Микола слушал капитана, он был влюблен в капитана так же, как все хлопцы, стоявшие рядом, но это не мешало ему не соглашаться ни с одним его словом, ибо думал он о своем отце, пытался представить, как тот стоит среди поля, а на него летит мина или снаряд, а отец ничего не слышит и стоит спокойный и беззаботный, а потом взрыв и «Как же так? - думал Микола.- Почему же меня, молодого, здорового, прячут в тылу, готовя к каким-то там будущим стояниям на границе, которой еще и нет, а батька, старого, контуженного три десятка лет назад человека, выпихивают на передовую, ставят под снаряды и мины, приближения которых он не услышит никогда и ни за что? Разве так можно?»
Он не мог согласиться с таким ненормальным положением вещей. Упорно не соглашался. Понимал, что изменить ничего не сможет, признавал за капитаном право на такие спокойные рассуждения, но согласиться? Нет!
Если бы сам бежал где-то под пулями с ошалевшими глазами, то не вспоминал бы, верно, ни отца, ни пуль, ни своего страха. А здесь боялся за отца, жалел его, возмущался несправедливостью
И на глазах у всей неподвижной, замершей во внимании к капитану шеренги. Микола Шепот сделал два шага вперед, вытянулся, повернул лицо к капитану, словно хотел возразить его речи, требовал себе слова, права высказать тревожившие его мысли.
Однако этот холодный пригорок совсем не был предназначен для дискуссий. Капитан спокойно, даже небрежно махнул рукой, давая знак Миколе, чтобы тот стал на свое место, и, не сомневаясь в безусловном исполнении приказа, продолжал свою речь.
2.
Сходятся - расходятся люди. Так проходят годы. Вся жизнь тратится подчас на то, чтобы сойтись или разойтись, а то и совсем избежать друг друга. Судьба? А что такое судьба? Есть долг - и тогда человек стоит в жизни на твердо установленном месте. И есть блуждания. Странствия. Цыганство. Бродяжничество. Странники по призванию - это тоже люди долга. Пилигримы, идущие к святым местам, подчиняются темному зову суеверия. Номады кочуют по бескрайним пустыням тысячи лет в поисках пастбищ для своих табунов. Так скитаются бедняки в поисках хлеба для себя и своих детей. А что можно сказать про бродяг и проходимцев, которые гоняют ветер по белу свету, обивают чужие пороги, нигде не могут согреть места, вытирают чужие углы?
Именно в то время, когда Микола Шепот проходил свою первую воинскую науку на ветряной горе, стрелял очередями и одиночными в мрачно-черные мишени и колол «длинным основным» неуклюжие чучела, выпотрашивая их набитые соломой и опилками толстые чрева, балансировал на поднятом над землей бревне, обвешанный амуницией, одолевая остатки деревенской своей неуклюжести, и окоченевшими пальцами на жгучем морозе припасовывал тонкие проволочки к клеммам полевого телефона, постигал сложную и тонкую науку выслеживания врага, лежал часами в снегу или же бежал на десять и на двадцать километров и должен был уметь бежать хоть и целый день, только бы догнать противника, задержать его или уничтожить, - так вот именно тогда Ярема Стыглый уже в который раз удирал с родной земли, от родных людей, удирал в бездомность, как тот пес, что не имеет хозяина.
Он прибился к дому сестры ночью. Уже но имел на плечах ни мундира дивизии СС «Галиция», ни сутаны капеллана отдельного батальона той дивизии. Переодетый в мужицкий тулуп и шерстяные белые штаны, он казался толстым, топорным, совсем не похожим на того стройного и гибкого Ярему, которого знала Мария, которого любила еще сызмалу и не переставала любить и теперь.
Прячась за густыми лапами елей, Ярема долго следил из-под нависших бровей за лесничеством. Поблескивал ореховыми глубокими глазами, ждал, пока муж Марии выйдет из дому, отправится на осмотр своих лесных угодий. Тогда решительно выбрался из сугробов, пошел к дому. Приоткрыл дверь в просторные сухие сени, постоял, огляделся, украдкой приблизился к двери в комнату, нажал щеколду.
Мария стояла возле печи. Красные языки пламени лизали устье печи, огонь окрашивал в красное полные сестрины руки. Полногубое лицо Марии удивленно повернулось на скрип двери, радостный вскрик толкнул скитальца в грудь: «Яремочка!»
