Только когда услышал скрип саней по снегу, фырканье коней и людские голоса, стал понимать все: внезапное нападение волков, которые, верно, почуяли приближение саней, и их бегство после неудачи. Сани ехали быстро. Пара черных лошадей дружно бежала накатанным шляхом, на санях темнело несколько фигур, алели точки цигарок, слышался гомон. Оцепенение постепенно проходило.
Вот уже сани совсем близко. Смех на санях, короткое ругательство.
«Тпр-ру! Гляди, что за диво! А ну, пальни из ружья - удержится? Может, парашютист советский? Эй, ты! Руки вверх и падай на землю, туда твою перетуда, аж никуда! Ну, кому сказано!»
Микола упал перед самыми конскими мордами, сильная рука поволокла его к саням, в лицо ударило самогонным духом и махрой.
«Ты чей такой? Го-го, так это же Шепотов вылупок! От Великой Германии бежать задумал?»
«Да нет, то он на вербе груши рвал! Го-го-го!»
«А ну, скачи за лошадьми, погрейся чуток! Вьйо!»
Они гнали его за санями, потом, обессилевшего, бросили в сани, дали немного отдышаться, опять спихнули на снег. Когда проезжали над Стрижаковым оврагом, Микола, съежившись, прыгнул в сторону, упал, покатился в забитую снегом чащу. Сзади грохнули выстрелы, завопило, загоготало: «На тот свет! В волчьи зубы! Тю-тю-у-у! Га-га-га!»
А Микола катился, вскакивал на ноги, барахтался в слежалом снегу, опять катился ниже и ниже, к густому кустарнику, к замерзшему болоту, к волчьим логовам.
1.
Росли там покореженные дубки, и сквозь них проглядывала мокрая рыжеватая земля, тощая и никчемная,- только такую землю могла оставить по себе проклятая война. Посреди дубков-уродцев тянулась в заветренное небо приземистая казарма из красного кирпича. С трех сторон, образуя неуклюжий четырехугольник казенных строений, примыкали к казарме здания учебных корпусов, оружейных складов, солдатского клуба, столовой, прачечной, бани. Четырехугольник плаца для строевых упражнений, гимнастический городок с непременным комплексом искусственных преград, аккуратные дорожки с зачерствевшим серым асфальтом, умело расставленные фанерные щиты с призывами и успокаивающим афоризмом «Тяжело в учении - легко в бою» - все было тут продумано до малейших подробностей, кроме одного: места застройки.
Железнодорожная станция была внизу, в долине, возле станции жались домики рабочего поселка, там было словно бы теплее, уютнее, там веяло людским духом. А тут, на этой круглой горе, искупанной в обжигающих злых ветрах, не хотелось оставаться и часа, так влекла своей обжитостью долина, дразнила обещанным теплом и покоем. В долине лежал жирный чернозем, из которого буйно и весело вырастали травы и кусты, раскидистые высокие деревья, сочные цветы. На ветряной горе даже не разобрать, чего больше: рыжей глины или острых серых камней, смешанных с глиной, и в рост ничто не шло, росло лишь кое-что и черт знает что, что-то колючее и косматое, что-то искривленное и непрочное; вот только дубки упорно держались кремнисто-глиняной почвы, пытались перебороть злые ветры, выгибались во все стороны, пробуя обмануть холодные ветряные течения,- да так и не могли ничего поделать, оставались навсегда изувеченными, карликовыми, несчастными.
Кто и когда выдумал вынести военный городок на эту возвышенность, подальше от людей, в самую развихренность колючих ветров? Зачем вырублены сотни несчастных дубков, что с таким трудом укоренялись на неприветливой горе?
