- Свет переворачивается, - пошутил- Чайка, - свет сошел с ума! Ибо во-первых, я встретил сержанта остроумнее и ехиднее, чем я, а во-вторых, мое «Ч» выскочило перед всеми «А» и «Б». А в-третьих, как тут разобрать, что во-первых, а что во-вторых?
Мягко зыбятся зеленые горы. Вверху - раздолье, широкий простор, полно голубого неба, а внизу горы сдвинулись, оставцв только узенький глубокий ров-каньон. Шоссе - на самом дне каньона, прорезанного в теле гор работящим потоком за долгие тысячелетия. Тихо гудит двигатель газика, тихо плещет поток, одолевая форельи каменные порожки, заботливо выложенные чьими-то руками. Шоссе тщательно повторяет все извилины потока, горы лежат по обе стороны, спокойные, затененные буковыми лесами, какие-то словно бы даже сочные от буйной зелени.
- Сюда мы пустим иностранных туристов, чтобы знали они всю привлекательность нашей земли, - продолжает мистифицировать Чайка и подмаргивает двум своим товарищам, с которыми едет на заставу капитана Шепота.
Старшина Буряченко играет желваками. Он сидит впереди, возле водителя ефрейтора Миколы, не оглядывается, молчит пока что, но Чайка видит левую щеку старшины, видит, как под загорелой кожей его перекатываются шарики раздражения, ему нравится дразнить старшину, и он продолжает свое.
- Запиши, пан Валерьян, - обращается он к белокурому пограничнику с тонким лицом маменькина сынка, - запиши: по этому шоссе пустить
- Пустили без вас, вот что я тебе скажу! - резко молвил старшина и покраснел, вероятно от того, что не смог сдержаться и все-таки вмешался в глупую Чайкину болтовню. «И как я мог проморгать? - думает Буряченко. - Или меня соблазнила его фамилия, или, может, то, что парень закончил уже одиннадцать классов, да еще во Львове?»
- Ах, пустили сюда туристов, не ожидая нашего повеления? - брови у Чайки лезут на лоб. - Безобразие! Тогда мы сделаем так: запретим! Издадим декрет! Объявим эту райскую местность нашими форельными угодьями. Тебя, Микола, назначаем нашим министром охоты и рыбной ловли, а старшину Буряченко - главным егерем, отдав ему под команду всех прочих егерей и вооруженных людей, которых мы тут встретим.
Шофер Микола, маленький, худощавый, быстроглазый черниговец. типичный полёщук, не может удержаться от смеха. Старшина молча гоняет желваки по челюстям.
- Прекратить неуместный смех! - прикрикнул он на водителя.
- Дак я ж подумал, - смех душит Миколу, и он даже подпрыгивает на сиденье, - я подумал Как бы этого Чайку да высадить га-га-га!., на Гадючьей гати, товарищ сержант Га-га-га!
Теперь наконец улыбается даже Буряченко.
- Походит в дозор, слетит с него лузга, вот1 что я тебе скажу, - цедит он сквозь зубы.
- Дак он же для дозора не годится, - никак не может подавить смех Микола, - ему бы на ярмарку зубы продавать Ги-ги-ги! Высадить его на Гадючьей гатц да и удрать.
Чайка не слушает переговоров Миколы со старшиной. Он вообще не способен прислушиваться к чему-либо. Он дальше плетет свои химеры.
- Я люблю так, - говорит он, - люблю, чтобы кипело все, чтобы каждый имел свою должность, свой пост, свое место, все должны служить. Кому? Нам. Не терплю бездельников и дармоедов. Вот ты, например. Что ты есть? И кто ты есть? Тут у всех уже есть должности, а ты выкручиваешься?
Обращение адресовано к плечистому парню, у которого из коротковатых рукавов, гимнастерки высовываются толстые, красноватые от крепости руки.
- Как тебя зовут?
- Говорил тебе: Семен, - бурчит тот.
- Откуда?
- С Винничины.
- Чтобы с Винничины, да носить такое имя? Не годится! Наречем тебя - Чайка задумывается лишь на мгновение, - наречем тебя торжественно Галахием и назначаем начальником или еще лучше - главой наших телохранителей Запиши, пан Валерьян.
Белокурый Валерий, пунцовый от неловкости и от плохо скрываемого страха перед старшиной, в то же время не отваживается выйти из послушания и у Чайки. Он водит указательным пальцем в воздухе, будто бы пишет буквы.
Чайка закуривает сигарету, попыхивает дымом, с важностью роняет:
- Записано на дыму. Игра продолжается.
