А это что такое? Есть у нее какое-нибудь название?
У нас она сонной травкой зовется. Ежели у кого сердешный камень, тому надобно выпить ее со стаканом воды.
Чудно́е, однако, название у этой хворобы. Что-то ни разу от господина доктора такого не слыхивал.
Знал бы он чего, Мари поджала губы. С ним-то небось никогда такого не бывало.
А что, хворь эта только к парням пристает?
У женчин тоже бывает. Глаза у Мари загорелись. Человек вроде здоровый, а спать не могет, потому на сердце у него тягостьвот энто он и есть, сердешный камень-то. Тут-то сонная травка и поможет. Как выпьешьвраз заснешь, да и сон хороший приснится: того и увидишь, из-за кого сна лишился.
Ну мне, слава богу, это снадобье ни к чему, у меня на сердце легко, с этими словами я захлопнул, окно.
Мари поняла, что беседа окончена, произнесла свое печальное «прощевайте с богом» и, повесив голову, направилась к реке.
Я посмотрел ей вслед: стройная, статная фигура, упругая, что называется, походка, и все же мне вдруг показалось, будто что-то не так. Ну конечно, при ней нет ни Шати, ни ягненка! Я распахнул окно и окликнул ее:
Что с Шати?
Захворал, бедняжка. Снова ветрянку подхватил.
Слава тебе господи, обрадовался я, значит, лорум нынче опять отменяется.
Однако вечером доктор явился еще раньше нотариуса. Щеки у него пылали, словно он сам подцепил ветрянку. Не поздоровавшись, он бросился в плетеное кресло.
Что стряслось, господин доктор? поддразнил поп. Неужто кто-нибудь из больных выжил? Так идите же скорее, обмоем это событие стаканчиком рислинга.
Доктор, казалось, не слышал вопроса. Он был занят: сосал большой палец, только не задумчиво и кротко, как Шатика, а весьма яростно.
Кровь идет? взглянул на него поп. Порезались? Сейчас дам листочек арники.
К черту, прорычал доктор, больше не кровит. Я сам себя поцарапал.
Что-то тут не так, подумал я, раз уж доктор забылся настолько, что выругался не по-культурному, а по-венгерски. Должно быть, его выбило из колеи то, что он сам себя поцарапал. Это примерно то же самое, что укусить самого себя за локоть.
Рука, потерпевшая от самой себя, привела мне на ум другую диковину, не дававшую мне покоя с обеда.
Скажите, господин доктор, может человек заболеть ветрянкой два раза подряд за короткое время?
Доктор бросил на меня убийственный взгляд, однако быстро взял себя в руки и напустился на меня по-культурному:
Sacrebleau, только невежда может задавать такие вопросы.
Потому я и спрашиваю, что раньше считал иначе.
Уж не знаю, что вы там считали, герр фон Варга, да только неправильно считали.
У меня есть друг, профессор медицины
Бога ради, не говорите мне о профессорах медицины, серениссиме! Невежда на невежде. Лягушки, зарывшиеся в тину, жизни не знают. Если угодно знать, у меня был пациент, киргизский мальчик, который болел ветрянкой каждую неделю.
Ну вот, теперь все встало на свои места. Когда я впервые увидел Шати, мне сразу померещилось в нем что-то киргизское. Я уже был готов удовлетвориться ответом, зато доктор не собирался оставлять меня в покое:
А кстати, скажите-ка, мон ами, откуда вам известно, что малыш Шати снова болен?
От его матери, то бишь от Мари Малярши. А что, это страшная тайна?
Ах вот как? Доктор уставил на меня монокль. Я вам вот что скажу, аксакал. С вами будет то же, что с художником Турбоком. Помните эту историю?
Что за чушь вы сегодня несете, доктор, вмешался поп скорее сердито, нежели шутливо. Это у вас из-за вашего адского чеснока на меду, точно вам говорю.
Обычно, когда при докторе поминали медовый чеснок, он тут же принимался тревожить духи предков. (Речь идет не о тех предках, что жили в бронзовом веке, а о дедушке хулителя медового чеснока.) Однако сегодня он ответил попу не столько злобно, сколько иронически:
Знаете, эминенциа, будь я священником, меня мало занимало бы, что едят мои прихожане, больше того, мне было бы все равно, что они пьют, но вот чего бы я не потерпел, так это чтобы святые женщины что ни день вертелись вокруг моего дома в ожиданий милости свыше.