Новобранцы высыпали из вагона, где так по-домашнему дымила чугунная печка; вздрагивая от холодного осеннего ветра, кое-как построились, старший дал команду, и они, с сожалением поглядывая на уютный поселок, стали взбираться на круглую гору, где алела казарма. Микола Шепот шел в середине строя. Там было немного теплее, так как всю силу ветра принимал на свою грудь правый фланг, доставалось порывов ветра и левому флангу, а середине повезло, она попадала в своеобразное теплое завихрение и тем защищалась и от прямых ударов непогоды, и от ветряных шквалов.
Миколе Шепоту всегда везло. О нем и дома говорили: «Везет тому Шепотенку».
Однажды, когда он был еще совсем малышом, купались они в Матвеевской колдобине, брызгались, ныряли, шумели. Кое-кто, чтобы от длительного купания окончательно не замерзнуть, уже выскочил на берег и, подпрыгивая на одной ноге, целился другой в штанину узких брючонок. Кое-кто катался на сыпучем горячем песке, трое побежали к броду, вымазались черной грязью и теперь носились по берегу, изображая дикарей. И вот именно тогда прибилась к яме компания изрядно подвыпивших охотников, которые слонялись по плавням в тщетных поисках хоть какой-нибудь дичи (уток распугали в первый же день начала летней охоты на пернатую дичь). Один из охотников, лысый, приземистый толстяк, вытирая смятым в руке картузом разгоревшееся от солнца и от ядовитых водочных испарений лицо, глянул на Миколу, стоявшего по пояс в воде, выставляя свой тощий животик, хрипло крикнул:
- А ну, в пуп попаду?
И рванул с плеча двустволку, прижал приклад к мясистой щеке.
- Что вы, дядько? - закричали хлопцы, а Микола молчал, холодея следил за правой рукой пьяного, которая сжимала ложу ружья, за его непослушными толстыми пальцами, искавшими спуск, а потом бездумно, подчиняясь нивесть откуда услышанному велению, мигом присел и погрузился с головой в воду. Присел так порывисто, что даже не успел зажмурить глаза и поэтому увидел, как над его головой, вычерчивая пузырчатые дуги смерти, ударил в воду заряд дроби. С перепугу Микола еще какое-то мгновение сидел на месте, а потом быстро распрямился под водой, оттолкнулся ногами, проплыл как можно дальше от страшного места, выскочил на поверхность далеко в стороне от хлопцев, ожидая, что вот сейчас пьяный выпустит в него заряд из другого ствола. Но на того уже набросились его товарищи и вырвали у него двустволку, тяжело отдуваясь и матерясь сквозь зубы.
- Ну, повезло тебе, щенку! - погрозил уже обезоруженный охотник.
Когда Микола подрос, пошла мода среди хлопцев на самопалы. Раздобывали стальные трубки, заклепывали их с одного конца, делали отверстие для зажигания, прикрепляли к какому-нибудь куску доски или просто деревянному обрубку - и самопал готов. Достать порох, нарубить дроби из гвоздей или из настоящего свинца - это уж кто как умел. Ну и гахкали потом. По воробьям. По галкам. Просто так, чтобы в ушах звенело. Кто не имел пороха, цеплял к отверстию спичку, пугал хлопцев, чиркая коробкой по спичке. «Вот сейчас бабахну!» Так было и в тот раз, когда гнали домой коров с пастбища. Позади Миколы бежал хвастун Лосев Васько с новым самопалом, прицеливался коробкой к спичке, торчавшей у отверстия: «Говори, «дядя», а то выстрелю! Говори «дядя»!» Микола считал, что Васько просто дурачится, он не знал, что самопал у него заряжен, а тот хоть и знал, но стрелять не собирался. Однако, увлекшись, невольно тернул коробкой по головке спички, спичка зажглась, порох мигом вспыхнул, самопал грохнул - прямо Миколе в спину! Расстояние между Вась-ком и Миколой было метра три, не больше. Будь в самопале хоть две-три дробины - конец малому Шепоту. Но, к счастью, самопал был заряжен только порохом. Бумажные пыжи ударили вместе с пламенем в Миколину спину, выжгли на его сорочке порядочный круг, кожа покраснела от ожога. Микола от неожиданности, от мгновенного толчка и жгучей боли упал было на дорогу, но сразу же вскочил и бросился на Васька. Тот мигом дал стрекача. Хлопцы подбежали, схватили Миколу под руки, зашумели: «К Дарине Митрофановне! К Дарине Митрофановне!» (так звали сельскую фельдшерицу, при которой вырастали в селе целые поколения). Но Микола отстранил их: «Ничего, обойдется. Уже не больно» И действительно, обошлось одними только мазями, и опять про Миколу говорили: «Везет же тому Шепотенку»
