Я принесла манну, шепотом говорит Рута.
Ясон поднимает голову и внезапным рывком откидывает полиэтиленовый навес.
На книгу положила, невозмутимо говорит Рута, как ни в чем не бывало озираясь вокруг, как если бы она вошла в самый обыкновенный дом с дверью и окнами, с занавесками на них. Нет ли у вас электрического фонарика? Я в какую-то яму угодила, немного ушиблась и свой фонарик потеряла.
Ясон помотал головой, взял мешочек манны и, набрав ее полный рот, принялся старательно жевать, не отрывая глаз от Руты. Он жевал долго и сосредоточенно, и Рута начала листать какую-то книгу, хотя у нее саднило ноги и в таком освещении ни черта не было видно ни букв, ни даже иллюстраций.
«Золотое руно» читаете? спросил Ясон, проглотив часть манной жвачки и выплюнув остальную. Тут как раз про Ясона и написано. Разумеется, не обо мне, а о другом Ясоне Видите, в самом конце, где нарисован придавленный Ясон?.. Это, оказывается, овечья шкура, облепленная золотой пылью. Но я сказал вашему мужу, что кроличьи шкурки во сто крат лучше Ну и видите, как получилось.
Но я правда ничего не знала, ни про кроликов, ни про золотое руно Честное слово, впервые об этом слышу.
Не надо, мне и так стыдно, печально произнес Ясон и с размаху швырнул мешочек с манной о стену. И я, честное слово, не сержусь на Прунце, совсем не сержусь и сам не знаю почему. А он-то думает, что я нарочно приехал, чтобы ударить его по башке уголовным кодексом или даже пырнуть ножом. Господи, и он вас прислал сюда? Не сердитесь, Рута, я же приехал так просто, а он сам меня заставил Да мне вовсе не нужно никакой манны, мне ничего не нужно. Я совершеннейший идиот, понимаете? И эта доха не моя вовсе, а одолженная, и этот нож тоже неизвестно на кой черт куплен. А уголовный кодекс я нашел в поезде, стихи же мне подарили один диспетчер на день рождения У меня сейчас самый обыкновенный отпуск. У меня нет дома, так почему же мне не возвратиться в Ясонеляй, как в свой родной дом? А вот я приезжаю, и все думают, что это неспроста, что Ясон, мол, вовсе не в отпуск приехал, и сами же заставляют меня разыгрывать не то судью какого-то, не то прокурора, так что поневоле начнешь вдруг манну требовать, а то еще вздумаешь, чего доброго, сигарету о потный лоб твоего друга детства погасить. Не сердитесь, Рута, не сердитесь
Что там? встрепенулась вдруг Рута. Там коляска? И совсем новая?
В углу за тепличной стенкой, накренившись набок, в самом деле стояла новая, только что распакованная детская коляска, но уже без рессор и резиновых шин на колесах.
Да, это коляска, но не сердитесь, Рута, сказал Ясон, я постараюсь завтра же, честное слово, на рассвете исчезнуть из Ясонеляй Так желаю вам счастья, Рута.
И вам, Ясон, желаю много-много счастья, сказала Рута, но вы не думайте, что я что меня можно посылать с манной я сама не знаю, почему я здесь очутилась Мне всего двадцать три года и уже трое детей Почему? Почему я живу не в Укмерге, а где-то в Ясонеляй? Почему? Может, потому, что я получила в подарок велосипед, когда мне минуло семнадцать, потому что я, счастливая, ехала по улице Мельникайте и нечаянно сбила с ног человека с кожаным портфелем.
Прунце? спросил Ясон. Ах да, он вечно путается под ногами.
Да нет же, я ведь ехала по тротуару.
Неважно. Он мог бы и по мостовой идти со своим портфелем. В Укмерге не так уж много машин.
И когда Рута ушла, Ясон все думал и думал о городе Укмерге то про себя, а то и вслух и о том, что некоторые граждане с кожаными портфелями не знают, где и как полагается ходить. Да, они позволяют Руте разъезжать по тротуару, но, к сожалению, она наезжает не на него, Ясона, а на директора ясонеляйского ресторана, будущего отца трех Рутиных детей. А Жаренас вытаскивает счеты и подсчитывает причиненные ему убытки: порванный выходной костюм, раздавленная шляпа, по достоинству оценивает с головы до ног до смерти перепуганную Руту, достает из портфеля печать, дышит на нее и говорит шелковым голоском:
Ты сама виновата, дорогая, что в Укмерге, на улице Марите Мельникайте ты выбрала именно меня, а не кого-нибудь другого, а потому не удивляйся, дорогая, что ты стала моей, а не чьей-либо женой. И, еще разок дохнув на печать, ставит ее на Руту на ее руки, ноги, грудь, на спину, и всюду остаются явные, юридически неоспоримые отметины: «Собственность П. Жаренаса».