Он обнял сестру, а сам смотрел через ее плечо, видел на печи знакомые плитки кафеля, выхватил из них взглядом две, запомнившиеся ему еще с той зимы, когда вот так же пришел к сестре, чтобы попрощаться перед отъездом в Италию на два года в иезуитский новицитат для получения сана священника. Две зеленоватые глиняные плиточки, на одной из которых изображение гуцула, а на другой - льва. Гуцул скачет на тонконогой вороной лошадке, веселый и беззаботный стрелок с ружьем в руке и трубочкой в зубах, меховая медвежья шапка лихо сдвинута у стрелка на один глаз, пестрая одежда как бы отражается в румяности усатого лица гуцула. Он скачет вперед, не ведая страха, не задумываясь над тем, что ждет его впереди. А впереди Хищный лев, опершись передними лапами на фантастический алый цветок, напоминавший формой бандуру, глядит вдаль, возбужденно похлопывает себя по спине длинным хвостищем, щерит острые зубы, от нетерпения высовывает язык, так хочется ему проглотить этого беспечного, веселого-превеселого стрелка вместе с его тонконогой лошадкой.
«Яремочка!» - стонала у него на груди сестра, веяла на него домашним уютом, теплой женственностью. Малышка, игравшая на лежанке, соскочила на пол, подбежала к матери, с любопытством поглядывала на красивого дядю, который принес им полную хату холода. А он ничего не слышал и не видел, кроме тех двух кафельных плиток, врезавшихся ему в память еще с того дня, когда отправлялся с родной земли в далекий иезуитский новицитат, чтобы усовершенствовать свое послушание, как гласило правило тридцать шестое Товарищества Иисусова: «Пусть каждый убедит себя, что те, кто живет в послушании, должны доверяться руководству и управлению божественного провидения при посредстве начальников, как будто они были мертвым телом, которое можно повернуть куда угодно, или же старческим посохом, служащим тем, кто держит его в руках, в любом месте и для всякого употребления».
Малышка тоже хотела приветствовать пришельца вслед за матерью, но еще не умела выговаривать все звуки, поэтому у нее вышло не «Яремку», а просто «Лемку», что тоже, собственно, было довольно близко к истине, ибо Ярема когда-то считал себя лемком1, потом, стремясь к европеизации, отрекся от национальности, потом считал себя украинцем и стоял теперь на этом нерушимо твердо [1 Лемками называют себя украинцы, живущие преимущественно в Бескидах]. Но не об этом думал он теперь, а о том желтом льве на четырехугольной плитке. От этого льва отправился он тогда в ночь. Сидел, смотрел на него. Так же, как и сейчас, полыхало в печке. Муж Марии внес со двора охапку сосновых дров, бросил их под печь, осторожно положил топор, чтобы отошел с мороза, опять молча вышел управиться со скотом.
Игнатий Лойола, преподобный святой отец всех иезуитов, советовал для усовершенствования послушания, если велит начальник, год поливать сухой колышек, воткнутый в землю, или же толкать гору, или бросаться в глубокое озеро, не умея плавать, или идти с голыми руками на львицу. «Хорошо хоть не на льва», - пришла тогда в голову Яремы неясная мысль. Он еще взглянул на льва и встал: «Пойду уже». Сестра вскрикнула: «Хоть поужинай!» Он стоял недвижно. «Благословенна будь»
Тогда сестра схватила топор, принесенный мужем, как-то странно взмахнула им, Ярема даже отшатнулся. Вот так тот лев должен был прыгнуть на беззаботного стрелка.
Глаза у сестры (такие же ореховые, как у брата, только брови над ними не хмурились, а разлетались высоко и легко) были полны отчаяния и словно бы страха.
Не говоря ни слова, она выскочила во двор. Сквозь неприкрытые, внутреннюю и наружную, двери Ярема слышал глухие удары топора. Ничего не мог понять. Испуг сковал его большое молодое тело. Страх начался у него еще тогда, как резануло его по глазам этим желтым кафельным львом, а теперь он достигал своих мрачнейших высот. Сестра вбежала в хату. Лицо все в слезах. Сорвала с жерди самый красивый праздничный платок, разостлала на столе одной рукой, а другой выложила на пеструю ткань три твердых комка мерзлой земли. «Яремочка, родной эту землю нашу возьми с собой в дальние края Яремочка»
Его душа оттаяла от холодного страха, скептическая усмешка поползла на сочные губы, но будущий священник подавил усмешку, припрятал ее в искривленных будто бы от плача губах, степенно взял пестрый узелок, поцеловал, укладывая за пазуху.
На пороге еще раз оглянулся, бросил взгляд на льва. Тот все так же стоял на бандуристом цветке и поджидал глупенького стрелка. «Благословен пусть будет этот дом», - сказал Ярема.