Ему повезли и теперь. Ибо, пока длились бои за их село, многие были убиты - бомбы не разбирают, кто солдат, а кто мирный житель; кроме того, фашисты, удирая, поджигали уцелевшие хаты и стреляли в каждого, кто пытался спасти свое жилище, стреляли они и в Миколу, и в его отца, но все обошлось благополучно, им посчастливилось, если можно употребить это слово применительно к тому мрачному времени, так как понятие «счастье» не умещалось в слове «выжить». Каждый мечтал о мести врагу. Старый и малый. Беспощадно бить фашистов. Ничего больше не оставалось на свете, кроме этого стремления. Поэтому тот, кто уцелел, должен был стать воином, иначе жизнь теряла всякий смысл. Должен идти вместе со своей родной армией до тех пор, пока не будут уничтожены гитлеровская армия, фашистское государство.
И когда вступили в село наши и фронт передвинулся дальше, оба Шепота, малый и старый, не сговариваясь, тоже попросились на фронт, хотя Миколе еще, кажется, ке выходили года, а батько во время первой мировой войны был тяжело контужен взрывом пушечного снаряда и с того времени плохо слышал на оба уха. Выручали друг друга. Отец свидетельствовал, что сыну уже полных восемнадцать лет, которые позволяют считать его солдатом, а Микола всячески старался скрыть глухоту отца, пока того зачислят. «Главное, чтобы зачислили», - говорил батько, хитро подмигивая Миколе. И такая ненависть к врагу горела в их глазах, так рвались они бить фашистов, что, наверное, никто бы тогда не смог стать им поперек пути. И вот они уже солдаты, отец и сын. Только и того, что не вместе, не в одном и том же строю - армия велика, ей нужны солдаты разные. Отец сразу же пошел на передовую, в минометный расчет. Прощаясь с ним, Микола ободряюще вскинул бровью, громко, чтобы отец услышал, крикнул: «Я тоже, тату, попрошусь в минометчики!» Батько улыбнулся и ответил сыну: «В минометчиках нам с тобой было бы хорошо, сынок. В минометчиках живой человек не может пропасть. Что? Может? Брехня!»
Но Микола не стал минометчиком, и пехотинцем не стал, и артиллеристом, и танкистом. Его посадили на станции в вагон вместе с такими же жилистыми сельскими парнями, как он сам, и повезли куда-то в противоположную от гремящей передовой сторону через поля, растерзанные пушечными зарядами и бомбами, мимо непроходимых от грязи дорог, по сторонам которых еще дымились сожженные и разбитые фашистские танки и машины, мимо лесных посадок, в которых валялись убитые кони с раздутыми чревами и умоляюще выставленными в небо черными, как обгоревшие палки, ногами. И сожженные села, и разрушенные станции видел из вагона Микола. А в вагоне тепло дымила печка-буржуйка, на станциях старший водил их в продовольственные пункты, где в коричневых и зеленых или белых эмалированных мисках ждал ребят вкусный жирный суп, и каша вперемешку с волокнистым мясом, и дырчатый хлеб, от одного взгляда на который во рту набегала слюна. После голодной оккупационной жизни в селе, после произвола полицаев, после облав «на Германию», после грохота фронта - их село жестоко бомбили немцы перед тем, как должны были вступить наши войска, и у Миколы на глазах бомбы разорвали дядьку Назара Набоку, когда тот пытался привязать свою перепуганную коровенку, и еще убило тетку Секлету с двумя детьми Галинкой и Марысей, а потом бомба упала в сад к Оме-льяну, где в окопчике сидели люди, и ничего от них не осталось - после всего этого поездка в теплом вагоне, странствия к сытым продовольственным пунктам, спокойный сон на удобных вагонных нарах -все это казалось Миколе каким-то приятным сном.
