Тимофей Саввич кивнул Лачину. Тот откланялся, взял под руку ошеломленную чародейством фабриканта провидицу, и они пошли из кабинета.
В дверях баба, однако, замешкалась, глянула через плечо на Савву и сказала ему загадочку:
А ты, петушок, сердце рисуй. Научись сердечко рисовать. Пригодится.
Дверь за Лачиным и бабой затворилась, и Тимофей Саввич захохотал.
«Я есмь Альфа и Омега»! смеялся и длинными пальцами трогал глаза, словно промокал выступившие слезы. Теперь о моем колдовстве будут знать в Никольском и мал и стар
Савва поднялся:
Отец, где мои документы? У меня ведь мало времени!
Подожди, Савва, одну минуту. Последний вопрос, господа. Что вы думаете о Лачине?
Назаров передернул плечами.
Человек ничтожный с очень широкими связями в преступном мире.
Стало быть, Чуркины нам уже не страшны? Господа, я прошу цас присматривать за бывшим поручиком. Его поручиком выгнали из полка?
Поручиком, сказал Дианов. Но боюсь, как бы эта провидица
Михаил Иванович, старшой Морозов стал серьезен, вы же сами докладывали: недовольство среди рабочих, хотя и разрозненное, неопределенное, но сильное. А ведь кризис не убывает! Нам, боюсь, придется урезать заработную плату.
Если не прямо урезать, то с помощью штрафов Нет, господа, в такое время и пророчицы хороши, и Лачиным платить будет за что. Я приглашаю на обед.
Все поднялись, пошли к дверям.
Савва, а мы задержимся.
Тимофей Саввич снова опустился в кресло, а Савва стоял вполоборота, у двери.
Как прошла инспекция?
У тебя были Дианов и Назаров..
А я твое мнение спрашиваю.
Государственная инспекция в лице инспектора Пескова высоко оценила бытовые услуги, имеющиеся в распоряжении рабочих мануфактуры. Похвалы заслужила школа, где готовят рабочих для фабрики Если хочешь знать мое мнение, то школаэто единственно приемлемое учреждение на мануфактуре «Товарищества».
Замечания были?
Инспекция отметила незаконное использование детского труда и чрезмерное увлечение администрации штрафами. Инспектор Песков сказал, что обо всем доложит губернатору, а я ему сказал, что доложу о его замечаниях тебе.
Тимофей Саввич нахмурился: он посылал сына на инспекцию с надеждой, что вольнолюбие молодого хозяина придется по вкусу строптивому инспектору Пескову. А сынок в амбицию пустился.
Тимофей Саввич силен. Он любит говаривать: «Уездный Покровмоя подметка». Такому ли человеку перед инспекцией шапку ломать? Но инспектора публикуют свои отчеты. Не дай бог, в газетах шум поднимется. Лишняя болтовнялишняя трата денег. Господин инспектор ради своей тощей честности обозначит некий пустячок, а подмазывать придется самого губернатора. Губернаторне исправник: не сунешь в руку. Придется к Губернаторовой жене на именины подарочек нести. Тонкое и дорогое дело.
Говорят, хозяин игорного дома в Зуеве, сказал вдруг Тимофей Саввич, жену проиграл?
Да. Этот мерзавец Лачин поставил и проиграл жену.
Так это был Лачин? почему-то и не очень даже наигранно удивился Тимофей Саввич. Да, я, конечно, знал это. Я знаю, тебя воротит, но одно дело чувствовать, а другоехозяйствовать. Ты меня из гордости, из своего бизоньего упрямства никогда не спросишь, почему я принял Лачина на службу, почему в моем кабинете очутилась эта прожженная баба. Так я тебе скажу сам. Настоящий хозяин должен знать о своих рабочих всю подноготную, он должен предупредить саму возможность появления среди рабочих нигилизма, который так страшен правительству. И действительно, страшен Бунтэто гласность. Это убытки и убытки. Что же касается господина Лачина, мне, купцу, лестно, когда у меня на службе потомственный дворянин. Мерзавец, но и работа ему дадена омерзительная: подслушивать, подглядывать, избивать, а то и убивать.
Отец, я пришел за документами. И не хочу знать твоей кухни. Избавь меня от этого знания.
Не избавлю, сынок! Не имею права избавить. Ты наследник не только моих капиталов, моего дела, но и моей кухни. Без этой кухни не будет повиновения работающих на нее.
Отец, твои рабочиерабы. А труд раба жалок.