Жаренас сидит в пальто, в шляпе и шерстяном шарфе, обхватив свой желтый портфель и засунув босые ноги в таз с давно уже остывшей водой, сидит растерянный, непохожий сам на себя, он оглядывает Руту измученными покрасневшими глазами, ее порванные чулки, ее запыленное, выпачканное в известке пальто и спрашивает глухим голосом:
Отдала?
Рута открыла его портфель он был пуст, и только на дне поблескивал никелированный топорик для мяса, и она молча начала одеваться.
Я убью его! сказал Жаренас. Я бы наверняка убил его!.. Я хотел бы знать, чего ты ухмыляешься?.. Что он тебе сделал?
Мне? спросила Рута. Он набрал в горсть манну и съел ее всю.
Он тебя, а не манну съел! Я не слепой, все вижу, говорил, тяжело дыша, Жаренас. Но неужели ты ты обо мне совсем не подумала, когда он, давясь манной, пожирал тебя?..
Меня? тихо спросила Рута и внезапно сбросила свое пальто, не глядя, на пол. О ком же я могла еще думать, если не о тебе?
Рута! сказал Жаренас, принимая к себе свой портфель и вставая. Как же мы теперь будем жить? Я не думал, что ты Я тебе доверял. Почему ты сразу же не швырнула ему эту манну и не плюнула в его мерзкую физиономию?
Не успела, промолвила в задумчивости Рута. Конечно, я хотела плюнуть в него, но он мне сказал: «Рута, я тебя люблю Рута, ты очень красивая, ты очень хорошая»
Хватит! крикнул Жаренас. Господи, приезжает какой-то проходимец наипоследний, а она и растаяла!
Нет, мотнула головой Рута, я не растаяла, но он протянул руку и нежно так
Господи, господи!.. Жаренас всхлипывает сквозь стиснутые зубы. Он схватил тебя, да? И ты не плюнула ему в лицо? А дальше что?
Дальше? повторила Рута. Нет, он не схватил меня, он только обнял меня и укутал в свою доху.
В доху? повторил побледневший Жаренас. Но ты ведь сопротивлялась ему я же вижу, у тебя разбиты колени Ведь ты сопротивлялась?
Нет, Рута как-то странно усмехнулась, и ее глаза наполнились слезами, нет, потому что он поднял меня легко так, легко, и я
И ты?.. Жаренас воздел руки, словно призывая немыслимое чудо. И ты?..
И я промолвила Рута, и я заплакала от счастья.
Как называются такие белые, похожие на косматых пуделей цветы, я не смог бы, конечно, сразу ответить. В праздник поминовения усопших такие цветы в Ясонеляй обычно несут на кладбище, и они, несомненно, вовсе не пахнут псиной. С такими вот цветами Ясон сидел возле пруда и ножиком укорачивал их стебли, а потом спохватился, что чересчур укоротил их, и бросил взгляд на мамашу.
Никто таких цветов не дарит, сказала мамаша, я бы их выбросила, если бы кто-нибудь мне преподнес.
Мамаша, произнес обиженно Ясон, не оскорбляйте мои цветы Сейчас ведь осень, понимаете? Розы давно уже замерзли. Не огорчайте меня без нужды, мамаша, и не выказывайте своих капризов. Если кто-нибудь и швырнет эти цветы в лицо, то мне, а не вам, мамаша.
Мамаша потянула носом, достала из своей новой зеленой сумочки кусочек сахару и принялась его сосать.
Не оскорбляйте мои цветы, повторил Ясон. И еще Мне очень неприятно, но Матулёниса это все-таки раздражает, когда вы тайком крадете с его стола сахар. Я куплю вам целый килограмм, только не раздражайте Матулёниса.
Я знаю, сказала мамаша и проглотила сахар, это очень некрасиво, и я больше не буду воровать. Мне не нужно целого килограмма сахара, так много даже невкусно. А Матулёнис донес на меня, написал в дом для престарелых.
Придется вернуться, сказал Ясон, мы с вами провели свой отпуск и оба возвратимся назад Честное слово, мамаша, я не могу взять вас с собой. Я даже не знаю, что со мной будет завтра, даже что я буду делать сегодня.