Ему опять повезло.
Даже когда взбирался на холодную гору с покрученными дубками, когда подходил к мрачному четырехугольнику казенных строений и еще издали увидел пустую безнадежность плаца, не содрогнулся душой от грусти этого зрелища, бодро ступал по кремням, охотно месил сапогами глину, ждал чего-то нового, интересного, невиданного.
Их встретил бородатый сержант в подоткнутой шинели с фронтовыми погонами, в старом зеленом картузе, полинявшем и захватанном нещадно. Он стоял под дос-чатой аркой, когда-то выкрашенной красным, а теперь вылинявшей и ободранной, как сержантский картуз. Вверху арка была украшена сосновыми ветками, они вымокли под дождями, выбелились на солнце, напоминали теперь причудливую декорацию прошлых торжеств. И плакат какой-то написан вверху поперек арки, но нечего было и пытаться разобрать буквы - от них остались только непонятные палочки и червячки, лишь одно слово, кажется, уцелело от разрушительного действия стихии - слово «бить», но кого бить, и как, и зачем, и кому - это для новичков, конечно, оставалось загадкой, как, видимо, и для сержанта, так как он не очень-то глядел на то, что было написано вверху, как не обращал внимания и на самую арку, под которой стоял, не строил из себя великого полководца - был простым себе сержантом, который принимал пополнение и должен был потом с ним морочиться, обучая этих неотесанных парией, где право, а где лево, где мушка, а где спуск.
И тут какой-то бес толкнул Миколу Шепота под бок. Он выскочил из строя, подбежал к сержанту, неуклюже вытянулся, запыхавшись промолвил:
- Разрешите обратиться, товарищ сержант.
- Разрешаю, - сказал сержант, равнодушно скользнув взглядом по фигуре Миколы.
- Я хочу на фронт. На передовую, - сказал Микола тихо, чтобы не услышали товарищи.
Сержант побагровел. Краснота выползала из его бороды, зажигала полыханьем щеки, охватывала лоб, шею.
Строй уже миновал их, они остались вдвоем с сержантом под аркой. Холодный ветер трепал полы Миколиного пиджачка, залетал за ворот, хорошо было бы съежиться, потереть руки, подпрыгнуть, разогреваясь. Но перед Миколой стоял сержант, стоял молча, только краснел лицом и шеей от непонятного гнева, и это парализовало Шепота, он уже жалел о своей выходке, но упрямо торчал перед сержантом, так как надеялся услышать хоть какой-нибудь ответ, должен был получить ответ первого начальника, которого встретил на этом диком неуютном холме, на возвышенности, представляющейся непривычно мирной среди войны, несмотря на ее обжигающе-холодный ветер.
- В-вы, - почти шепотом проговорил сержант и вдруг закричал: - Крррю-угом! За строем - бегом марш!
И Микола бездумно, без малейшего сопротивления неуклюже повернулся и затопал вслед за хлопцами. Только поднял на сержанта в последний миг темную бровь, и сердитый сержант отметил про себя, что эта поднятая бровь как бы делает парня выше, чем он есть, и каким-то необычайно гордым.
Но не для того был поставлен тут сержант, чтобы анализировать душевные движения своих подчиненных, определять, кто из них гордый, а кто еще какой. Он отвечал за их боевую подготовку, в его обязанности входило обучить их в кратчайший срок всем необходимым премудростям их будущей службы.
