Старуху-то целовал? спросили мужики паренька, перемигнувшись между собой.
Какую старуху? удивился парнишка.
Да ту самую, сопливую. Кто первый раз по чугунке едет, обязательно должен старую чмокнуть.
Парнишка все вертелся, но тут притих, с тоскою поглядывая в окошко.
Новоиспеченный Моисеенко перестал спать.
Не дрейфь! Старуха трепачей любит, а ты, я погляжу, языком попусту не мелешь. Правду я говорю? спросил у рассказчика.
Мужик улыбнулся, потрепал парнишку за вихры.
Не обижайся. Необидчивому жить легче. Дорога длинная, скуки ради чего только не нагородишь, да и наслушаешься вдосталь всякого.
Парнишка заметно повеселел.
«В чужие люди едет, подумал о нем Моисеенко, ему теперь любое хорошее слово как родня».
И сказал:
Ты, паренек, коли у Заборова твоего худо будет, в Орехово-Зуево, на фабрику, приезжай. У нас, ткачей, работа трудная, зато не пропадешь. Я вот делу-то учиться не ленился, и теперьбольно уж здорово. Как встану к станку, так любому хозяинунужный человек. Добрый плохо заплатит, пойду к злому, у злого надоествернусь к доброму.
Ишь ты, хваткий какой! ощерил в улыбке красные десны мужик-рассказчик.
Фабричные все такие! неодобрительно откликнулся седой старик.
Зато за себя постоять могут! возразил ему молодой.
Посыпались вопросы: куда, откуда да так ли уж хорошо на фабрике?
Моисеенко подосадовал на себя: хотел проехать тишком да молчком, а собрал общество. Того гляди, жандарм пожалует.
Но поезд уже бежал мимо московских домов. Мужики засуетились. И Моисеенко поспешил сойти первым, поймав на прощание доверчивый и тоскующий взгляд мальчишки.
В Москве у него было одно только дело. Нужно было передать письма Аппельберга. Адресат проживал на Ильинке.
От вокзала топать да топать, но посчастливилосьпопался кабриолет, который доживал на грозных московских мостовых последние свои деньки.
Городское начальство, дабы снизить процент происшествийиз кабриолетов выпадали, указало: новых не делать, старых не чинить. На Ильинку доехал за десять копеек. Нашел дом, квартиру. Открыла ему прислуга. Открыть открыла, но цепочку с двери не сняла: кто да зачем.
Моисеенко рассердился:
Хозяина позови!
Однако пришел не хозяин, а хозяйка. Молодая, строгая.
Дверь открыла, но дальше порога не позвала. Оглядывала подозрительно.
Позовите мужа, самым вежливым голосом попросил Моисеенко, у меня к нему дело. Письма.
Но муж занят. Он по утрам работает.
Как хотите. Я уйду и больше не приду, а письма выкину.
Ах да, письма! Но откуда?
Из Сибири! грянул в ярости Моисеенко.
Тише, тише! бледнея, дама поднесла руки к своему рту и плотно прикрыла его обеими ладошками; Я сию, сию минуту.
Метнулась в комнаты, зашептала на всю квартиру:
Эдуард, к тебе, от Ореста!
Сразу же вышел быстрый крепкий господин. Глянул посланнику в глаза, пожал ему руку, пригласил:
Прошу ко мне!
Ну, уж нет! заартачился Петр Анисимович. Вот вам письма, и будьте здоровы.
Да не сердитесь! Вот уж право! Пойдемте посидим. Расскажите, как там
Недосуг мне, господин хороший. Поглядел в потолок, на люстру. Живут и там. Хариуса едали? Очень сладкая рыба.
Сунул в руки господину сверток с письмами и вышел, крепко прикрыв за собою дверь. Хоть и знал, что зря ушел, господин-то симпатичным показался, но уж все равно.
На улице вспомнил, что пора бы и поесть. Ильинка, правда, не та улица, чтоб и дешево и сердито. Улица фабрикантов и фирм. Вон какие окна: на тройке заехать можно. Во времена матушки Екатерины на Ильинке торговали самыми модными вещами. Голландские высокие лошади цугом несли витиеватые кареты с толстыми гранеными стеклами на дверях. Кучера в пудре. Гусары и егеря на запятках. Перед экипажами скороходы. А в витрине оповещение: «Господин Бергуан рекомендует новейшие духи «Вздохи Амура».
Протопал Петр Анисимович мимо прошлой и нынешней роскоши, сердитый страсть, и отмяк только, когда очутился между Владимирскими и Проломными воротамина толкучке.
Своя стихия.
Мужички, мещаночки, рабочий люд.
Торговки, сидя на огромных горшках, зазывали отведать горячих щец.
Подошел к одной.