Извини меня, Ясон, если я обидела тебя и твои цветы Но Матулёнис все грызет меня, что я сосу твою кровь, и он высмеял меня, когда я ненароком проговорилась про эту печурку для гренков.
Успокойтесь, мамаша, никто не сосет мою кровь, а такая печурка просто незаменимая вещь.
Спасибо тебе, Ясон, сказала мамаша и робко достала из кармана своего пальто потертую открытку с видами Крыма. Я подумала, если ты не имеешь ничего против Он очень симпатичный старичок, не курит и не пьет и он сам охотно согласился бы Ясон, я нашла, если, разумеется, ты не будешь против я нашла тебе отца. Йокубас Пищикас, он мне как раз хорошая пара, такой же одинокий, как и я, но очень милый, другого такого во всем доме для престарелых не сыщешь.
Йокубас! повторил Ясон, вздохнув. Йокубас Пищикас!
Он еще совсем крепкий старичок, обрадовалась мамаша и протянула Ясону открытку с видами Крыма. Тут Йокубас шлет тебе горячий привет, он только и мечтает обнять тебя, Ясон.
Спасибо, сказал Ясон. Он повертел в руках открытку, засунул ее в свою планшетку и порылся в карманах. Если бы Йокубас курил, я подарил бы ему зажигалку, больше у меня ничего нет.
Боже упаси, не надо! воскликнула мамаша. Чего доброго, он еще начнет курить. Если тебе нетрудно, то лучше надпиши на печурке, что ты даришь ее мне и Пищикасу, и Йокубас будет очень, очень счастлив.
В это время как раз распахнулась дверь веранды Матулёниса, и оттуда грянула музыка о сотворении мира. Из-за угла появилась Рута Жаренене с детьми и коляской, которая теперь катилась легко и бесшумно. Ясон стыдливо спрятал свои цветы под полой дохи. Мамаша смотрела на Ясона такими преданными и вместе с тем печальными глазами, что Ясон остановился и снова вытащил открытку с видами Крыма и торопливо ткнул в нее пальцем:
Мамаша, это Крым, божественная природа, и верьте мне, как только я крепче встану на ноги, куплю автомобиль и, поверьте, отвезу вас и Йокубаса на теплый берег Крыма.
Мамаша даже не думала вставать и продолжала сидеть, сложив на коленях руки.
Рута Ясон бежит ей навстречу и уже издали протягивает букетик цветов. Я было думал, что сегодня тебя совсем не выпустят из дому.
Не надо, Ясон, говорит Рута, на нас смотрят.
Кто? спросил Ясон. А, это одна такая моя мамаша.
Нет, говорит Рута и, даже не повернув в его сторону голову, проезжает со своей коляской мимо, там, на другой стороне улицы.
Ясон рассеянно оглянулся и только тогда заметил на крыше дома Жаренаса его двоюродного брата Навицкаса, который чистил трубу, а затем и самого несравненного своего друга детства, торопливо взбиравшегося наверх по лестнице, то ли в спешке, то ли от волнения он забыл оставить внизу свой неизменный коричневый портфель.
Прунце прогнал Навицкаса с крыши и, положив свой портфель на край трубы, сделал вид, будто сам он, в белой сорочке и при галстуке, чистит трубу.
Рута, сказал Ясон, идя за ней следом, если ты не боишься, то поезжай к забору детдома.
Рута молчала, и Ясон не мог понять, послушалась ли она его, но все же он медленно прошел мимо дома Матулёниса, свернул за угол и тогда, сделав большой крюк, пригнувшись, пробежал через детдомовский двор и оказался у забора, но только с другой стороны. Тут он ножом стал расширять щель в покосившемся уже заборе, возведенном еще во времена Ясонова детства.
Рута видит, как сквозь прогнившую доску пролезает лезвие ножа, и слышит приглушенный шепот Ясона:
Не уходи, Рута, очень прошу теперь уж никто не поймет, что ты говоришь со мной Я хотел подарить тебе цветы.
Я не могу, говорит Рута, на меня смотрят да и куда я их дену?
Так и не надо, шепчет Ясон, ты только просунь руку в щель, подержи чуть-чуть цветы, а потом можешь их бросить. Честное слово, что за разница, раньше или позже цветы завянут, и все равно их придется выбросить.
Рута смотрит на крышу своего дома, на своего мужа, усердно прочищающего дымоход. Ее правая рука нащупывает цветы по ту сторону забора, ее пальцы останавливаются на каждом венчике, как бы приглядываясь к нему, потом отрываются от цветов, прикасаются к лицу Ясона и вдруг начинают гладить его голову.
