После долгих колебаний я принял решение писать роман от первого лица. Сколько бы ни порочили критики пресловутый «Ich-Roman», он все же остается самой удобной формой изложения, если, конечно, уметь с нею обращаться. Писателю значительно проще самому влезть в собственное произведение и оттуда перемигиваться с публикой. Примерно до семидесятой страницы все шло великолепно, и тут мне пришло в голову, что в моем милом, естественном тоне есть нечто не совсем естественное. Если героя в конце романа утопят в Тисе, то каким же образом, скажите на милость, он умудрится сам поведать историю собственной гибели? Правда, публика обладает благословенной способностью верить чему угодно, но вот этому она нипочем не поверит. И уж во всяком случае, не поверит мне как начинающему романисту, не могу же разом превратиться в старого, почтенного сочинителя, которому дозволено все, поскольку его так или иначе никто не читает.
Ничего не оставалось, как начать все с начала, меняя первое лицо на третье. Сперва шло довольно туго, но постепенно я пришел к выводу, что эта форма больше соответствует моей индивидуальности. «Ich-Roman» требует души, сердца, чувства, словом, качеств низшего порядка, которых и у Пала Эркеня было хоть отбавляй. Но теперь все это позади, теперь я взираю на мир сверху, из слухового окошка, пребывая в состоянии passi-bilitée, с трезвой головой и хладным сердцем. Надо полагать, лирические романы в форме дневников потому и вышли из моды, что все мы сильно поумнелине только читатели, но и писателии больше не хотим смотреть на мир сквозь призму чувства. Если же кому придет охота, пусть пишет сказки для «Эн уйшагом», а романы предоставит писать трезвым и объективным реалистам вроде меня.
Между прочим, слуховое окноздесь не столько метафора, сколько все та же объективная реальность. Я обнаружил, что из чердачного окна виден и курганник; и садик при почте. На Семи холмах мало чего можно было разглядеть: поденщиков моих не было видно вовсе, только дым поднимался клубами. Видя дым, я по крайней мере мог с уверенностью сказать, что все трое венгров на месте и заняты тем, что жарят ворованную кукурузу. Строгого режима они не соблюдали: жертвенным дымком тянуло как до, так и после обеда. В почтовом садике можно было увидеть куда больше, но, к сожалению, лишь рано утром. В эту пору Андялка поливала цветыбосая, в блузке без рукавов и подоткнутой юбке, со скрученными в узел волосами. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы вербены и петунии так стелились по земле, как в этом саду. Я полагаю, они стелились так низко потому, что хотели коснуться ее ног. Мне был по душе розовый и темно-синий шпорник, потому что на его фоне ножки Андялки выделялись своей белизной, а вот на белые левкои я злился: они были того же цвета. Старого кактуса-борщевика я считал своим другом, потому что он цеплялся за ее юбку всякий раз, когда она проходила мимо. Как-то я сказал ей, что будь моя воля, я посадил бы у нее в садике сплошные кактусы.
Вот хорошо-то, рассмеялась она, не пришлось бы столько поливать. Кактусы можно поить гораздо реже, чем шпорник.
Нет, тогда лучше засадить все шпорником.
Почему? она взглянула на меня с недоумением. Что вам за радость от того, что я таскаю эту тяжелую лейку? Поглядите, как у меня стерты ладони.
Разумеется, мне ничего не оставалось, как поцеловать эти ладошки. Как бишь говорила та красавица? Пусть поцелуи живут в ладошке, как в гнездышке, вдруг да вылупятся
Днем я раз по сто наведывался на чердак, но Андялка среди бела дня показывалась крайне редко. Можно было увидеть разве что господина Бенкоци, торчавшего у ограды. Однажды я застукал его, когда он пытался стянуть синюю ипомею с белой бахромой. Меня подмывало закричать: «эй, воришка, я все вижу», но в таком случае выяснилось бы, что я и сам подглядываю. Поэтому я ограничился тем, что мысленно пожелал ему застрять в прутьях ограды.
Но вот однажды молодого господина постигло кое-что похуже моего проклятия. В тот раз он тянулся за турецкой гвоздикойдержу пари, он не знает, как она называется по-латыни, хотя изучал латынь совсем недавно, и дотянулся как раз в тот момент, когда в саду появилась госпожа Полинг. По-видимому, она вышла за огурцами: в руках у нее были нож и корзина.
