийском море
Да что ты заладил: «на Каспийском море» да «на Каспийском море»! оборвал Тимоху скуластый. Надо бы, братцы мои, старика чем утешить. Водки ему хлебнуть
Ни-ни! запротестовал Тимоха. Закон у них«коран» называется, Магометом даден. И таков, значит, у них закон, чтобы водки не хлестать. А этот к тому ж и муллапоп, как бы сказать. На Каспийском
Ну, и дураки! махнул рукой скуластый.
Что тут у вас? спросил лейтенант Лукашевич, подойдя к обступившим Османа-пашу матросам.
Да вот, ваше благородие, доложил Тимоха, дед тут объявился, мулла; как бы сказать, поп ихний.
Осман-паша бросил взгляд на лейтенанта, лицо у него оживилось
Я не могу, лейтенант, передать вам мою саблю, произнес он на отличном французском языке. Ее у меня похитили. Но я ваш пленник. Je sui vice-amiral Osman-pascha.
Amiral?!поразился Лукашевич. Amiral
На лейтенанта смотрели матросы, ожидая объяснения тому, что тут происходило. Но, вместо всякого объяснения, лейтенант вдруг вскинул голову и не своим голосом выкрикнул:
Смирно-о!
И рванул руку к лакированному козырьку фуражки.
Перенести на катер! шипел он задыхаясь. Осторожно Как зеницу ока
Бережно подняли матросы Османа-пашу на руки, уложили в висячую парусиновую койку на пробковый матрац и на уцелевших канатах спустили на катер.
Должно, не какой-нибудь, шепнул Тимоха скуластому матросу, когда они в катере убирали крюки. Тоже и у них всякие бывают. Не иначе, не простой мулла, а, как бы сказать, архиерей ихний либо архимандрит
Дурак ты, Тимоха! только и молвил скуластый.
«Ну, уж и дурак», подумал обидчиво Тимоха.
Тряхнув серьгой, он поплевал себе на руки и взялся за весло.
Игнат Терешко налег на руль, и катер, рассекая воду, вышел на середину рейда.
Мабудь велыку птаху пиймалы, ваше благородие, Миколай Михайлович? спросил Игнат шопотом, наклонившись к Лукашевичу.
Лукашевич потер руки, лицо у него просияло
Да, уж и птица! сказал он улыбнувшись. Как это по-вашему? Птыця-пигалыця. Да Адмиралвон что за птица! добавил он резко. Флагман эскадры.
Ого! вытаращил глаза Игнат.
Перед ним в катере лежал на пробковом матраце старичок в замызганном чекменьке. Шаровары у старичка подбились кверху, тесемки на кальсонах развязались Игнат только рукой махнул.
От то ж, сказал он, покачав головой:таки довоевавсь!
Лукашевич рассмеялся и снова потер руки.
IXЛазарет
На корабле «Императрица Мария» Османа-пашу уложили в общей офицерской каюте на диване. Молодой лекарь Порфирий Андреевич Успенский протер полой полотняного халата стекла своих золотых очков и принялся осторожно ощупывать у пленного адмирала перебитую обломком мачты ногу. Старик лежал с закрытыми глазами и время от времени тихо стонал. Нахимов сидел у стола и молча ждал результатов осмотра.
А на другом диване, тут же, лежал весь обвязанный бинтами капудан Адиль-бей с несуществовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах». Адиль-бея еще с час назад доставил сюда на своей шлюпке мичман Никольский. Молодой капудан никогда и ничему не дивился так, как сегодня. Он переводил глаза, широко поставленные на застывшем лице, с Нахимова на Османа-пашу, с Османа-паши на русского лекаря и только диву давался, куда может завести человека судьба.
Ну как, Порфирий Андреевич? нарушил наконец общее молчание Нахимов.
Голень у старика перебита в двух местах, ответил лекарь. Возьмем ногу в лубки. Сейчас распоряжусь с гипсом. А потом пусть выспится хорошенько. Проспится и в разум войдет. Это ему урок; ему и тем, кто за его спиной, в Лондоне, в Париже
А этот? кивнул Павел Степанович в сторону Адиль-бея.
Этомуничего: молод. Что вынуто из раны, что вправлено Жив будет. Трудно мне было с ним.
А что, кричал?
Если б кричал! А то уставился, вот как сейчас: глядит, не мигая, прямо в глаза мне. Мне даже жутко стало. Тронулся он, что ли, умом сегодня, всегда ли такой был?.. Случилось со мной уже раз вот с таким же, как этот. Положил я его на стол, а он на меня уставился да вдруг как зарычити в горло мне зубами! Вот
Лекарь запрокинул голову, и Нахимов увидел у него, немного вправо от большого кадыка, багровые следы укуса.
Взяли его в мундире капитана второго ранга, заметил Нахимов. Тоже ведь в некотором роде трофей.
