Хватает звука? спросил Матулёнис. Ясон лишь многозначительно поднял большой палец.
Звук что надо! Лучше и быть не может!
И оба они, Ясон и Матулёнис, ублаготворенные, стали прихлебывать светло-коричневый кофе. Затем Матулёнис аккуратно обрезал кончики сигар для себя и для гостя, поднес огня, и Ясон с наслаждением затянулся ароматным сигарным дымом.
Ого, даже голова закружилась пробормотал он и прокричал Матулёнису в ухо: А вам как, ничего?
Ясон, сказал, зажмурившись от удовольствия, Матулёнис, ты был самым лучшим мальчиком в нашем приюте, а затем и в детдоме когда приют переименовали в детский дом
Да нет же, замотал головой Ясон, далеко отставив от себя сигару в вытянутой руке, я был самым паршивым мальчишкой. Это вы, товарищ директор, из меня человека сделали.
Что я сделал, Ясон? переспросил, подавшись вперед, Матулёнис.
Человеком, говорю, меня сделали, человеком А помните, как я ваше пальто химическими чернилами облил?
А, сказал Матулёнис, что тут такого, милый Ясон, если ребенок, играючи, обольет пальто химическими чернилами. А я это пальто перелицевал, приделал новый воротник и по сей день в нем паном по Ясонеляй разгуливаю.
Нет, замотал головой Ясон, я не играючи, а нарочно облил, со злости. А вы тогда, товарищ директор, меня веревочкой за руку привязали, и мы три дня так вот вместе ходили. Тут же я и спал на этих двух сдвинутых креслах.
Ах, Ясон, сказал сокрушенно Матулёнис и посмотрел куда-то в окно. Быть может, я и в самом деле был плохим педагогом, да и ты, Ясон, был порядочным чертенком, а что же мне было делать? Детей много, все бесятся, а я-то один, не считая нескольких воспитательниц. Так ты говоришь, я тебя три дня на привязи водил?
Три дня, расчувствовался Ясон и повторил это громче, так как от «Сотворения мира» содрогались стены и стеклянные окна веранды, три дня, но зато, честное слово, я никогда больше не обливал никого химическими чернилами.
Ясон встал и подошел к окну. В детдомовском парке, напротив дома Матулёниса, он увидел женщину с детской коляской и двумя маленькими детьми, ухватившимися за полы ее пальто. Тогда поднялся и Матулёнис и взволнованно показал пальцем:
Вот видите, пришла значит, мою музыку слушает. Ее зовут Рута, а фамилия Жаренене. Как жаль, что нельзя сделать громче!
Так это Рута! воскликнул Ясон. Ах, как хорошо, что ее зовут Рута! При этом он затянулся дымом своей сигары и поперхнулся так, что даже слезы на глазах выступили.
С вашего разрешения, сказал Матулёнис, я надену новую шляпу.
И тогда оба они торопливо возвратились к столу, Матулёнис, загнув поля, надел шляпу и с удальством, как, очевидно, в своей давней молодости, чуть сдвинул ее на затылок; потом он снова зажег потухшую было сигару. Ясон облачился в свою доху, откинул ее борта в стороны, как будто его богатырская грудь не умещается в них, и Рута Жаренене увидела обоих мужчин с сигарами в зубах на стеклянной веранде одного из них без головного убора, в золотистой дохе, а другого в лихо сдвинутой на затылке шляпе и со слуховым аппаратом в ухе.
Видите, она смотрит на нас, говорит Матулёнис, я знаю, что ей нравится моя музыка О, это не аккордеон ее муженька Жаренаса!
Да, божественная музыка, подтвердил Ясон со слезящимися еще глазами, но все же не вынимая сигары изо рта, и потому он видит Руту как бы сквозь дымку, и она кажется ему еще более красивой, чем на самом деле, с длинными черными волосами, обвитыми красной лентой, и с двумя трогательно маленькими детьми, и он только повторяет:
Да, божественная музыка!..
И душа, говорит Матулёнис, и душа, вы чувствуете, Ясон, как душа не умещается в груди и рвется из нее.
Очень точно сказано, зачарованно восклицает Ясон, не умещается, ей-богу, не умещается, и хочется взлететь, взлететь
И Ясон расправляет свою могучую грудь, и доха на ней вздувается, словно от порыва сильного ветра, еще минута, и он оторвется от земли, и вот он уже вылетает из веранды, а полы дохи развеваются, и следом за ним Матулёнис с дымящей сигарой и в лихо заломленной шляпе на его стариковской голове, и Рута Жаренене смотрит снизу со своими детьми, зачарованная этим зрелищем, и тогда Ясон вынимает изо рта сигару, стряхивает с нее пепел, а другую, свободную правую руку он протягивает ей, Руте Жаренене.