А Микола тем временем заливается смехом, поглядывая то на Чайку, то на его товарищей, которых тот одурманил за каких-нибудь полчаса.
- Пан министр лесных и горных угодий, вам смешно? - удивляется Чайка. - В такой ответственный и важный для нашего государства момент вы хохочете? С какой бы это стати? При вашей высокой должности вам бы надо остерегаться, держаться с достоинством, а не скалить зубы. Но погодите! Кажется, мы не знаем даже вашего отчего имени? Какой позор! Как фамилия?
- Цьоня, - смеется Микола.
- И это фамилид министра! Отныне вы называетесь Буркоброн! Запиши, пан Валерьян.
- Хи-хи-хи! - аж слезы из глаз выжимает смех у Миколы. - Ги-ги-ги! Сейчас будет Гадючья гать, товарищ старшина Ох-ох!
Буряченко снова улыбается. Черт подери, может, оно и неплохо иметь на заставе такого заводилу! За двадцать лет пограничной службы всякого насмотрелся старшина Буряченко, но с таким языком, кажется, не попадался ему ни один. В самом деле, если подумать, то выходит как? Старшина заботится о припасах: амуниция, обмундирование, харч. Ну, и вообще порядок - это старшина. Для начальника заставы самое главное - служба границы. Святое. Вся его жизнь. А вот чтобы кто-то занимался весельем Ну, есть всегда самодеятельность. Баян или аккордеон, приемник, радиола, пластинки, пение, книжки Смех - тоже всегда, но обычный, как говорится, нормальный. А чтобы кто-то специально сидел и выдумывал, как ему насмешить всех? Ни времени на это, ни сил Да и талант, наверное, нужен какой-то особенный. А вот храбры ли такие весельчаки, как Чайка? Старшина перебирал в памяти случаи из своей жизни. Вспоминал. Что ж, бывало всякого. И трусы попадались и отчаянные души Да и то следует принять к сведению, что никогда еще не встречался Буряченко зубоскал такого калибра. Как будто его сызмалу кормили смешной едой или же делали какие-нибудь прививки. «Век живи- думает старшина. - Вот что я тебе скажу».
Шоссе ввинчивается в густой орешник, за ним начинаются чернолозы, поточек разливается тут небольшими озерцами, буки отступили куда-то вверх, а на их место прибрели густые ольшаники. Мокрый холод залег на дне каньона, машина катится в холод, дрожь пробирает всех. Бррр!
Но вот наконец газик врывается на высокую насыпь, укрепленную искусно сделанными фашинами. Ольхи отступили от берегов расплесканных озерцов, чернолозы жмутся к подножию гребли, ничто не бросает тени на серую стежку шоссе, видно, тут солнце припекает целый день, и на солнце вылеживаются и выгреваются
Теперь Микола хохочет во всю силу. Лихо вертит руль одной рукой, другой тычет вперед, на греблю.
Чайка косится туда и мигом замолкает, разевая от изумления рот. Микола сигналит: ту-ту! - и шоссе на гребле оживает! Оно шевелится и расползается во все стороны серо-черными радами. Сотни гадюк грелись на солнце, пока не распугал их сигналом Микола. Теперь некоторые из них торопливо уползают прочь, вызмеива-ются на склоне гребли, между камней, закручиваются в кольца на колышках фашин, другие отползают неохотно, оставаясь на обочине, поднимают маленькие головы, высовывают из черных пастей раздвоенные языки, а некоторые, не способные вырваться из сладостной летаргии спячки, только чуть откатываются, чтобы не зацепили их колеса, и равнодушно лежат в ленивом расслаблении
- Вот тут бы тебя, - давится смехом Микола и тычет на Чайку пальцем через плечо, - тебя бы тут выкинуть го-го-го! Ссадить бы тебя тут
Но Чайка не был бы Чайкой, если бы смолчал.
- Голубь сизый, - щурит он глаз, - ты лучше подумай, что станешь делать, если у тебя тут когда-нибудь испортится мотор!
Самому старшине Буряченко нравится такой ответ, и он снова улыбается, может, впервые на все остроты Чайки. А Микола с радостным задором восклицает:
- Дак у меня ж ломик под сиденьем! Я их - ломиком!
Машина уже проехала греблю. Гадюки вновь вернулись на теплое шоссе. Чайка озирается, качает головой.
- По такому чуду природы - и ломиком! И мы могли назначить тебя министром гор и лесов, да еще и пожаловали титул Буркоброна! О, горе нам! Как, ты говорил, прозываешься?
- Цьоня, - беззаботно роняет Микола.