Победа, Павел Степанович, откликнулся со складного стула лекарь. Да, великая победа! Вот, ей-ей, уж всякий скажет, победа эта выше Чесменской победы, Наваринской победы выше
Ну, знаете, конечно не то соглашался, не то как будто пробовал отрицать Нахимов, возясь с обкусанным чубуком, вправляя его в потухшую трубку. А и верно! Англичане, французыглаза-то у них у всех завидущие; они теперь глянут и ахнут: «Ого-го, куда Россия прянула! А мы-то ее ни во что не ставили». Эва, хватились! Ду-ра-чье!
Нахимов встал и сунул трубку в задний карман сюртука. Лицо у Павла Степановича было при свете настенной лампы смугло и бледно, под глубоко запавшими глазами легли густые тени. Он перегнулся через стол и глянул Адиль-бею прямо в глаза. А капудан не спускал глаз с русского адмирала. Ни одна жилка не дрогнула на лице у Адиль-бея и под пристальным, прямо на него направленным взглядом Нахимова; на неподвижном лице капудана просто не отразилось ничего.
Вздор-с! притопнул ногою Нахимов. Ахинея, белиберда! Такую куклу надо бы отправить в музей восковых фигур. Фу! вздохнул он тяжело и вытащил из кармана свой перепачканный кровью платок.
И вдруг почувствовал, будто валится на стол от усталости; но, что-то вспомнив, заторопился:
В лазарет да, в лазарет, Порфирий Андреевич, мне можно пройти?
Вам, Павел Степанович, всюду можно.
Если разрешите, доктор, молвил Нахимов и вышел из каюты.
Вечерело. Из разорванных облаков выглядывали стайки испуганных звезд. На рейде догорали турецкие фрегаты. Плотники и конопатчики перестукивались на русских кораблях.
На воздухе Нахимов почувствовал неожиданный прилив сил. Голова у него снова работала отчетливо и просветленно. От минутного головокружения в кают-компании не осталось и следа.
«На пистолетный выстрел вспомнил Павел Степанович собственный наказ:близкое расстояние от противника близкое расстояние и взаимная помощь русских кораблей. Правильно! Сегодня в сражении был «Чесмою» выручен «Константин»; от «Трех святителей» не осталось бы и щепки, если бы на помощь кораблю не обратился «Ростислав» Правильно! А теперь скорее, скорее откачать воду в трюмах, заделать все пробоины, законопатить все щелии в Севастополь на капитальный ремонт».
Кончился, прошел этот день, великое в истории России восемнадцатое число месяца ноября тысяча восемьсот пятьдесят третьего года Но Нахимов не испытывал чувства торжества. Он знал: имя Синопа прогремит теперь по свету Уничтожена эскадра Османа-паши, ни одного не оставлено фрегата И что ж?
Сутулясь, пробирался Павел Степанович верхней палубой, еще не освобожденной от всего, что нагромоздилось на ней после горячего трехчасового боя.
«И что же? спрашивал он сам себя. Есть убитые да, тридцать восемь человек. И раненых двести сорок. Русские офицеры и матросы. Корабли сильно потрепаны, но все уцелели. А турецкие, с оружием для кавказских горцев, с десантом и наемными возмутителями, все пущены на дно. И воздано за русскую кровь, вероломно пролитую на Николаевском посту. Звери!.. Сегодня зверю обрублены когти в его же берлоге. Пусть-ка теперь сунутся! Победа! Русская победа в морской баталии, в знаменитейшей отныне баталии Да, но»
И Павел Степанович остановился на минуту у груды сваленных, расщепленных, превращенных в дрова мачт и рей и глубоко вдохнул в себя свежий воздух, чуть горьковатый от гари, которую не развеял еще ветер.
«Да, но продолжал Павел Степанович, снова пускаясь в путь:но последствия будут каковы? По-след-стви-я! Сколько на Босфоре вражеских вымпелов? Сотни! Английская эскадра, французские корабли На Черном море флот российский бельмом у них на глазу. Не первый год ярятся и только предлога ждут. Предлог им надобен, предлог им подай! Ну, и не кончится дело Синопом, не кончится, не кончится»
В люке, до которого наконец добрался Нахимов, чуть отсвечивало, и глухо, как из погреба, отдавали оттуда голоса.
«Не кончится»продолжал твердить про себя Павел Степанович, спускаясь по отвесной почти лесенке в лазарет, где тускло горел фонарь и резко пахло эфиром и кровью. На койках, а где и прямо на матрацах по столам и под столами лежали раненые матросы, кто молча, кто стеная, кто бормоча в бреду невесть что. Но у самой лесенки лежали рядом два матроса, оба головой к лесенке, одинна койке, другойна полу. И странно тихой, спокойной и рассудительной была их беседа в этом стенании вокруг, с нечеловеческим хрипом, со страшным скрежетом зубовным.
Сколько этих турок в воду с кораблей посшибалострасть! молвил матрос с койки.
Одних посшибало, Елисей Кузьмич, а другие, верно, и сами в воду бултых, заметил матрос на полу. Это они с опиума шалеют. Как сражение, так ониала-ала, а потом давай опиум курить. С опиума им как бы море по колено становится. Я это с прежних сражений знаю, а нынче видеть не довелось: в пороховой камере находился.