Он не знал, что застава ведет бой с бандеровцами далеко от него, а подмога, вызванная сержантом Мотькиным, должна прибыть не скоро. Не мог дождаться коней с товарищами, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, увидел перед собой, по ту сторону лошадиной туши заросшую морду, увидел разинутый рот, который, видимо, что-то кричал, и, еще ничего не поняв, выпустил прямо в тот рот порядочную очередь из автомата и сразу стал бить направо по набегающим заросшим мордам, которые, казалось, видел даже зажмурив глаза, знал, что они должны возникнуть именно там и именно после того, как его огонь слижет первое кричащее чудовище.
Немец тоже знал, что опоздал со своим предложением Яреме, он мог бы промолвить слово об их спасении намного своевременнее, когда еще были целы у него обе ноги, и знал он, что не смогут они тронуться с места до тех пор, пока будет жив пограничник.
- Он должен стать мертвым, - пробормотал он, - слышите, он должен стать мертвым.
Словно бы Ярема не знал этого и не желал этого более всего на свете! Но что было делать? Самому срываться в нападение на пограничника? Нелепо! Да и немец не пустил бы его. Поднять жандармов? Но где была такая сила?
А ведь где-то уже скакала на ошалелых конях помощь пограничнику, должна была появиться с минуты на минуту, и тогда всем им конец безвозвратно. Ярема облизал губы. Посмотрел в свинцовое небо, хватил ртом воздух. Безнадежная пустота возникла у него в груди и в голове, пустота ширилась и ширилась, звериное рычание родилось в его пересохшем горле, вырвалось изо рта, неожиданно для самого себя он вскочил на ноги и заревел во всю мочь:
- А-а-а!
Гигантскими скачками одолел с десяток метров, протягивая за собой цепь дикого «А-а-а», и те, что лежали впереди, - подхлестнутые его воем, тоже вскочили на ноги, куренной по-волчьи пробежал немного на четвереньках, а потом тоже завыл и погнал наискосок к конскому трупу. Когда Ярема, исчерпанный своим неожиданным порывом, упал в снег, куренной и жандарм уже добегали до пограничника, а тот не стрелял, словно бы решил прекратить сопротивление или же надеялся, что из тыла нагрянут его товарищи и покончат с бандитами. Ярема рылся в снегу, как обессилевший пес. Хотелось снова завыть, пугая самого себя, он стал приподниматься, упираясь грязными ладонями в чистый, жгуче-холодный снег. И вот тогда заговорил автомат пограничника.
- Ложись! - крикнул ему Кемпер сзади. - Ложись, свинья!
Но дикая сила поднимала Ярему с земли, он не думал о выстрелах, о том, что может быть убит или ранен, его теперь не пугало ничего, он снова заревел «А-а-а» и помчался к убитой коняге.
Когда уже ничто не заслоняло неба и Шепот опять собирался закрыть глаза, над ним выросло новое мохнатое и встрепанно-черное, самое большое и неистовое изо всех тех, кого он уже уложил. Снова, не думая, он отреагировал на появление чудовища так быстро, как только мог, но слишком неравными были теперь силы, автомат сержанта опоздал, из него не вырвалась ни одна пуля, а у Шепота перед глазами рассыпалось сразу с десяток нестерпимо слепящих солнц.
Два хищно-серых глаза с беспокойством смотрели навстречу Яреме, который бежал от достреленного им пограничника, единственный уцелевший изо всей банды, кроме самого Кемпера. Два глаза выжидающе смотрели на неистовую фигуру, молча летевшую на них. Немец, видимо, решал, что лучше: ударить, пока еще не поздно, по Яреме из автомата или ждать, что тот предпримет? Конечно, скосить сейчас экс-иезуита было проще простого. Но тогда для штабсарцта не оставалось никакой надежды на спасение. А так еще мог рассчитывать хотя бы на один шанс из миллиона, что тот здоровый дурак вытащит из гибели и его, и потому немец остро смотрел навстречу своему последнему сообщнику. И то ли от этого взгляда, то ли от отдачи автомата в руках, когда бил в неподвижное тело пограничника, скорченное за растерзанным трупом сивой клячи, Ярема опомнился, опять заработал его мозг, он руководствовался теперь не диким инстинктом, а точным расчетом; подбежал к немцу, нагнулся над ним, поднял, забросил себе на плечи и тяжело потрусил к шляху, ведшему на словацкую границу.