Тут я убедился, что сей бравый молодец, в сущности, большой трус. Видит бог, госпожи Полинг совсем не следует бояться, я, к примеру, охотно беседую с ней, когда Андялка почему-либо задерживается, однако господин Бенкоци пришел в ужас, было видно, что он не прочь сделать ноги. Нопоздно, госпожа Полинг заметила цветочного воришку, направилась в его сторону и окликнула его. Мне не было слышно, о чем они говорили, но я видел, что госпожа Полинг размахивает руками, а в руках у неенож. Странно, однако, вот что: как могла эта милая, всегда любезная женщина до такой степени разъяриться из-за какой-то турецкой гвоздики? Ведь когда я бываю у них, она частенько напутствует Андялку: «Идите, доченька, в сад. Собери господину председателю красивый букет». А теперь вот, извольте видеть, нападает на господина Бенкоци с ножом. Что за дикая, однако, манера воровать цветы! (Сегодняшняя добыча едва ли пополнит его гербарий.) Нет, что ни говори, наглость этого юнца не имеет пределов: он еще смеет спорить! Правда, под конец он совсем сник и принялся о чем-то просить, а перед тем как убраться, с мольбой протянул к госпоже Полинг руки. Наверняка заклинал не позорить его перед Андялкой.
В тот же день страсть к наблюдениям за жизнью подвела меня самого. Спрыгнув с чердачной лестницы, я угодил прямо в объятия Фиделя, чистившего под лестницей ружье.
Ты-то что потерял на чердаке? он уставился на меня с недоумением. Там нет никаких древностей, старина, вот разве что куча оловянных пробок от пивных бутылок времен татарского нашествия. Но они используются в педагогических целях: я раздаю их детям в награду за сданный экзамен. Дети радуются им, как сокровищам инков, а все потому, дружище, что со времен войны выросло целое поколение, в глаза не видевшее бутылочного пива. Нет, кроме шуток, ты что-нибудь высматривал на чердаке?
Не на чердаке, а с чердака. Я отряхнул колени. Я присматриваю оттуда за моими работниками, проверяю, не придавило ли их одним из Семи холмов.
Вот хорошо, что напомнил! Приходил недавно Марта Петух и требовал тебя во что бы то ни стало, но мы не знали, где тебя носит.
Что-нибудь случилось?
Ни черта у них не случилось. Не видали тебя с начала недели, вот и подослали старика шпионить, чтоб узнал, не удрал ли ты, часом, вместе с деньгами. Да, еще они снова нашли какого-то древнего осла, да не челюсть, а голову целиком. Как ты думаешь, это, часом, не Валаамова ослица? Марта Петух говорит, у него мундштук во рту.
Сам он осел, твой Марта Петух! Наверняка наткнулись на захоронение всадников-язычников.
Ну разве что пращуру Тёхётёму вздумалось выбраться на поверхность и поглядеть на белый свет. Нельзя же, в самом деле, предположить, чтобы наша троица сама за ним спустилась, веселился Фидель.
Когда я пришел на курган, от троицы осталась двоица. Марта Петух отправился на болото ловить ужей. С их помощью старик спасался от чудовищной жары: засовывал живого ужа под рубашку, чем больше, тот извивался, тем прохладнее становилось Марте. Своеобразная хладотерапия, причем относительно дешевая; разумеется, пока ужей не обложили налогом с оборота.
Кум Бибок спал на краю ямы, надвинув на лицо шляпу и по колено засунув ноги в свежевыкопанную прохладную глину. Кругом валялось штук десять объеденных кукурузных початковнаглядное доказательство того, что кум не грешил каннибализмом.
У потухшего костра сидел на корточках Богомолец и, надувая щеки, пытался вдохнуть жизнь в умирающие угольки, заправляя их в трубку плоским осколком кости. Надо признать, что раскуривание трубкизанятие истинно мужское, требующее полной самоотдачи, а потому я решил не обижаться на Андраша за то, что он даже головы не поднял при моем появлении. В нашей бедной маленькой Скифии и без того полный разброд и шатание, что же будет, если даже мы, курильщики, перестанем понимать друг друга!