Какое-то благостно-свинячье очарование присуще местечку Ясонеляй О, ты, свинушка, бесконечно дорогое сердцу литовца создание, вот ты лежишь, вскормленная объедками из ясонеляйского ресторана, на широкой доске, пузом кверху, протянув свои короткие ножки к звездному осеннему небу, и твоя розоватая белизна, и твое сало толщиною в пятерню, и торчащие в стороны хрящеватые ушки вселяют в понимающего человека веру в себя и в завтрашний день, веру в твое бессмертие и ощущение почти безмятежного счастья.
Нестерпимо жужжит туго накачанная паяльная лампа, и ее голубое, казалось бы вовсе не жгучее пламя, похожее скорее на холодный блеск далекой звезды, лижет свиную морду, и стекла в очках директора ресторана Жаренаса отливают синевой, как у слепца, и его чисто выбритое лицо выглядит уже совсем немолодым, тоже подернутым синевой и нездоровым. Его двоюродный брат Навицкас, прихрамывая, суетится вокруг свиньи с длинным ножом в руке, все отходя на шаг и как бы любуясь своей работой, и только Рута Жаренене, молодая жена директора ресторана, с чуть плаксивым выражением на красивом лице стоит в сторонке от этих двух мужчин в белых халатах.
Главное гигиена, говорит Жаренас, гигиена и еще раз гигиена. Потому-то я и взял для тебя в ресторане халат, Навицкас, так неужели ты не можешь надеть его как следует?..
Так у меня руки ведь сам видишь какие только запачкаю, говорит Навицкас.
Рута, господи, ну чего же ты стоишь? раздраженно кричит Жаренас. Я спрашиваю тебя, чего ты стоишь?
А что же мне делать? спрашивает, словно только сейчас очнувшись, Рута и берет в руки таз.
Боже, боже! вздыхает Жаренас. Да поставь ты этот таз и поправь Навицкасу халат, разве трудно.
Ладно, поправлю, говорит Рута, мог бы и без крика сказать.
Это я, что ли, кричу? Ха, ха! смеется Жаренас. Как тебе кажется, Навицкас, разве кто-нибудь из нас тут кричал?
Навицкас бросил взгляд на Руту и, покорно склонив голову, произнес:
Не глухие мы, чего нам кричать, но можно было бы и спокойнее, без нервов Или вам, Пранас, эта старуха в ресторане в печенку засела?
Ничего у меня не засело, а если засело, то и выйдет.
Жаренас поджал губы и скорбно произнес:
Тазик, Рутяле, подайте, пожалуйста, очень прошу вас.
Рута делает несколько шагов к нему, но Жаренас опять раздраженно, чуть не плача, вздыхает:
Да держи же ты, видишь, что выскальзывает
Не успела! Выскользнуло говорит Рута и смотрит на свои склизкие руки.
Чего это вы, Рутяле, так морщитесь? За обеденным столом вы наверняка не станете морщиться.
Вы что обронили? спрашивает Навицкас. Печенку? Ничего, сейчас найдем.
Не знаю, но, кажется, сердце, тихо говорит Рута, стоя с тазом в руках и глядя куда-то поверх свиньи и головы мужа, и даже поверх их дома, куда-то в небо.
Присев на корточки, Навицкас шарит руками по земле и находит теплое и дымящееся еще сердце свиньи, бросает взгляд на Руту и тоже устремляет его ввысь, задрав голову и причмокивая губами:
Красота красотища несказанная! Может, и там, говорю, на какой-нибудь звезде человек какой тоже зарезал свинью и разделывает сейчас тушу.
А может, и наоборот! Жаренас бегло взглядывает на жену и затем с какой-то затаенной обидой тоже смотрит в небо. Может, там как раз этакие, скажем, высокоразвитые свиньи потребляют в пищу людей, Навицкас, и разделывают их туши. Небеса, Навицкас, это кромешная пустота и холод.
Видать, так оно и есть, соглашается Навицкас, видать, одна пустота, и никакого там бога.
И когда они оба снова возвращаются на землю, к своей свинье, то вдруг не находят Руты.
За забором стоит какое-то странное неподвижное существо. Конечно же, это человек, да еще в дохе, уже издали поблескивающей даже в темноте, она кажется необычайно мохнатой и огромной, заслоняющей чуть ли не всю улицу. Рута робко подходит к забору, совсем позабыв, что она все еще держит в руках таз.