Фидель в ответ на грубую шутку окропил доктора из шипящего сифона с содовой:
Поп есмь, а посему изгоняю из вас диавола.
Однако сбить доктора с панталыку оказалось не так-то просто. Поп безуспешно пытался его отвлечь; не удалось это и нотариусу. Он явился с упреками в адрес «нашей дочки».
Привез я ей почтовой бумаги из города и пошел на почту. На почте ее нет, иду за нею в сад. Выхожу и слышу треск: глядь, Габор елочку рубит, знаете, ту, что посередке росла. Андялка стоит рядом и смотрит. «Ай-яй-яй, говорю, лучше бы персик срубить, или черную черешню, или яблоньку, чем одну-единственную елочку на весь сад». «Ах, отвечает, да как же можно говорить такое, ведь персиковое деревце мне подарил папаша нотариус, черную черешнюпапаша доктор, а яблоньку посадил папаша священник. И притом это все деревья благородные, фруктовые, а тутни цветов тебе, ни плодов и стоит посреди дороги, выкорчуйте, пожалуйста, Габор, да как следует, с корнями». А все это, видите ли, потому, что елку эту доставил ей господин Бенкоци с Волыни, волок всю дорогу на загривке. Не то чтоб я сам его очень любил, потому как либо ты поэт, либо помощник нотариуса, выбирай что-нибудь одно, а все-таки надо и в нелюбви меру знать. Эх, что-то теперь напомнит мне родимые леса?
(Нотариус был родом из Словакии. Вот я и говорю: елкам место среди медведей.)
Поп мрачно порекомендовал плюнуть на господина Бенкоци, а доктор и вовсе не удостоил смерть елки ни малейшего внимания. Он сразу же повернул разговор в русло турбоковской истории.
Только у нас могло такое случиться, мосье.
Что именно? пропыхтел нотариус. Киргизские художники не имеют обыкновения вешаться?
Киргизские судьи не имеют обыкновения называть всякого помешанного самоубийцей, минхер. Там убийцу бы выследили, хотя бы с помощью гипноза.
Допускаю, что киргизский суд стоит на самом современном уровне юрисдикции, рассмеялся нотариус. А вот у нас все еще не вешают без доказательств, и, надо полагать, Андраш Тот Богомолец вполне доволен отсталостью наших законов.
Да при чем здесь Андраш Тот Богомолец, сеньор? взорвался доктор. И кто говорит, что убийцу следовало повесить? Я даю голову на отсечение, что художника кто-то убил. Но тот, кто убил, вовсе не был убийцей, он всего лишь привел в исполнение приговор, продиктованный инстинктом толпы. Между прочим, чрезвычайно интересный психологический процесс. В деревню из города приезжает некий господин. (Мне почудилось, что доктор смотрит на меня. Я не осмеливался поднять глаз от стакана.) Господин этот старается казаться совсем не тем, кто он есть. (Я был готов провалиться в стакан.) Господин этот строит из себя большого друга простого народа, потчует деревенских баб сахаром, а мужиковдешевыми сигарами. (Слава богу, кажется, это все-таки не про меня. Я завоевываю популярность сигарами по четыре кроны пятьдесят филлеров штука, на сегодняшний день это влетело мне в тысячу пятьсот крон. Правда, дешевле сигар теперь не бывает.) Господин этот готов назначить любую поденную плату, какую бы ни запросили эти разбойники(Ой!), а потом, сбив всех с толку своей доброжелательностью, принимается потихоньку выбивать у крестьян почву из-под ног. (Ну нет, я выбиваю почву исключительно из-под ног уважаемых господ!) Сперва он арендует землю у девского барона. Господину нотариусу лучше других должно быть известно, что именно тогда художник вызвал первый приступ злобы.
Это верно, подтвердил нотариус. Я еще, помнится, все пытался ему отсоветовать браться за это дело: дескать, урожай-то все равно спалят.
Ол-райт. А он возьми да и купи себе участок в вечное пользование. Тут уж крестьяне и вовсе озверели. Выходит, черти принесли сюда этого жида, чтобы он отбирал у нас землю, когда нам самим не хватает?
Никакой он не еврей, вмешался поп, они получили дворянство при Ракоци, грамота до с их пор валяется где-то на чердаке, вместе с прочим его барахлом. Турбокэто от «тюрбана», эгерская семья, турецкого происхождения.