- Для этого я и прибыл сюда с фронта, - закончил он перед строем свою коротенькую речь. - Моя фамилия - Прогнимак, сержант Прогнимак, человек я простой, но требовать буду так
Но тут сержант прервал свою речь и закричал во всю мочь:
- Смиррнаа!! Товарищ капитан!
И Микола впервые увидел настоящего, не фронтового, не прокопченного дымом, не в поношенной одежде, не задерганного, как колхозный бригадир в страду, и не измученного вечным недосыпанием офицера, а настоящего капитана в новехонькой темной офицерской шинели, в начищенных хромовых сапогах, в прекрасной зеленой - куда там сержанту! - фуражке, стройного, чисто выбритого, улыбчивого, чуть-чуть строгого с виду, но в то же время приветливого, просто по-человечески симпатичного.
Капитана увидели сразу все, кто стоял в шеренге, и взгляды всех устремились ему навстречу с немыслимой быстротой, молодые сердца встрепенулись в одном ритме восхищения. Сержант мог бы и не кричать своего отчаянно-перепуганного «Смиррнаа!». Его крик напоминал запоздавший комментарий беспомощного историка, неспособного успевать за событиями. Никто не слышал команды сержанта, никто вообще ничего не слышал в этот миг.
А только видели.
К ним шел офицер.
Все головы пронзила одна и та же мысль.
Все сердца исполнились одним и тем же желанием, коротким, как вспышка.
Одна и та же мечта мгновенно завладела каждым.
Это - стать таким!
Микола не был оригинальным среди своих товарищей. И он тоже представил себя таким офицером из сказки, в такой чистой и теплой шинели, с таким спокойным и мужественно-мудрым лицом, так по-хозяйски шагающим по земле, как будто уже не было на этой земле ни врагов, ни горя, ни смерти. Такому все должно подчиняться!
Сержант что-то прокричал офицеру, потом стал говорить ему какие-то слова уже более обычным тоном. Офицер слушал и не слушал. Смотрел на молодых солдат, о чем-то думал.
Потом капитан заговорил сам. Спокойно, именно так, как и должен был заговорить. Микола и слышал капитана и не слышал, ему просто вкладывали в уши определенный заряд информации, вытекавшей из слов капитана, хотя ни единого слова в отдельности он бы не смог припомнить и повторить. Капитан, кажется, пояснил им, почему они, такие молодые, здоровые, крепкие, с могучим запасом юношеской силы и энергии, не попали сразу на фронт, чтобы добивать фашистов, а завезены в такой далекий тыл. Это потому, что они не просто солдаты, для которых война длится до тех пор, пока она продолжается. Они станут пограничниками, для которых война не кончается никогда, солдатами мира, теми, кто вечно стоит на страже недремлющими часовыми Лагерь, в котором они находятся, принадлежит не пограничникам, это просто с оглядкой на войну и разруху так вышло. Строили лагерь, видимо, пехотинцы. Пограничники не выбрали бы для своего учебного отряда столь неудачное место, все они еще получат возможность убедиться, что пограничники умеют «выбирать места для своих лагерей и поселков, однако дело не в этом. Сейчас всем тяжело, война. Придется немножко потерпеть Кое-кто из них рвется на фронт. Это понятно. Но пусть они посмотрят на своего сержанта - он только что с фронта. Отступал в сорок первом от своей заставы, оборонялся в сорок втором, наступал в сорок третьем. Имеет много боевых отличий. Имеет отличие и вражеское: под бородой скрывает шрам от вражеского осколка. Поэтому сержант в дальнейшем будет воспринимать как личное оскорбление каждое напоминание о чьем-то желании мчаться на передовую стрелять. Пусть лучше они научатся хорошо стрелять здесь, научатся всему, что нужно пограничнику, ибо вскоре враг будет изгнан с нашей земли, и мы опять должны стать на границе, на той великой линии раздела мира, которую обязаны свято охранять