Не бойтесь, говорит человек в дохе, встречая ее необычайно радостной, по-детски счастливой улыбкой.
А я не боюсь, я совсем не боюсь. Рута несколько раз кивает головой и только теперь замечает таз в своих руках, она успевает еще вглядеться в круглую, словно полевой валун, голову, покрытую как бы и не волосами, а нежным пушком только что вылупившегося цыпленка. В ее памяти еще застрянет эта по-детски счастливая улыбка с одним недостающим впереди зубом и, разумеется, эта могучая, всеохватывающая, как ночь, доха и тогда она, глянув на таз в руках, возвращается к своему уже совсем расстроенному супругу и его двоюродному брату Навицкасу.
Кто это там? шепотом спрашивает Жаренас.
Не знаю. Рута пожимает плечами.
Так с кем же ты там так долго говорила?
Но я вовсе ведь не говорила
Жаренас развязывает шнурки своего халата, но так и не снимает его, накачивает паяльную лампу и подходит с ней к забору, а горячий воздух, бьющий из этой лампы на несколько шагов вперед, треплет нежный золотистый мех. Человек на улице и не думает отступать, напротив, он подается вперед, словно его, как ночную бабочку, притягивает огонь монотонно жужжащей паяльной лампы. И тогда директор ресторана опускает синий огонь книзу, себе под ноги, и доха бесшумно уплывает вдаль по улице в темноту.
В детдомовском парке тлеют огромные кучи листьев. Старые, трухлявые липы роняют свою листву в пруд, и желтые листья густо застилают его поверхность, так что и не поймешь, где кончается берег и где начинается вода.
Ясон разулся, снял полосатые носки и закатал штаны, кажется, сейчас он пустится вплавь по гладкой, как большой, туго натянутый барабан, поверхности пруда, шлепая по воде ногами и разгребая руками в стороны листья цвета его шубы. Старуха в своей незабываемой шляпке и просторном пальто, подостлав газету, сидит на берегу и ест, теперь уж, наверно, не бутерброд, а жареного цыпленка или какую-нибудь другую мелкую живность, судя по обсосанным ею косточкам, которые даже не тонут в пруду, а держатся на плавающих листьях.
Ясон, заговорила старуха, не позволишь ли ты мне постирать твои носки? Ведь если я твоя мама, то это моя прямая обязанность стирать твои носки и рубашки.
Вы можете простудиться, дорогая, возражает Ясон, входя в воду и разрывая желтую пелену листьев. Мои носки это мое сугубо личное дело, и, насколько мне помнится, я стирал не только свои носки, но, кажется, даже и свои пеленки. Хе, хе! И Ясон разражается громким смехом и принимается тереть свои носки один о другой, отчего вода в пруду приходит в волнение, а тоненькая, обглоданная мамашей косточка переворачивается и тонет.
Ну вот и порядок, говорит Ясон, выжимая носки; он садится, натягивает их на ноги и обувается.
Ясон, снова начинает старуха несмело, я вот подумала, может, ты не рассердишься, если я
Мамаша, молвит Ясон, вздыхая, дорогая моя мамаша, разве вы видели когда-нибудь Ясона рассерженным? Скажите же, что вам купить, какой предмет вам позарез нужен?
Такую вот печурку, жалобно протянула мамаша Ясона, хотя это и не обязательно Такую, для гренков, в доме для престарелых такой печурки нет, но я вот подумала, что было бы очень хорошо Ясон, ты, может, не рассердишься?..
Я слушаю, говорит Ясон и открывает военную планшетку, пристегнутую к его широкому поясу. Конечно же, печурка для гренков очень нужная вещь.
На самом-то деле я вовсе не печурку хотела просить, говорит мамаша, я хотела попросить Мне очень не хочется возвращаться в Веясишкис, в дом для престарелых Спасибо, что ты мне купил очень красивую зеленую сумочку и вот эти высокие сапожки, подбитые мехом, и печурку, знаю, ты тоже мне купишь Быть может, таких печурок вовсе и нет на свете, но ты все равно купишь знаю, что купишь Большое тебе спасибо, спасибо за все.
Ну и хорошо, говорит Ясон, похлопывая мамашу по плечу. Дорогая мамаша, давайте не будем расстраиваться без повода, ибо ваш любимый Ясон и так уж здесь, в его родном Ясонеляй, чересчур расстроился Одно только я хотел бы вас попросить, мамаша, это на будущее: когда вы в следующий раз навестите Ясонеляй и зайдете в магазин, чтобы купить какую-нибудь понравившуюся вам вещь, не имея при себе достаточно денег, не поднимайте шума и не кричите на все местечко, что вы мамаша Ясона и что Ясон заплатит за вас, так как он в Сибири золото роет.