Поднялась с горшка, сняла крышку. Плеснула в чашку два половника с гущей, добавила жижи, кусок хлеба выдала; и за все горячее удовольствиедве копейки.
Поел, «спасибочко» не забыл сказать и двинул на Красную площадь к Верхним рядам, где помещалась пирожная биржа. Тут и пирожники сновали, гладко чесанные, с ящиками на ремнях через плечо. Пять копеекпара.
Сыпались привычные прибаутки:
Дяденька, у тебя пироги с тряпкой!
Ах, сукин сын! Ты, может, за две'копейки-то с бархатом захотел?
Здесь Петр Анисимыч задумался маленько. Нужно и жене подарочек купить и отцу, да и новую фамилию обмыть не грех.
До Бубновской дыры ближе всего. Нырнул.
Двадцать ступенек внизи вот они, знаменитые бубновские каюты. Стол, четыре стула, невеселые газовые рожки.
Здесь пивали самые знаменитые московские пьяницы. Пивали на спор по шестидесяти рюмок за вечер. Пивали приказчики и купцы. Иные так и сиживали здесь с утра, зарабатывали бубновский почет. Многолетний посетитель у Бубнова имел скидку.
В бубновской дыре гудело, как в улье, но Петру Анисимовичу гомон не мешал. Он думал сразу обо всем. О мальчишке, который уже небось получает подзатыльники от приказчиков купца третьей гильдии Заборова. Вспомнил прислугу с барынькой и самого барина, которому письма передавал, богатейшую Ильинку, растрепай-тол кучку, пирожников. Кремль, соборы. Сколько там попов, генералов, начальников. И вся эта тьма-тьмущая богатых и богатеньких людей и людишек сядут, как на фабрику-то он пойдет, на его шею и поедут.
Анисимыч невольно потрогал рукою крепкую короткую шею свою и даже похлопал по ней.
Чем господин удручен-с?
Анисимыч и не заметил, как официант поставил перед ним заказанное и как у самого края стола, сидя на краешке стула, примостился тип с зелеными впалыми щеками и фиолетовым носом. Глазки глянули на него заискивающе, со страхом и с мольбой.
«Черт с ним! подумал Анисимыч. Одному все равно скучно».
Давай-ка, приятель, за то, что пока одному мне ведомо.
Имею честь с изобретателем? В глазах так и замелькали счастливые звездочки, а дрожащая рука тотчас ухватила фужер. Ухватила, но поднять не смоглаходуном. От волнения-с, пояснил виновато тип и пустил на помощь другую руку.
Выпил, сморщился и порозовел.
Теперь хорошо. И руки уже так дрожать не будут. Иной раз только с помощью полотенца и заглотнешь.
Это самое, как же это?
А так. Обернешь руку с рюмкой и тянешь через шею, а иначеникакой возможности Вы-то, я вижу, человек не из местных.
Бог миловал.
Это вы правильно говорите Бубновская дырапогибель души, сердца, всей жизни. А впрочем, и вся-то жизньдрянь Многие прибегают Он щелкнул по графинчику. Да-с, многие! понесло пьяницу. Идешь по Сретенке, а ониметут. И заметьте себе, обоего пола. В цилиндрах попадаются и, знаете, дамы. Самые настоящие. И метут-с.
Это самое, чего-то я не пойму. Кто метет?
Наш брат, господи! Перепьют, лягут, ну и в участок, а наутроСретенку мести.
Анисимыч поделился было яичницей, но тип отмахнулся с отвращением:
Нет, избавьте! Не могу и глядеть! С вашего позволения, еще бы. Он опять щелкнул по графинчику
Я провожу вас, увязался благодарный пьяница за Анисимычем, когда тот закончил свой обед. Вам будет интересно. Я тут всех знаюстарый, очень старый воробей Вот-с видите? Два господина. Один, что повыше, Сугробов, бас. Чудный бас, великий, но тоже Наш. А с ним Петр Антонович Мамонов. Купец. Этот наоборот. То есть во всех смыслах наоборот. Трезвенник, к тому же тенор. За то, что поет, за допущение, так сказать, на клирос регенту по три рубля каждый раз платит, а мальчикамхорупо двадцать копеечек каждому.
Шли Гостиным двором. Крутились мальчики, приказчики, зазывая, кланялись. Народ, народ. Туда, сюда.
А вот-с, обратите ваше внимание, тоже по-своему весьма знаменитый человек. Господин Червяков. Вон видите, у самых глаголей лавочка. В крылатке, высокий. Вечная крылатка, вечный цилиндр. Даже в лютый морозцилиндр. Каждый раз опечатывает свои шкафчики более часа. Помолится, уйдет, а через десяток минут обязательно вернется проверить печати. И так раза три. Уйдет и тотчас воротится И на этого обязательно посмотрите. Меняла Савинов. Чудак из чудаков! Не пьет, упаси бог! Ест, как воробей. Но вот на-ступает день. Савинов берет тройку и с утра до вечера катает по Красной площади. Это зимой, а летом у него другое. Наденет белый костюм, на головуколпак, тоже белый, сядет на Тверском бульваре на лавочку и палец показывает. А на пальце у него перстень, с огромным, с очень-очень дорогим бриллиантом Как тут не запьешь.