Зятя Ивана не видел да и не стремился видеть. Почему-то невзлюбил его с первого знакомства. Иван был белорус, синеокий, белочубый, с кротким лицом, какой-то чужой в этом суровом горном крае, среди яркогубых, огненнооких Яреминых земляков. Он прибился в горы невесть откуда и зачем, сразу же получил целое лесничество, кто-то там считал его немалым специалистом. В местечке он приметил Марию, которая тогда, благодаря благотворительности богатых дядьен, училась в финансовой школе пана Генсьорика. И вот уже Ярема имел зятя, и хлопцы в школе подтрунивали над ним, а учитель церковного пения, которого они дразнили Божком, назвал Марию блудницей вавилонской за то, что она связалась с чужим пришельцем. Ярема ненавидел Божка, но после его беспощадных слов про сестру возненавидел зятя Ивана, считал его виновником всего плохого, что могут теперь говорить про Марию люди добрые и злые.
Он шел тогда через двор, шел, чтобы больше сюда не возвращаться. Мороз ударил ему в нагретое лицо, словно припечатал холодной каменной плитой, неприятно холодил за пазухой узелок с нарубленными сестрой комками родной земли. Только теперь наконец насмешливая улыбка выползла на Яремины губы. Родная земля! Эта тощая серая земля, из которой тянулись кверху только сучковатые колючие деревья да твердые жесткие травы. Что она дала ему и что могла дать? Ничего и ничего. А та далекая земля, к которой он теперь держал путь, святая земля под библейскими оливами, обещала ему наивысшую власть над человеческими душами. Он станет уже не каким-то мелким подпанком - его доменом будет святость, которая поднимет его над миром, недостижимо и неприкосновенно.
Ярема засунул руку за пазуху, достал узелок, быстро развернул его, придерживая платок за кончик, взмахнул им над снегом. Черные ломти земли мягко упали в снег, безмолвность ночи ничем не нарушилась. Вдруг из-за плечей Яремы прозвучал ласковый голос Ивана: «Братик, ты вот потерял» «Ничего я не терял!»- крикнул гневно Ярема и побежал прочь от усадьбы, помчался, как молодой жеребенок, испуганно размахивая руками, уронил платок сестры, но не наклонился за ним.
Платок медленно разостлался на белом снегу, черный платок с красными гуцульскими цветами. Иван тихо подошел, постоял, прислушиваясь к тяжелому топоту в темноте, потом нагнулся, бережно сложил платок, спрятал его на груди.
Ярема этого не видел. Догадался ли хоть? Когда во время войны появился у сестры уже капелланом эсэсовского батальона, ни он, ни она не вспоминали о той земле, не поминал и Иван, которого война не успела затянуть в армию, и он все так же присматривал за своими лесными владениями, готовя их к мирным временам, когда должны будут вернуться настоящие хозяева. Об этом сказал и шурину. Мария испуганно замахала на мужа руками, но пан капеллан успокоил ее одним движением брови. Был победителем и мог проявить великодушие к родственнику. Знал, что тот ненавидит его, сам ненавидел белоруса, однако мог позволить себе роскошь быть милостивым, как все победители
Теперь был побежденным. Не только ненавидел зятя, но и боялся его. Если бы не безвыходность, то обошел бы сестрин дом десятой дорогой, но больше нигде не имел укрытия, потому прибился сюда и вот теперь стоял на пороге, смотрел на знакомого желтого льва с длиннющим хвостом и на беззаботного стрелка, который все так же весело покуривал свою трубочку и подгонял тонконогого конька, и в мыслях не имея, что спешит навстречу собственной гибели. А может, тот стрелок и не должен был погибнуть, может, наоборот, это лев дожидался своей смерти и выхлестывал себя по спине хвостом от страха, а не от нетерпения?
«Спрячь меня, - пробормотал Ярема сестре, - все пропало. Спрячь меня»
Она повела его в рубленую клеть, незаметно нажала на одно из бревен в задней стене, бревно легко повернулось, открывая скрытое отверстие. Мария первой полезла туда, Ярема - за ней. В темной тайной клетушке пахло хмелем и сушеными фруктами. На ощупь сестра нашла сундук, подняла крышку, стала выбрасывать из сундука теплые одеяла.
«Мне не надолго, - сказал он тихо. - Пока дадут знак» Она молчала. Готовила ему постель в углу. Молча показала, как выбираться из укрытия. Через полчаса принесла поесть. Сидела возле него, пока он торопливо вылавливал из миски куски, глотал, почти не прожевывая. «Иди уже, не то» - сказал он, Мария поняла, что он имеет в виду. «Не бойся, он добрый», - только и ответила.