Но кто же виноват? Я? Нет, сын, виновата паровая машина. Чтобы побежали приводные ремни на всех этажах фабрики, чтобы разогнать должным образом всю эту махину, нужны не одни сутки. Значит, остановить паровую машину без ущерба для кармана не только капиталиста, но и рабочего нельзя. А потому рабочий вынужден маяться в ночной смене. Потом, не выспавшись, подменять денного зо время перерыва на завтрак и на обед Я даже доволен твоим недо-вольством, сын. Это верный признак, что ты не проглядишь в Англии их заграничных новшеств. Учись у них всему. Они родоначальники промышленности.
Ты в нихкак в бога.
Я хотел бы, чтобы и эта моя вера стала твоей, торжественно провозгласил Тимофей Саввич.
Будни
I
Потекла, закрутилась не дающая роздыху фабричная жизнь.
По ночам трещали колотушками сторожа.
Часа в четыре, в самый сон, громыхали сапогами хожалые по коридорам, останавливаясь перед дверями каморок и выкрикивая одну фразу: «Вставайте на работу!» Это поднимали тех, кто шел «на заработку», так называлась утренняя смена, начинавшаяся в пять часов.
С работниками поднимались и женщины: в казарме стирать было нельзя. Набирали белья в корзины и шли на постирушку в баню.
Катя похудела, но была весела, подружками обзавелась, ходила к ним в лото играть. Только однажды кинулась в слезы.
Сосед по этажу, похожий на клеща ткач Гаврила Чирьев, явился домой пьяней вина, пинками избил семилетнюю дочку, изрубил топором казенный стол, изорвал и изрезал все платья жены и детишек. А было у него их пятеро.
Прибежали хожалые, надавали Гавриле тумаков, семью выбросили из казармы вон.
Жена Гаврилы Прасковья бросилась к директору Назарову, валялась в ногах и была оставлена на работе. Самого Чирьева предупредили в последний раз, но жить семье в казарме отныне было воспрещено, а это беда.
В казарме о топке думать не надо: тепло, куб с горячей водой, уборная, хоть общая, но тоже теплая. В кухнеплиты, духовки, чего хочешь вари, чего хочешь пеки. На частной же квартире, может, простору и больше, а хлопот втрое, да ведь и дорого.
Как Чирьевых-то из казармы выкинули, Моисеенко вышел в коридор с мужиками покурить. Опустившись на корточки, спиной прислонясь к стене и сидя на пятках, мужики говорили о беде Чирьева, о жизни вообще.
Чего там! сказал Моисеенко. Скоты так не поступают, как поступил Гаврила. Только вот вопрос: с чего это он взбеленился?
Известно с чего! откликнулся Ефрем. У него баба хоть и пятерых родила, а все красавица и работает на красилке.
Так что с того?
Ефрем удивленно развел руками: не понимает человек.
Назаров там директором, Сергей Александрович, пояснили Петру Анисимычу. Этому жеребцу двадцать пять лет, и он ни одной красивой работницы не пропустил.
Значит, начальству все в Орехове позволено и сходит с рук? спросил Моисеенко.
Промолчали.
Нет, мужики, так жить, как вы живете, нельзя.
Сами знаем, что так нельзя! крикнул худущий, переведенный из-за туберкулеза на легкую работу кочегар. И так нельзя, и деваться некуда.
Разошлись удрученные.
На работе на следующий день Ефрем прибежал к Моисеенко перекинуться словечком.
Анисимыч, наш-то Гаврилацветочки! Вот в восьмой казарме мужик вчера отчубучил! Слыхал?
Не слыхал.
Жена ему денег на водку не дала. А он и догадайся! В столе дырку прорубил, просунул голову и топор положил рядом. Жена, не знамши, входит в каморку. А на столемужняя голова. Так и вдарилась без памяти. Парень засмеялся и побежал рассказывать происшествие другому товарищу по смене.
В курилке Моисеенко снова заговорил о Гавриле Чирьеве, о том, что рабочие Морозова слишком уж терпеливые: хозяин на шее сидит и, видно, скоро и на голову сядет.
Слушать такое ткачи слушали, но сами в ответни полсловечка.
Судьбину горькую ругатьэто одно, к этому привыкли, а чтоб хозяина? Хозяин работу даеткормилец.
Опять позвали Моисеенко в контору к браковщикам. Браковщик, лысый, румяный, круглыйкондитер, и только, вскинул небесные глазки на ткача:
Моисеенко? Книжечку пожалуйте.
Покажите порчу на моем товаре.