Извини меня, пожалуйста, взмолилась мамаша, виновато глядя на Ясона, но разве же я неправду им сказала?
Ну ладно, мамаша, говорит Ясон. Вы правду сказали, пускай себе Ясон роет золото, гребет лопатой.
Ясон посмотрел на часы, на пустынную аллею парка и на домик бывшего директора приюта Матулёниса со стеклянной верандой, достал из планшета еще завернутые в масляную бумагу щипцы, отвертку, ключи, блестящие пружины и принялся чистить все это охапкой листьев.
Я не хочу возвращаться в дом для престарелых, снова заговорила мамаша.
Ну и не возвращайтесь, мамаша, не возвращайтесь. Мой директор Матулёнис чудесный человек, он, несомненно, согласится потерпеть несколько деньков и не выгонит вас.
Нет, Ясон, печально покачала головой мамаша. Матулёнис очень хороший только тогда, когда ты здесь, а когда тебя нет, он меня называет Мамаша вдруг залилась слезами и что-то шепнула Ясону на ухо. Вот как он меня называет за то, что я тебя будто бы в свекле бросила.
В картошке, мамаша, поправил ее Ясон и поднялся, ибо вдалеке, в самом конце аллеи показалась детская коляска, за которой шла Рута Жаренене с двумя детьми, как всегда, ухватившимися за полы ее длинного, ладно облегающего стройную фигуру пальто. Так что давайте не будем путать какие-то там бурачки со священной картошкой.
Я и не путаю, вздохнула мамаша, но, может быть, тебе лучше было бы снять какую-нибудь комнату, а то и купить целый дом? Что тебе стоит?.. Тогда ты смог бы взять меня к себе.
Мамаша, сказал Ясон, поспешно раскладывая свои инструменты и пружинки по карманам и в планшетку, так как детская коляска постепенно приближалась к пруду и так как открылась стеклянная дверь веранды Матулёниса и оттуда грянула музыка, заглушающая даже скрип и визг разболтанной детской коляски. У меня нет дома, сами видите, мой дом это бывшая мыловарня и это картофельное поле которое вы, дорогая мамаша, столь легкомысленно перепутали со свекольным. И наконец, у меня вовсе нет намерения искать себе какую-то душную и заплесневелую пещеру. Да поймите же, мамаша, не могу я вас взять к себе. Куда? В эти развалины? Там даже крыши нет, там нет ни горячей, ни просто холодной воды и печурки для гренков Там свищет ветер, и знаете, о чем он свистит? Об остром воспалении легких и бронхите.
И Ясон начал безудержно во все горло хохотать, довольный собой, потом он перевел дыхание, уставившись на детскую коляску и похлопывая старуху по плечу:
И увезти вас, мамаша, я тоже никуда не могу в чемодан или вещевой мешок вас не уложишь. Рад, что вы сумели сбежать из дома для престарелых, спасибо, что не забыли Ясона, вот только картошку с бурачками спутали Да, но придется вернуться назад, придется потому что наверняка вас давно уже там хватились и разыскивают на сей раз, чую, с милицией и собаками.
Не оборачиваясь, с широкой улыбкой на губах Ясон идет по аллее детдомовского парка, и музыка Матулёниса гремит все громче в его ушах. А мамаша гонится вслед за ним, запыхавшись, и кричит:
Не беги так быстро, я не поспеваю в этих сапогах за тобой.
Мамаша, говорит Ясон, останавливая ее рукой, побудьте хоть несколько минут одна. Посидите вот тут, на скамейке под сиренью, а я тем временем Видите?.. Ее зовут не как-нибудь, а Рутой
Знаю, говорит мамаша, из того же дома А что ты собираешься ей сделать? Ладно, могу и под сиренью здесь посидеть. А ты, наверно, хочешь и ее чуть-чуть попугать? С твоей книжечкой законов? И мамаша, ступая на носках своих новых зимних сапожков, скрывается в кустах сирени.
Мамаша, бормочет Ясон, провалитесь вы пропадом хоть на минуту, если нетрудно. И он сжимает в руке щипцы, грустно, словно перед смертью, окидывает Руту взглядом с головы до ног и совсем уже угрюмо произносит:
Ваша коляска очень скрипит, ни разу, видно, не смазывали, ее подремонтировать надо.