Тип остановился и, заглядывая Анисимычу в глаза, совершенно по-собачьи, с преданным восторгом, спросил:
Копеечку бы.
Анисимыч дал и ушел. Быстро купил традиционный платокСазоновне, табакуЛуке, отцу же, чтоб задобрить старика, пошел икону выбрать.
В лавке стояли старик с сыном. В добрых поддевках, приглядывали дорогую икону. Купить икону было нельзя, иконы не покупали, а выменивали. Так и говорили:
Я желал бы выменять вот этот образ.
Продавец снимал картуз и назначал цену. Коли заламывал, выменивающий произносил опять-таки условную фразу:
Покройте голову и возьмите половину божеской цены. Пока Анисимыч выбирал, выбрали икону и эти двое. Продавец запросил ни много ни малодвести рублей. Сын вопросительно поглядел на отца и сказал:
Можно дать: арц, иже, покой.
Отец сердито шевельнул бровями.
Нет! Довольно будет: твердо, он.
У купцов тайный язык в моде был. Возьмут свою фамилию, скажем, Мельниковы, и каждую букву обозначат цифрой, от одного до десяти. При людях цену между собой обговаривают, а какая цена, никто, кроме них, не знает.
Поговорили этак, и положил перед продавцом старик девяносто рублей. Тот подумал и взял деньги.
А мне за рублишко, попросил Моисеенко. Николу
Разбойник Чуркин
I
Устроились.
Петр Анисимович Моисеенко, званием крестьянинфабричные все в прошлом крестьяне, был принят на фабрику Морозова ткачом.
Посмотрелиумеет. Дали пару дряхлых двухаршинных станков, основа миткаль, и работай. Подмастерье, обязанный налаживать станки, тоже смекнул: новый ткачумелец. Показал, где лежат гаечные ключи, налаживай сам, не ленись.
Екатерину Сазоновну взяли на ту же фабрику, только станки дали попроще, аршинные.
Лука уехал. Ему тоже нужно было получить паспорт. Поехал в Гжатский уезд, на родину.
У Морозовыхсдельщина. Работал Петр Анисимович, старался себя показать. Да плохо-то он и не смог бы. Первые сработанные куски были сданы в контору и записаны в расчетную книжку.
На следующий день Моисеенко позвали к браковщикам. Пришел, а тамочередь. Ткачи и ткачихи в затылок стоят, и Сазоновна тоже тут.
Тебя-то зачем сюда? удивилась: знала, что Анисимыч отменный ткач.
Плечами пожал. Непонятное что-то делается. Браковщик выкрикивает номер станка, ткач или ткачиха подходят, книжки заранее открыты, браковщик товара не показывает с порчей, пишет штрафи гуляй.
Ткачество, конечно, дело тонкое: тут может и близна бытьэто когда нитка оборвется, а ткач не углядит; недосека, плетюна, то кромка нехороша, то товар нечист.
Сазоновна впереди мужа стояла, подала книжку, ей записали, она глянулаи глаза на мокром месте: много, видать, содрали.
О морозовских штрафах Анисимыч слыхал, а теперь вот и на своей шкуре довелось испытать. Ткачи ругаются потихоньку, ткачихи многие плачут, но ни одного слова поперек.
Моисеенко!
Подошел.
Давай книжку.
Для чего?
Записать штраф. Кромка нехороша.
Ах, кромка Товар покажите.
Какой еще товар? Нет товара!
Товара нет и книжки нет. Кромка у меня хороша. Подписано мастером Шориным.
Мы знать ничего не знаем! Штраф должен быть за порчу.
За порчуправильно, штраф положен. А за хороший товар вы должны записать премию. Если вывешенные правила не брехня. Книжку я вам не дам, штрафа не признаю, с тем и до свидания!
Повернулся и пошел. Браковщик мимо чернильницы ручку ткнул, перо дзиньсломалось. Звякнуло на весь коридор, так тихо было. Глядят ткачи на мужичка лихогоне понимают. У ткачих страх в глазах.
Моисеенко мимо очереди спокойно прошел, не пыжился героем, сочувствия или одобрения у бедных штрафников не искал.
Сказал и сказал. Пошел себе и пошел. И за работу.
Стали ткачи к станкам его подходить. Удивляются.
Как же ты на этих допотопных работаешь? Они ж брошенные были А работа хороша. Али основу сменили?