Пожалуйста!
Ткачихи, стоящие за спиной, держа в тощих руках горькие свои книжицы, замерли.
Браковщик развернул товар.
Вот-с, извольте, не чист.
Точно, не чист, согласился спокойно Моисеенко и медленно спрятал книжку в карман. Перепутали вы что-то. Этот товар не на моей машине сработан.
Розовые щеки полыхнули.
Молчать! Молчать!
Моисеенко опять медленью достал книжку, рука толстячка рванулась, но ухватила воздух.
Покажите мой товар и запишите мне за хорошую работу премию.
Что?! У браковщика в горле пискнуло от бескрайнего возмущения. Вон! Вон! Берегись у меня.
До свидания.
Моисеенко шел мимо обычной серой очереди ткачей и ткачих, и опять смотрели на него, не понимая и со страхом, но были и другие взгляды. Были злыеишь какой особый выискался! Были кротко-радостныенам за себя так не постоять, но, слава богу, есть все-таки люди поперечные злу. Увидал он и новое. Увидал женщину, с плотно сжатыми губами, всю в себе, не человек, а пороховая бочка.
«Эта браковщика-то и прибить сегодня может», подумал.
Едва начал работу, подошла к нему Прасковья Чирьева. Она и вправду была очень хороша собой. Смуглая, как горянка. Брови к переносице, глаза карие, жаркие. На смуглых щеках румянец. Ямочка на подбородке.
Анисимыч, будь человек, поди к моей машине. Погляди. Рвет нитки: то близна, то недосека. А мне теперь каждая копейка дорога.
Смотрит затравленно. Хорошие ткачи к чужой беде глуховаты Да ведь и торабота сдельная. Каждый о себе думает.
Я тебе, Анисимыч, магарыч
Засмеялся:
Магарыч? Детям портчонки лучше купи.
Наладил ей оба станка.
А из-за соседнего уже другая ткачиха на него поглядывает. Пожилая, старуха почти, а может, и не старуха. Фабрика соки быстро сосет. Сам к ней подошел, помог.
Почет и уважение от ткачих на этаже заслужил, хоть свой заработок в тот месяц получился не больно велик.
Пришла зима.
Товары в лавке вздорожали: что заработаешьпроешь. Как-то Катя в сердцах сказала:
В Анцыре, на краю света, и то лучше жилось.
Люди здесь, Катя, как самая непроглядная северная ночь, ответил Анисимыч. Мы вдвоем работаем на три рта, а концы с концами только-только сводим. А у многосемейных что делается? Разуты, раздеты, голодны. Зашел я намедни к Гавриле Чирьеву на квартиру, а его ребята похлебку из картофельной кожуры варят. В деревне свиньи лучше едят.
Сколько дал-то?
Да сколько было, столько и дал Жалеешь денег, что ли?
Она обняла его:
Не денег. Тебя. Почернел ты, на маету фабричную глядя.
Катя, что делатьума не приложу. Здесь не рабочие, а рабы. Сами себя за людей не почитают. Ни гордости в них, ни сердцаодин страх. У Морозова, вишь, хоть жесткий кусок, хоть черный, а все еда Уходить надо отсюда! Смирновы в Ликине больше платят. До пасхи доработаеми расчет. О себе пора подумать.
Ничего ему не сказала Екатерина Сазоновна. Только словам его нисколько будто бы и не обрадовалась. Сдавать, что ли, забияка ее, народный ходатай, начал? О себе вспомянул.
II
Однажды после работы прибежал Петр Анисимыч в библиотеку. Там целая толпа.
Чего ждете?
Да вот, читальщик наш пропал. А больно охота узнать, как у Чуркина дальше дела-то пошли.
Один из толпы спросил:
Не ты ли, летом еще, говорил, что не хуже конторщика читать можешь?
Давай прочту, поглядишь.
Все согласились, и Петр Анисимыч взял у библиотекаря «Московский листок».
Продекламировал несколько абзацев обычной пастуховщины о приключениях удалого разбойника. Слушали. И тогда Моисеенко «прочитал» свое:
Чуркин был таким же фабричным, как все мы. Жил он на фабрике у Морозова, и было ему так же «хорошо», как всем нам.
Слушатели переглянулись, но стало им куда как интересно: Чуркин-то свой!
Не вытерпел Чуркин измывательства мастеров, «читал» Моисеенко, не вынес бессовестных морозовских штрафов, и вот, поди ж ты, захотел быть разбойником-грабителем.