Жаренас приподнялся на цыпочках, налег грудью на трубу, протер о рукав стекла своих очков и направил тысячи их диоптрий на забор, словно под мощным микроскопом высматривая каждый гвоздик в нем, зеленоватый лишай и даже ходы, прорытые в дереве короедом, но проникнуть туда, за забор, где была рука его жены, он так и не смог, и директор ресторана спустился по лестнице, а когда он вновь возвратился на крышу, чтобы забрать забытый там портфель, Рута уже была возле дома Матулёниса, а в заборе зияла лишь страшная черная щель.
Ясон шагает по детдомовскому двору, а следом за ним гурьба ребятишек, они хватают его за полы дохи, подскакивая, ударяют кулачками по спине и горланят:
Шубастый пришел Шубастый!..
Ребята, взволнованно говорит Ясон, я здесь тоже когда-то жил. И он не замечает, как один мальчишка с наголо постриженной головой, густо раскрашенной зеленкой, целится в него из рогатки, и камешек попадает ему в затылок.
«Черт возьми! подумал Ясон. Черт возьми, в мои времена здесь было больше порядка». И он забегает в главный, кирпичный корпус детдома.
Уф! вздохнул Ясон, встретив сухопарую женщину в золотых очках и со связкой ключей в руке.
Который? спросила женщина, строго глядя сквозь поблескивающие очки в золоченой оправе.
А я и не приметил, сказал Ясон, пожалуй, нечаянно, играючи Я, видите ли, здесь когда-то жил, ну и решил навестить.
Так это вы Ясон? снова блеснули очки. Во времена Матулёниса здесь жили?
Так точно, Матулёниса, сказал Ясон. А потом еще трое были и одна директорша.
Так я буду девятой по счету, улыбнулась нынешняя директорша. Хорошо, что не забыли родной дом. И она уводит его в канцелярию.
О, говорит Ясон, здесь был склад для одежды, а теперь что?
Туалет для девочек, в позапрошлом году мы канализацию провели и водопровод.
Не знаю, может быть, вам это неинтересно, сказал Ясон, но здесь вот, где этот гвоздь, висел такой стенд: «Наша гордость». Так там, знаете, и моя фотография была и еще статейка из «Пионера Литвы». «Подвиг Ясона», кажется, так она называлась. Когда загорелся наш хлев, я вывел оттуда весь скот.
Ну что ж, похвально, похвально, сказала директорша. Но насколько я помню, еще до меня эта стена была пуста. Очень жаль.
Конечно, что уж это за подвиг, махнул рукой Ясон, только что вышел я в ту ночь по делу на мыловаренный завод, а возвращаюсь вижу огонь, так почему, думаю, скотину из хлева не выпустить?
В канцелярии Ясона встретила точно такая же директорша, только без очков. То есть это, конечно, была не директорша, но очень похожая на нее воспитательница.
Марите, обратилась к ней настоящая директорша, это наш бывший воспитанник Ясон. Он спрашивает, не помнишь ли ты, здесь должен был быть такой стенд. В этом вот месте. Как он, бишь, назывался?
«Наша гордость», подсказал Ясон, заливаясь постепенно краской. И в полном замешательстве он ставит на стол бутылку шампанского и малахитовую чернильницу с такой же ручкой. Из уральского камня. Родимому Ясонеляйскому детдому от Ясона.
Что вы, что вы, большое спасибо! воскликнули в один голос обе женщины, а одна из них, не директорша, вдруг убежала куда-то; возвратившись, она что-то шепнула директорше на ухо, и та, отстегнув один ключ от связки, строго сказала:
И пусть не прекословит, я приказываю.
Пройдет с полчаса, и в канцелярии появится с обиженным видом повариха, принесет поднос с горячими шкварками, окинет сердитым взглядом Ясона и уйдет, оставив за собой кухонный жар и дуновение неведомых Ясону распрей между детдомовским персоналом, и тогда несколько рассеется уютная, праздничная атмосфера А пока что Ясон разлил шампанское, все чинно пригубили стаканы; воспитательница, втянув своим тонким хрящеватым носом пузырьки этого пенящегося напитка и слегка отрыгнув, испуганно прикрыла ладонью рот. А директорша тем временем успела уже наполнить малахитовую чернильницу чернилами и, смакуя, принялась выводить малахитовой ручкой свою замысловатую подпись.
Столько лет! произнес, крякнув, Ясон. Столько лет!..
Приятно, сказала директорша, что вернулись к нам не как в казенный дом, как иные люди думают, а как в свою родную семью. Как к семейному очагу Так за это, я думаю, и не грех маленько выпить.