- Быстрее! Быстрее! Быстрее! - хрипел у него на спине Кемпер. - Ты убил его? Ты отличный парень. Я никогда этого не забуду. Быстрее! Быстрее!
В Нюренберге судили сначала главных, а потом и второстепенных военных преступников, Их набрались длиннейшие списки, но в списках стояли только имена без упоминания того, где можно найти преступников, и на скамьях подсудимых было совсем свободно, ибо, своевременно предупрежденные или просто руководимые предчувствиями, «реестровые преступники» успевали спрятаться, бежать, сменить фамилии, профессии, место жительства, даже внешний вид и только внутренне навеки оставались фашистами и убийцами, В Европе давно должен был наступить порядок и спокойствие, а на самом деле еще и доныне длилась кутерьма и смута.
Нити тянулись к Западной Германии. Там, спрятанные за надежным заслоном равнодушных американских парней, вооруженных автоматами, сидели недобитые господа, выгнанные народами из своих стран, и дергали-дергали за ниточки заговоров и угроз, слали к бандеров-цам и подпольным министрам своих связных и полномочных эмиссаров, обещали золотые горы, требовали одного: стрелять и дальше, стрелять, стрелять, пока можно будет опять завластвовать там, где властвует теперь народ, пугать, терроризировать, лгать, идти на все, только бы дорваться до власти, только бы
Двое пробирались горами, шли по крутым снегам, сползали, обессиленные, вниз, опять карабкались, хватаясь за сосны и высокие ели. Набрели на горный навес для сена. Четыре деревянных столба, крутая гонтовая кровля, пахучее слежавшееся сено, забитое по краям снегом, покрывшимся ледяной коркой, С кровли свисали до самой земли толстые ледяные сосульки, образовывали хо-лодно-стеклистый частокол вокруг сенного стожка. Штаб-сарцт боязливо прикоснулся рукой к одной сосульке, мгновенно отдернул руку назад, чтобы не сломать ледяное копье, не выдать себя перед горной настороженной тишиной стеклянным звоном. Пробрались под сосульками, зарылись в сено, тревожно поглядывали на хрупкую завесу, отгораживавшую их от Европы. Вновь и вновь пережевывали в переполошенной памяти подробности последнего боя с одиноким пограничником и не думали ни о какой политике, не хотели заглядывать в будущее. Знали одно: должны спастись, подальше отбежать от опасных мест.
Кемпера томила жажда. Он давно выпил все, что было в его баклаге, не дав Яреме ни единого глоточка. Спиртное действовало на него приятно-одурманивающе, не так ощущалась боль от раны, и настроение было не таким подавленным, каким могло бы быть при подобных обстоятельствах. Но теперь наконец настала расплата за все, штабсарцт горел в лихорадочном огне, шептал потрескавшимися губами: «Пить! Хоть глоток горячего сладкого кофе!»
Ярема лежал рядом, будучи не в состоянии шевельнуться от истощения. Кемпер шептал и стонал до тех пор, пока наконец его молодой спутник не зашуршал сеном и не выглянул из своей норы:
- Пить? - переспросил. - Сейчас.
Медленно выполз наружу, содрогнулся от холода, охватившего его согревшееся в сене тело, протянул руку к самой толстой сосульке.
- Что ты делаешь? - испуганно вскричал штабсарцт. - Не смей!
Ярема медленно опустил руку. Хотел повернуться к немцу, чтобы посмотреть, что сг ним, хотел спросить, почему не следует ломать сосульку, но такая невероятная слабость была во всем теле, что ничего не стал делать, а только стоял, как искупанный в холодной воде, дрожал всем телом и злился на немца: чего ему еще надо?
- Пососать, - сразу отойдет от сердца, - сказал наконец. - Когда я был маленьким, это считалось у нас первым средством утолить жая$ду.
- Дурень, - спокойно промолвил у него за спиной немец,-должен бы понимать символы. Мы спрятаны за этим ледяным частоколом. Это что-то как бы из сказки. Разве не приятно почувствовать себя человеком из сказки?
- А пить? - глуповато переспросил Ярема. - Пить же надо.
- Возьми снега в котелок и натопи воды.
- Нечем разжечь огонь. Единственная действующая зажигалка осталась у куренного.
- Должен был взять у него.
- Не знал, что нам доведется кипятить чай из снега.
- Разумная предусмотрительность никогда не помешает. Дай мне хоть снегу. Но чистого.