Основа та же. Где подтянул, где подвинтилтянет помаленьку.
Мы и глядим, в разговоры пустился. Такому ткачу, пожалуй, и поговорить можно. Видать, знаешь себе цену. Семья-то, однако, большая?
Сам да жена.
Вот оно! Тогда, конечно!
А что конечно-то?
Да то! Я, к примеру, любой штраф стерплю.
Работать не можешь?
Работаю не хуже твоего, только у меня по лавкам шестеро. Погоняткуда я?
У меня хоть четверо, а тоже
Тут, у нас, давят, не стесняются. Терпим.
Оттого и давят.
Прыткий ты больно! Ты пойми, куда нам, голытьбе, кинуться? В петлюгрех, да и детушек оставить в безотцовщине нехорошо. В деревню вернутьсяс голоду подохнешь.
Корявый, как клещ, ткач хихикнул:
А хуть мы и есть кормильцы! Мед, что ли, бабам да деткам от нас?
Одно горе, согласились ткачи. Наломаешься, а тебе еще штрафом по башке. Ну и в кабак А потом бабу свою гонять. Детишек колотить. Все вино на своих же и выместишь.
Кто-то шепнул:
Шорин идет!
Не то что разбежалисьшмыгнули россыпью ткачи, как мыши.
В груди Анисимыча заныло.
* * *
В тот день перебирались от отца из Дубровки на новое жилье, в морозовскую казарму, в Орехово. Пожитков было хоть немного, но пришлось нанять телегу, из Дубровки до казармы верст семь-восемь.
Ехали вдоль Клязьмы.
Августовское, вечернее небо словно куполом накрывало утомившуюся за день тихую землю и само было спокойное, синее. Только в самом зените, над головой, собирались крошечные комочки белых облаков.
Как цыплята, сказала Сазоновна.
Анисимыч задрал голову, поглядел, вздохнул. Показал за реку, на простор Малиновских лугов:
Видишь парок?
Вижу белое.
Туман, сказал возница, не вредный, парной. Лето, чай!
Телега скрипела одним колесом, и, словно бы в ответ, в лугах заскрипел торопливо, в перегонки, коростель.
Вода в реке небось теплая, сказал Анисимыч.
Как молоко парное, согласился возница.
Был он стар, потому и говорлив.
А я вот годов, никак Анисимыч поймал себя на слове и замолчал.
Чего говоришь-то? не понял возница.
Не купался, говорю, давно. Все забота да работа.
Сними портки да поди искупайся. Река-то вон она.
А и верно! засмеялся Анисимыч. Вон она, голубушка Ты и впрямь остановил бы. Пойду скупнусь. Когда еще время выпадет?
А я? спросила Катя.
Поглядел на нее. И правдане Сазоновна, а Катя. Волосы в две косицы заплела. Молодая совсем чего-то. Рада, что теперь угол свой будет.
Да и ты ступай, милостиво разрешил старичок. Небось никто не подглядит. Ночь скоро. А мне, по годам моим, без надобности зырки пялить.
Раздевались, отгородясь ивовым кустом.
Песок-то мокрый, рекой пахнет! сказал Анисимыч, звонко шлепая комаров. И тотчас опять воскликнул радостно:Тепло!
Медленно зашел в воду, присел, поплыл.
Чего копаешься так долго?
Она засмеялась у него за спиной. Обернулся.
На середке! Да как же ты, это самое?
Нырнула!
Он погнался за ней, а она убегать не стала.
И чего это я тебя все Сазоновной зову? покаялся Анисимыч. Катя. Катерина. Нравится?
А мне по-всякому нравится, лишь бы ты мне говорил.
Иву чуешь? Листом так и благоухает.
Поплыли к берегу, попросила, стыдно все-таки. Старик ждет.
Поплыли. Медленно, чуть разводя руками. И река тоже лилась ровно, бесшумно, но сильно.
Вон как снесло-то! удивилась и ужаснулась Катерина. Как же это я теперь?
Принесу!
Выхваляясь перед женой силой, Анисимыч на саженках пошел навстречь течению и хоть и запыхался с непривычки, но одолел. Силенка, слава богу, была.
* * *
Приехали в казарму поздно. Помочь разгрузить вещи вышли соседи, молодые парни Матвей Петров да Ефрем Скворцов. Они и работали на одной с Анисимычем фабрике, в одной смене.
Чуркина не повстречали? спросил резвый на язык Ефрем.
Какого Чуркина? удивилась Катя.
Разбойника.
Разбойника?! А он что же, тутошний?
Наш! гордо сообщил Ефрем. Гусляцкий. О нем теперь в газетах пишут.
Ага! поддакнул Матвей. Мы аж в библиотеку, хотя и неграмотные, ходим. Там один читает про него, в газетах.