- Цьонею останешься вовек. Запиши, пан Валерьян.
- Кончай разговоры, - командует старшина, - сейчас приедем на заставу, и каждый должен доложить капитану по всей форме, вот что я тебе скажу! Чтобы мне там - никаких
И хоть до заставы ехать пришлось еще довольно долго, но все умолкают. Молчит даже Чайка и думает, какой же он - тот капитан Шепот? А между тем потихоньку вынимает из своей туристской торбы маленький ящичек в красном кожаном футляре, щелкает тумблером, выдвигает тонкий усик антенны, и узкая долина вмиг наполняется джазовым ревом.
Старшина Буряченко молча глядит на умелые руки Чайки, выколдовывающи© из приемника чужую музыку. С этим парнем будет хлопот. Ох, будет!
- Это что такое? - строго тычет пальцем на приемник старшина.
- Последний крик науки и техники: японский транзистор. Марка: императорский «Хиташи» Не слышали, товарищ сержант?
- Ты что же это - в дозор на границу собираешься ходить со своим транзистором?
Чайка перебрасывает ремешок транзистора себе через голову, беспомощно разводит руками:
- Придется. Эпоха требует.
- Так вот - спрячьте, и чтобы я не видел!
- Есть, спрятать!
Чайка снимает с шеи ремешок, складывает антенну, мигом запихивает транзистор в торбу, но приемник верещит и оттуда, несмотря на то, что без антенны.
Молодые пограничники, не осмеливаясь захохотать при старшине, багровеют от сдерживаемого смеха, зато Микола дает волю веселью.
- Вот это да! - восклицает он. - Где ты раздобыл? - Честно купил, - говорит Чайка.
- Оно ж дорогое, чертяка! Где ты деньги взял?
- Выиграл по трехпроцентному займу. Старшина опять не выдерживает. Улыбается, машет рукой: что ты с таким сделаешь? Ни уговора, ни команды, ни приказа он не понимает. Отдать, сержанту Гогиашвили. Он - борец. Всех на лопатки кладет на соревнованиях. Пусть попробует положить этого весельчака.
7.
Если ты родился в начале этого обезумевшего столетия в маленькой европейской стране, по зеленой земле которой топталось множество солдатских сапог, где правительства менялись почти с такой же регулярностью, как времена года, а хозяева менялись еще чаще; если тебя бросало туда и - сюда, и ты уже вычеркнул из употребления такие слова, как покой, счастье, независимость; если ты умирал и оживал, и тебя убивали и не могли убить, и палачей твоих было так много, что ты не смог запомнить их лиц и голосов; да если еще после всего этого ты остался жить и вновь стал человеком, а страна твоя наконец твердо стала на собственные ноги не без помощи таких, как ты, то внезапно - и тут начинается самое любопытное - ты открываешь для себя удивительную истину, что должен отказаться от некоторых довольно распространенных среди человеческого рода привычек, комплексов и душевных движений.
Например, от острого ощущения при встрече с кем-то: «Я где-то видел этого человека!» Тысячи людей прошли перед твоими глазами - друзей и врагов. Радостно вновь встретить друга, сжимаются кулаки, если промелькнет вражеское лицо, которое наведывается в твои сны, хотя после войны уже прощло много лет. Но,
Батюня Отруба знал, что не имеет права поддаваться искусу узнавания. Пусть это делают люди помоложе, не столь озабоченные, как он, не столь тертые-перетертые, как он. Ибо можно ошибиться, можно сгоряча наделать глупостей, можно Но, собственно, зачем ему раздумывать над тем, что может быть от несдержанности собственных чувств, когда он научился так их усмирять, как опытный наездник взнузданного коня.
Батюня Отруба занимал весьма ответственную должность: ведал сбытом лучших чехословацких машин за границу, клиентура у него была самая изысканная, до некоторой степени в руках у батюни Отрубы было то, что гордо именуется государственным престижем, лишь один неосторожный шаг - и уже нанесен вред государственному престижу из-за твоей неосторожности. Так что батюня Отруба, если хорошенько поразмыслить, не имел права на собственные чувства. Находясь на службе, он не мог предаваться воспоминаниям (ибо, как известно, воспоминания могут завести человека ух как далеко!), он сидел в своем бюро за небольшим аккуратным столиком, как олицетворение приветливости, доброжелательства и любезности, на его круглом лице всегда сияла искренняя улыбка, которая свидетельствовала не только о кротком характере батюни Отрубы, но в значительной мере служила также вывеской бюро для продажи чешских машин иностранным заказчикам.