Хвала богу, тут только чистый снег. Всюду чистый.
Ярема нагнулся, загреб пригоршню снега, сжал его пальцами, подал холодный белый орешек немцу. Тот зажмурил глаза, брезгливо скривившись, положил орешек в рот, медленно перевернул его одеревеневшим языком.
- Какое варварство! - проговорил с трудом.
В нем просыпался настоящий европеец, его холеное тело опять возжаждало комфорта, он выбросил из памяти годы неудач, старался не думать о жизненном проигрыше, который постиг его впервые, когда он стал фашистом, и вторично, когда связался с бандеровцами, настраивался на бодрый лад, надеясь на короткую память Европы.
- В Германии воцарилась истинная демократия благодаря англо-американцам, - солидно сказал немец на следующий день. - Как только мы вырвемся из этих варварских мест, нас будут приветствовать, как сынов свободы. Я уверен, что нас ждут на границе. Весь мир встревожен судьбой борцов за истинную свободу. В сорок пятом я недооценил американцев, но теперь вижу, что это настоящие Дай мне еще снегу, если ты не способен на что-нибудь получше для меня Боже, какая мерзость этот холодный славянский снег!
Ярема молча глотал оскорбительные слова, адресованные ему самому, его стране (а была ли у него теперь его страна?), его снегу. В конце концов что там снег, когда речь4 идет о спасении собственной шкуры, когда хочется жить, хочется до рева в груди, до стона, до скуления! Ненавидел немца и в то Же время любил его, любил в нем свое спасение, свое существование. Солнце горело на крутых снегах, сверкало прозрачным золотом на дивных сосульках, свисавших до самой земли, подобно застывшим слезам доброго горного бога. Солнце отдавало свое тепло далеким долинам, где жили люди, а сюда посылало только неистовый блеск, только сияние, легкое и неуловимое, как золотое горение сказочных ледовых слез. Двое лежали, зарывшись в холодное сено, каждый сухой стебелек вщ на них.холодом, они пытались согреть свои гнезда дыханием, дрожали по-собачьи, ненавидели друг друга и не могли быть друг без друга.
Один был бессильный физически, неспособный без посторонней помощи сделать хотя бы шаг, а второй, здоровый и сильный, как тур, холодел от ужаса, когда думал, что было бы с ним, если бы рядом не было немца с его Европой, куда бы подался, где спрятался от неминуемой расплаты. Его живой, острый ум стал тупым и непослушным. Когда убивал пограничника, принудив перед тем куренцого и жандармов броситься на него, когда тащил штабсарцта через границу, умело запутывая следы и отыскивая такие тропы, которые не снились даже черту, руководствовался инстинктом дикого зверя, делал все, что зависело от него, что мог сделать только он. Теперь лежал, исчерпанный до предела.
Внизу была долина, где жили люди, враждебные им обоим люди (и будут теперь враждебными везде, пока не доберутся они до Германии, к американцам). Спускаться в долину немец не торопился из-за изболевшейся, простреленной неистовым пограничником ноги, а Ярема - просто от страха перед людьми. Пусть в Германии (если они туда доберутся, а это звучит как обещание царствия небесного!) его защитит доктор Кемпер, но кто защитит их обоих в Словакии, в стране, где господствуют ненавистные коммунисты? Ночью Ярема вертелся в холодном сене, слышались ему чьи-то голоса, холодными глазами смотрели на него причудливые ледяные сталактиты, ужас пронимал до костей. Ярема удивлялся немцу, который спал или дремал, видимо обессиленный потерей крови, а утром был на диво спокойный и даже пожаловался на прилив аппетита, который нечем было удовлетворить, так как был у них единственный черный сухарь на двоих, и они не знали, получат ли возможность в ближайшие дни пополнить свои запасы.
Днем, прячась за деревьями, Ярема выходил на вершины гор и смотрел в долины. Видел далекие поселения, старался почувствовать запах спокойных дымов над жилищами, наблюдал за движением на дорогах. Штабсарцт велел ему разведать, как лучше спуститься с гор, чтобы попасть в словацкий городок.
- Там мы найдем все, что нужно, - сказал уверенно, выпроваживая Ярему в новую разведку.
- По-моему, там нас никто не ждет, - возразил Ярема, кривя в усмешке заросшее черной шерстью лицо.
- Надо уметь делать так, чтобы всюду, куда придешь, ты становился желанным гостем, - поучающе разглагольствовал немец.