Наивность, достойная архимандрита! Будто вы не знаете, что для мужика кто в брюкахтот и жид, особенно если мужик на него зол. А на Турбока тогда уже злились порядочно. Скажите, нотариус, прав я или нет?
Как же, меня самого как-то раз из-за него едва не побили, улыбнулся нотариус. Не поладил он со своими косарями. Прибегает ко мне Мари Малярша: идите, мол, скорее, господина художника убивают. А мы в то время как раз обедать сели, так я даже салфетки не снял, до того торопился. Стал утихомиривать мужиков, они вроде приумолкли, и вдруг Бера Банкир как заорет: «Господину нотариусу хорошо, у него вон и зараз на шее торба». Тут уж и я распетушился и сказал им какую-то грубость. А они на меня с косами. Ну, думаю, коли я их не рассмешу, беды не миновать. И говорю им: «Глядите, ребята, ячеловек толстый, жена мояеще толще, и все ж таки коли мы в согласии, нам в кровати не тесно, а как погрыземся, так и четырех комнат мало». На том и помирились.
Доктор, однако, оказался не таким отходчивым, как Бера Банкир.
Анекдотец недурен, заявил он, вполне сгодится для «Тарка кроника», там как раз такие бородатые анекдоты и печатают.
И снова оседлал своего конька.
И вот, когда ожесточение уже перехлестывало через край, баба добавила последнюю каплю. Художник решил прибрать к рукам не только землю, но и Мари Маляршу. Он сделал из нее Мадонну, чтобы отправить ее мужа на богомолье. Можно сказать, из-за этой стервы художник и погиб.
Обычно я веду себя по-рыцарски, но не драться же мне, в самом деле, за честь Мари Малярши с этим полоумным. Кроме того, я все время чувствовал в кармане блокнот с пометой «не лезть в чужие дела». Нотариус крякнул:
А хороша стерва, господин стервятник! И подмигнул заплывшими жиром глазками.
Однако доктор был так распален разговором, что ничего не видел и не слышал. Глаза его горели, голова напоминала одновременно череп мертвеца и выдолбленную тыкву, в которой ребята зажигают свечки.
И что же, мужик был неправ? Он годами вскапывает землю, он поливает ее своим потом, государство дерет за нее три шкуры, и тут является какой-то проходимец и скупает ее, а в придачу отбирает у мужика жену. Художник получил по заслугам. (Мне почудилось, что отчаянно жестикулирующие руки доктора вот-вот сомкнутся на моем горле.) Добро бы хоть рисовать умел! Так ведь тоже нет, вот господин священник может подтвердить. Святого Роха, и того мне перерисовывать пришлось. Бедняга, конечно, меня ненавидел, но делал вид, будто все это его забавляет, и звал меня не иначе как господином коллегой. А в искусствени в зуб ногой, можете мне поверить, мосье председатель.
Последние слова он произнес с такой искренней печалью дилетанта, что я окончательно успокоился и взглянул на попа, который после недолгого размышления поднял бокал:
Утолим жажду, господа! Я всегда говорил: не будь бедняга Турбок фантазером, играй он с нами в картишки, был бы жив до сих пор!
Если бы этот дружеский обмен мнениями пришелся на начало моего пребывания в деревне, каждое слово было бы для меня на вес золота, но теперь все это мне ничего не давало. В начале моего писательского пути я едва не захлебнулся в историко-литературном материалебыло дело. Зато теперь меня не брало даже такое сильнодействующее средство, как докторова теория. Во-первых, тема художника уже засосала меня, как вареньемуху. (Некто Пал Эркень, лирик, сказал бы что-нибудь вроде: «я был замурован, как мошка в янтарном гробу». Однако когда целое лето напролет не на жизнь, а на смерть сражаешься с мухами в доме священника, пропадает всякое желание их поэтизировать.) Во-вторых, пуповина, связующая мой роман с породившей его действительностью, совсем истончилась, и он зажил самостоятельной жизнью. Что мне за дело, был ли настоящий Турбок расчетливым барышником, каким являла его доктору ревность, или бескорыстным мечтателем, каким он был в глазах земного до мозга костей попа? Мой Турбокусталый, скучающий человек, пресытившийся культурой, славой, женщинами. Что мне до того, окончил он жизнь в петле или в кресле директора Высшей художественной школы, в окружении искренне скорбящих внуков и искренне радующихся коллег. У меня он утонет, и спасти его не в моих силах, даже если бы я прыгнул за ним следом. Странное дело: стоит только фантазии вдохнуть жизнь в эти зыбкие фантомы, как они обретают самостоятельность и нередко делают что им вздумается. Иногда меня прямо зло берет, что не столько я распоряжаюсь своими персонажами, сколько они мною. Просто удивительно, особенно если учесть, что я знаю массу прекрасных венгерских романов, при чтении которых сразу бросается в глаза, что желания и способности персонажей никак не соответствуют их поступкам, но все они совершают насилие над природными склонностями, полностью покоряясь кнуту наставника. К сожалению, в очередной раз подтвердилось, что человек я мягкий и безвольный: даже собственные детища меня не боятся. Впрочем, возможно, все дело в неопытности, и в следующем романе мне удастся вывести более послушных персонажей.