И проходили перед батюней Отрубой представители племен и народов, проходили мимо его столика, перебрасывались с ним двумя-тремя словами, каждый брал от него немножко улыбки и отвечал на нее собственной улыбкой, дозируя ее в зависимости от темперамента, традиций, а также и от настроения, вызванного выгодой проведенной операции.
Бывали иногда курьезы, недоразумения, трудности, но батюня Отруба старался повести дело так, чтобы уладить все наилучшим образом. О его долготерпении можно было составить целую книгу. Однако речь идет не об этом.
Речь о том, что в одно летнее утро перед столиком батюни Отрубы остановилась не совсем обычная цара. Крепкий белокурый мужчина в безукоризненного покроя костюме из модного мохнатого материала, мужчина с красивым лицом, которое портили только слегка водянистые, неприятно-прозрачные глаза (впечатление было такое, что когда заглянешь в такие глаза, то увидишь, что делается у того белокурого толстяка позади затылка), а рядом с мужчиной - рыжеватая женщина, как будто бы и не так красива, но чем-то очень привлекательна, с таким зарядом женственности во всех изгибах тела и в движениях, что даже батюня Отруба поднялся из-за столика чуть торопливее, чем это он делал обычно, потя-нулся рукой к воротничку, чтобы пощупать, хорошо ли завязан галстук, но вовремя спохватился, положил руку на стол, как это делал всегда, улыбнулся посетителям и пригласил их сесть.
Мужчина поблагодарил, женщина стрельнула глазами на батюню Отрубу, стрельнула туда и сюда по комнате, и батюня Отруба подумал: «Ну и юла!», на миг выпустив из внимания ее мужа, а когда сосредоточился, то услышал, что его посетитель говорит на хорошем немецком языке. Еще через минуту батюня Отруба узнал, что его посетители - из Федеративной Республики, и весьма удивился, когда немец сказал, что хочет купить шкоду последнего выпуска, так как очень много слышал об этой машине и его давнишней мечтой было ее приобрести. И вот, хотя батюня Отруба не имел права на подозрение, он вдруг заподозрил немца в неискренности. Ибо западные немцы только и знали, что похвалялись своими фольксвагенами, мерседесами и оппелями, а чтобы покупать чешские машины - это им и в голову не приходило! Уж кто-кто, а батюня Отруба знал это хорошо, ибо сидел на этом. Немец говорил что-то дальше, врал, если точнее сказать, а батюня Отруба между тем чувствовал, что не только подозрение овладевает им, но и еще какое-то новое, давно забытое ощущение. Прежде всего он с испугом заметил, как с его лица сползает улыбка. Женщина прикипела взглядом к батюне Отрубе, она видела, как меняется его лицо, он сам это знал, но поделать ничего не мог. Он становился суровее на глазах, суровее с каждым мгновением. Его кроткое лицо становилось твердым каждой своей черточкой, безжалостно твердым. «Разрази меня гром, но я где-то видел этого человека! - подумал батюня Отруба. И сразу же подумал еще: - Не будь нюней, ты не за кружкой пива у Франтишека, ты на государственной службе, мало ли кого ты видел за свои полсотни с гаком лет! Твое дело продавать машины и выручать за них валюту, хотя бы ее приносил сам дьявол из ада».
И еще знал батюня Отруба, что ему надо немедленно улыбнуться посетителям и быть приветливым до конца беседы, чтобы не оскорбить гостей, но улыбка не возвращалась на лицо, а в мозгу колотилось: «Я где-то видел этого типа!»
Но хотя бы только это! А то еще батюне Отрубе вдруг захотелось выскочить из-за стола и обойти вокруг немца, чтобы поглядеть на него ео спины. Он должен бы иметь женский зад. Если это действительно тот. Батюня Отруба даже сделал шаг в сторону, но сразу же сдержал себя, опять занял свое место, вынул тщательно наглаженный платок, вытер лоб, а потом все лицо. Было от чего!
Ибо, если это в самом деле тот
Немец говорил дальше, его жена стреляла бесовскими глазами, а батюня Отруба был совсем в другом месте.
Стоял в извилистой шеренге истощенных, с пылающими глазами людей, посреди четырехугольника огороженной колючей проволокой земли, вытоптанной деревянными колодками узников, земли твердой, черствой и бесплодной (только под самой проволокой кое-где несмело пробивались жиденькие кустики несчастной травы), стоял церед длинным, серым, как безнадежность, деревянным бараком, который имел свистящее, как удар, название: «Блок 7ц», стоял вместе со своими товарищами по несчастью, ждал появления того, кого они мрачно окрестили Селекционером.