- Я не знаю способов для этого, - мрачно бросил Ярема.
- Что ж, оправданием тебе служит твоя молодость.
Вышли, когда садилось солнце. Рисковали быть замеченными случайным наблюдателем, но оба знали, что перед ними дальняя дорога, и потому не медлили. Когда Ярема бережно выносил штабсарцта из-под ледяных копей, немец ударил рукой по одной, по другой сосульке, они беззвучно упали по обе стороны Яремы, воткнулись остриями в снег, в последний раз сверкнули в лучах низкого солнца.
- Пронеси меня здесь! - велел немец, указывая рукой вдоль блестящего ряда ледяных слез, и Ярема сделал, как тот хотел, и Кемпер, изгибаясь, бил левой рукой по ледяным сталактитам, холодные копья неслышно ломались, с ледяным звоном бились друг о друга, сталкивались в воздухе, дробились на сверкающие осколки и падали в снег беспорядочной кучей.
- Видишь! Видишь! - шипел на спине Яремы штаб-сарцт, нанося новые и новые удары по бессильному молчаливому врагу, вымещая бессильную злобу за все свои неудачи, за зря прожитые годы, за собственную дурость, которая толкнула его к бандеровцам, в то время как он мог перебыть смутные времена у себя дома. Ярема тоже вошел в азарт и стал задевать то одно, то другое ледяное копье, выбирая (мог хоть это независимо от немца) самые крупные и тяжелые, с удовлетворением следил, как ломаются копья и разбиваются на тысячи блестящих осколков. Чувствуешь свою силу только тогда, когда что-то бьешь, можешь что-то разрушать.
- А теперь вперед! - скомандовал Кемпер, когда они покончили с сосульками, и навес остался голый, открытый всем ветрам и горным вьюгам.
Всю ночь, обливаясь потом, тащил Ярема немца в неведомую долину, осторожно пробираясь через шоссе, плутал в сугробах. Когда на рассвете добрались наконец до местечка, штабсарцт велел оставить его в густом сосняке близ мостка. Яреме дал конверт, указал написанный на нем адрес, спокойно сказал:
- Найди этот дом, спроси хозяина. Ему расскажешь обо мне. Он найдет способ незаметно перевезти меня отсюда. Ехать на тебе верхом через все местечко - не лучший способ передвижения.
Кемпер пытался даже шутить - удивительные нервы у человека. Ярема бережно уложил доктора на толстое ложе из сосновых веток, пожал ему руку и сказал растроганно:
- Я сделаю для вас все, доктор.
- Верю тебе, мой дорогой, - похлопал его по руке Кемпер. Он действительно верил Яреме после того, как тот вынес его с советской территории, вынес совсем беспомощного, не нужного никому на свете. Что-то вроде благодарности зарождалось в жесткой душе Кемпера, волны сентиментальности заливали его очерствевшее сердце, со слезами растроганности думал о своем спасителе и клялся сам себе отблагодарить Ярему таким добром, на какое он только окажется способным.
А Ярема блуждал по темным улицам местечка, вчитывался в надписи на углах улиц, спросить было не у кого, а если бы кто и встретился, то он не решился бы, благодарил бога, что в столь ранний час никто еще не покинул теплый дом. Наконец разыскал нужный дом - причудливое сооружение с островерхими башенками на крыше, долго стучал в калитку и в массивные ворота, кованные железом, но дом спал, дом не отзывался пришельцу ни единым звуком. На дворе уже светало. Ярема пугливо озирался, в отчаянии бил в кованые ворота попеременно то одной, то другой ногой, а потом выбрал более или менее удобное место и перебросил свое жилистое тело через ограду. Обошел дом вокруг, миновал парадную дверь, постучал в небольшую дверцу, выходившую в маленький огород.
Ему открыла старая женщина в темном, темнолицая, темноглазая, спокойно поглядела на его заросшее лицо, на его изодранную одежду, на немецкий автомат. Слишком нереальной была эта фигура с забытым черным автоматом на груди, чтобы женщина взволновалась, чтобы дрогнула в ней хотя бы одна жилка. Обратилась к Яреме, как обращаются к соседу, который зашел попросить спички или выпить кружку воды:
- Что пану угодно?
- Тут проживает пан Здвига? - спросил Ярема, без приглашения входя в темное теплое помещение, млея всеми косточками и жилками своего истощенного тела.- У меня к нему срочное дело.