Ярема просидел в тайной каморке до весны. Зять, видимо, не догадывался, кого принесла ему лихая година, хотя несколько раз Ярема ночью едва не наталкивался на него во время своих вылазок на свежий воздух. Но как только зазеленели на деревьях листья, ночью к Яреме пришел Иван. Покашливая и приговаривая «Свои, свои», открыл тайник, сказал в темноту. «Уже тепло. Теперь можешь уйти. Я не видел тебя, а ты меня». Немного помолчал, прислушиваясь к тишине, которая царила в укрытии, сказал еще: «Бояться не нужно Все же родственники Но больше я не хочу»
И вышел из кладовой. А за ним вылез и Ярема, проклиная белоруса, вместе с ним и сестру, направился в лес, из которого так до сих пор и не получил ожидаемого знака.
Сержант Прогнимак брал со стола винтовочные патроны, выставленные колючим штакетником, по очереди показывал солдатам каждый из них, делился своими знаниями:
- Чтобы различать пули, их кончики, как видите, красят. В зависимости от цвета носика пули имеют названия. Например, эта пуля - зажигательная. А эта уже - трассирующая. А эта - бронебойная. Ну, а это - простая, обычная пуля.
Микола Шепот слышал сержанта Прогнимака из далекого далека. Собственно, его совсем не интересовали эти сообщения сержанта. Он представлял себе, как летят где-то на отца такие вот пули - безжалостно острые, с раскрашенными носиками, пули красно-желтые, оранжевые, черноносые, пули свинцово-серые, убивающие, летят они с гадючьим шипением, которого отец не может услышать.
- Рядовой Шепот! - повысил голос сержант Прогнимак. - О чем это вы задумались? Задумываться будете перед женитьбой. А сейчас прошу вас!
Прогнимак всегда говорил: «Прошу вас!»- и это означало либо ползти по-пластунски через лужи, либо прыгать с высоты второго этажа, или вгонять штык в деревянное чучело и мигом выдергивать. Когда же «Прошу вас!» раздавалось во время занятий в классе, то надо было мгновенно вскочить и повторить все то, что ты только что узнал благодаря мудрости сержанта Прогнимака.
Шепот тоже вскочил и растерянно забормотал:
Пули бывают черный цвет красный цвет Желтый цвет Зеленый
А пуля не попала в отца. Ни черная, ни желтая; ни зеленая И мина не попала, и снаряд, и бомба Он невредимым прошел фронт в окружении верных друзей, которые вовремя кричали ему: «Ложись!», вместе с ними падал на мерзлую и мокрую, на лесную землю, укрытую хвоей, и на теплую пашню, потом поднимался, бежал к своему миномету, подавал хвостатые мины, может, еще и бормотал с каждой миной, летевшей на фашиста: «От меня и от Миколки Да и еще от Миколки»
И победу старый Шепот встретил на немецкой земле. Написал письмо в родное село, а там, верно, как всегда, говорили: «Везёт тому Шепоту».
Потом он ехал домой. Возвращался домой живой-здоровый, возвращался к привычной жизни, тогда как сын должен был еще служить да служить, охраняя границу, вступая в новую войну, которую жаждали начать у границы неизвестные недобитки.
Микола уже давно перестал бояться за отца, убежденный в его совершенной безопасности. Теперь, если бы имел время, то боялся бы за себя, но жизнь для него настала такая напряженная и уплотненная своими заботами, что не было и тончайшей щелочки опасения за собственную судьбу.
И именно тогда погиб отец. Возле самой границы, которую охранял его сын, правда, по ту сторону рубежа, но так близко от родной земли, что если бы крикнул отец, то сын бы услышал. Но отец не крикнул. Умер молча.
А произошло это так. С двух сторон к пограничной польской станции приближались два тяжелых поезда. В одном возвращались из Германии демобилизованные солдаты, среди которых был и старый Шепот. В другом ехали домой польские женщины и дети, спасавшиеся от войны где-то за Уралом. Небольшая речушка текла перед станцией, горбился над нею высокий железнодорожный мост. Поезд с востока должен был прибыть на станцию вторым, так было записано у дежурного по станции и у начальника станции тоже. Для каждого поезда готовилась отдельная линия, входные стрелки ставились именно так, как надо, железные руки семафоров выжидающе напряглись, чтобы приветствовать поезда, железнодорожники действовали безошибочно, ибо этого требует их профессия, ошибаться они не имеют права И вот тут-то и налетела на станцию небольшая, но до зубов вооруженная банда из бывших эсэсовцев дивизии «Галиция», дезертиров польской армии, недобитых фашистов и даже молодого попа в сутане со строгим воротничком и в немецких офицерских сапогах с пряжками на голенищах. Собственно, этот так называемый священник, кажется, и был вожаком бандюг. Они действовали быстро и точно. Дежурного по станции связанного швырнули на стул и, постреливая над ухом, принудили показывать, где и что. Начальника станции, отказавшегося повиноваться бандитам, расстреляли в ольшанике позади станционного здания. Всех, кто попался бандитам под руку, тоже связали и бросили в пакгауз.