Пока же дело идет к тому, что персонажи мои, кстати, за исключением Турбока, все еще безымянные, того и гляди, окончательно сбросят мои путы. Героиня, к примеру, должна была являть собой воплощенную невинность, именно ее эфемерность должна была пленить героя; Однако кое-какие ее слова и жесты, безусловно, обличают натуру вполне плотскую. Это бы еще куда ни шлопо моим наблюдениям, мужчины преклоняют колени перед холодным мрамором только в надежде когда-нибудь вдохнуть в него жизнь. Несравненно хуже то, что Андраш Тот Богомолецдо сих пор именуемый в романе «Крестьянин»оказался типом чрезвычайно упрямым и своевольным. Он воплощает грубую силу и классовую ненависть, а потому неудивительно, что я едва с ним справляюсь. Он порывался прикончить художника уже на двадцатой странице, но я успел схватить его за вихор и оттащить в камыши. Надо сказать, что Крестьянин имел обыкновение рыбачить на болоте и ненавидел художника не только потому, что тот отбил у него жену, но и потому, что видел в нем одного из тех городских господ, что хотят осушить болота и развести на их месте огороды; паприка ведь куда более доходна, чем гольцы или черепахи. Вот потому-то мне и пришлось уволочь его с двадцатой страницы в камыши, в общество выпей и головастиков. Там ему придется проторчать страниц этак сто восемьдесят, после чего он будет отпущен на все четыре стороны. К этому времени Воплощенная Невинность станет настоящей дамой, писанные с нее портреты принесут ее мужу золотые награды в Мюнхене, в Париже и в Риме, а сама она станет победительницей на конкурсе красоты в Ницце, там же судьба сведет их с неким венгерским графом; он будет сопровождать нашу пару до самой деревенской резиденции и возьмет с собою молодого гусара, чью ругань невозможно слышать без содрогания. И вот однажды эта замысловатая ругань долетит до ушей женщины; ничего подобного она не слыхала с тех пор, как оказалась в кругу господ, говорящих тихими голосами. Взыграют воспоминания юности, и она немедленно втрескается в гусара. Гусар попытается отругнуться от стареющей женщины, но в конце концов падет жертвой ее нежного сопротивления. Местом встреч они изберут маленький островоквсе, что сохранилось от былых камышовых зарослей, теперь туда никто носа не кажет, ибо этовладения одичавшего Крестьянина, у которого в целом мире больше ничего не осталось. И вот как-то раз он застает влюбленных, но вместо того чтобы сразу пришлепнуть их веслом, быстренько плывет к художнику и приносит ему известие: на острове, мол, белая лебедица спаривается с диким гусаком, стоит их поглядеть. Художник, не распознав в старом оборванце былого молодцеватого рыбака, хватается за ружье. Гребут к острову. Лодочник раздвигает камыши веслом: вот, сударь, полюбуйтесь, что за чудо природы. Художник, вскрикнув, стреляет в белую лебедицу, попадает ей прямо в сердце и хочет застрелиться сам, но тут Крестьянин распрямляет спину и хватает его за горло: стой, собака, тебе судьба умереть от моей руки!
Я предполагал, что экспозиция займет примерно, треть книги: именно столько места требуется для того, чтобы подробно охарактеризовать действующих лиц, после чего истории надлежало развиваться в балладном стиле с напором падающей воды. Я едва мог дождаться, пока доберусь до этого места, ибо эпическая дотошностьне в моем духе; я понял это довольно быстро и все же допустил в творческом экстазе ошибку, исправление которой стоило мне десяти дней.