Он бедных не грабил! не сдержавшись, крикнул ярый слушатель Матвей Петров.
Ефрем тотчас поддержал дружка:
А то, что богатых грабил, не беда, у них много.
Тише вы! цыкнули на них мужики постарше. Вишь тут какое дело! Не мешайте человеку правду читать!
Ну так, это самое, продолжал, глядя в газету, Моисеенко, Чуркин хоть и простого роду атаман, а для черного народа все ж воли добывать не захотел. Об одном себе думал да о своей шайке. Так-то вот! Мы тоже, это самое, шею свою гнем и ничего для самих себя делать не хотим. Все думаем: авось да небось. А никто о нас, грешных, не позаботится. Хозяину, что ли, мы нужны со своим горем?
А ведь верно! сказал, сокрушаясь, старый ткач. Кому мы нужны? Рука в ремень попадет, и вместе с собаками по улице гоняй.
Это самое, «читал» упрямо Моисеенко, Чуркин-то, разбойник, организовал свою шайку и живет свободно, а мы не можем организовать хотя бы маленький кружок для защиты себя. А ведь надо бы! Давно надо.
И тут Петр Анисимыч закрыл газету. Слушатели сидели ошарашенные. Библиотекарь из-за своего стола пристально поглядел на чтеца, но ничего не сказал.
Стали подниматься. Расходились неторопливо. Думали, перекидывались словами.
Стучало сердце у Моисеенко. Весело стучало. И вдруг он услышал разговор:
Хорошо бы и нам что-либо сделать.
А как? Приняться-то как?
В разговор решительно влез Ефрем:
Надо бунт устроить! Без этого ничего не получится.
Сопляк! сказал с горечью старый ткач. Да знаешь ли ты, что фабрика у Морозовых от всяких бунтов заколдована?
Это верно, согласились. Морозовколдун.
У них весь род колдовской. Что Викула, что Тимофей, а сын у Тимофея и подавно. Такое умеет варево сварить: капелька попадет на тебяи готово: дурак дураком. Чего он захочет, то и сделаешь.
Вся радость улетела. Пришел Моисеенко домой, словно его в прорубь окунули. Лег и молчал. К еде не притронулся.
Ну, что стряслось? спросила Катерина, когда он маленько обмяк.
К Смирнову на пасху уйдем, только и сказал.
Прихватил-таки браковщик Моисеенко. Кромка не больно хороша получилась. Брак малый, а содрал браковщик так, словно весь месяц ткач товар портил. Дал Петр Анисимыч книжку, покосился на обычную очередь горестных женщин, а ткачихи глаза отводят: единственный их защитник сдался. Поглядел Петр Анисимыч, сколько ему записали, и засмеялся вдруг:
Во как! За копеечный убыток шкуру содрали! Ну, да ладно. Жалую свои кровные нашему хозяину-благодетелю. Пускай па них в пасху шампанского выпьет за мое здоровье.
Браковщик зверем выпучилсяникогда такой дерзости не слыхивал, а ткачихи будто и повеселели. Смешок, как снежок. Реденький, холодный, а все не так уныло.
После работы пошел Петр Анисимыч в Зуево, к Гавриле Чирьеву. У того опять прибавление в семействе, еще один сынок народился. Ну, хоть и бедность, голь перекатная, а все же праздникновый человек.
Крестили в Орехове парнишечку. Анисимычкрестный. А парнишечка словно бы и чует, что бедняк он безголосый. Его поп шарахнул в воду, словно кутенка, молчит. Ни разу не пискнул.
Стал поп запись в книге церковной делать, да как вдруг закричит на Моисеенко:
Кто отец этого ребенка?
Гаврила Чирьев полшажка вперед:
Я.
Мерзавец ты! говорит поп.
Петр Анисимыч, конечно, смолчать не смог.
В чем дело, отец духовный?
Они еще спрашивают, нехристи окаянствующие. Ребенок зачат в великую семидесятницу. Ему теперь прощения на том свете не будет.
Поп рычит, а у Петра Анисимыча тоже голос слава богу!
Тихо, батюшка! Сам-то небось не веришь в тот свет. Никем еще не доказано, что тот свет существует, ни одним философом.
У попа все слова и разбежались.
Чего, чего, чего? А потом как затрясется, как замашет руками. Да я, да я! Я в контору донесу!
Моисеенко схватил ребенка и бегом на улицу, а тамхохотать.
Гаврила тоже смеется. Просмеялись этак, а потом и задумались. А что, если и вправду не поленится поп в контору сбегать?