Но тут я разглядел этот костный осколок, и археолог во мне взбунтовался. Я распознал в нем кусок челюсти восточного коня-брахицефала, у которого значительно меньше коренных зубов, чем у западных лошадей-долихоцефалов. (Даже у лошадей прожорливость обличает западную породу.)
Чтоб вы сдохли! выругался я. (Что поделаешь, деревня к этому приучает. Пусть оправданием мне послужит тот факт, что, постигая народную душу в этом плане, я преследовал кое-какие практические цели. С момента появления гусара ругань будет играть в моем романе трагическую роль.) Так вы что же, разбили конский череп, что ли?
Не-а. Лик Андраша прояснялся по мере того, как оживали угольки в трубке и занимался табак. Конской-то головы мы вовсе не видали.
А это что? я поддал ногой кучу костных осколков, валявшихся на краю ямы.
А энто, Андраш спешно затягивался, поддерживая огонь, так энто ж ослиная голова. Энто того осла, что у Гажи Мати жил, у чабана ружайарашского. Мы его по зубу поломатому признали. Было дело, куснул он Гажи, а тот напился да и пошел на его с молотком. Погодьте-ка, щас отыщу. Небось в золе завалялся.
Ну как же, найдя ослиную челюсть, они обязательно скажут, что это священный конь. Если же выкопан конский череп, непременно выяснится, что этоослиная голова. И нет во всей поднебесной такого анатома, который сумел бы их переспорить.
Разгребая тростью пепел, я наткнулся на какой-то железный предмет. Это оказался разъеденный ржавчиной кусок мундштука.
Гляньте-ка, Андраш, в отчаянии призвал я, ведь это мундштук.
Он самый.
И он был у осла во рту?
Ну да. Кум Бибок его лопатой выбил, и то с трудом.
Так скажите же мне на милость, как попал мундштук к дохлому ослу в пасть, когда этого и с живыми-то ослами не бывает?
А вот энто, сударь, вам лучше знать. Богомолец внезапно помрачнел и уставился мимо меня на кукурузное поле.
Меж кукурузных стеблей ныряла большая синяя бабочка. Нынче Мари Малярша была в синем шелковом платочке. Под ногами у нее, само собой, вертелись и мальчик, и ягненок; ни у кого из них, слава богу, не было ни малейших признаков ветрянки. Видно, доктор кое-чему научился у киргизов.
Не говоря ни слова, она расстелила перед мужем салфетку, потом вынула из-за пазухи розовый листок почтовой бумаги и повернулась ко мне:
Гляньте, пожалста, что тут прописано. Почтарь принес, говорит, в суд меня вызывают.
Это не вам, сказал я, изучив послание, почтальон, должно быть, пошутил. Мужа вашего в город вызывают.
Андраш вздрогнул, и сало в его руке мгновенно окрасилось в красный цвет: из порезанного пальца хлынула кровь.
Вас в военное ведомство вызывают. Это в городской управе, на втором этаже. Наверняка налог за освобождение от воинской повинности. Меня самого в прошлом году гоняли.
Ах, чтоб тебя! На душе у Андраша сразу полегчало. Окровавленный палец он сунул в жирную глину. Это лучшее средство от кровотечения, за исключением, разумеется, паутины. (В крайнем случае, можно заработать столбняк, зато кровь уж точно остановится.) На когда, говорите, вызывают?
Суббота, девять утра. То есть завтра.
Чтоб им всем пусто было! Гоняют людей попусту в самое что ни на есть горячее время.
Да, сказал я не без горечи, куда лучше было бы, если б вас вызвали на сегодня, да всех троих разом. По крайней мере не расколошматили бы этот ценный конский череп.
Ну-ну-ну, кум Бибок сдвинул шляпу с лица, чего уж вы так-то убиваетесь через эту голову, господин председатель! Кабы мы знали, что она вам дозарезу надобна, так были бы поаккуратнее. Да ить там небось ишшо головы найдутся.
А это уж сами смотрите. Я нашел выход из положения. За каждый скелетсто крон сверх поденной платы.
Тут кум Бибок вытащил ноги из-под своего глиняного покрывала.
Гляньте-ка, кум, он присел на корточки возле разбитого конского черепа, ежели эту штуковину склеить, глядишь, на полтинник потянет.
Андраш, однако, оставил призыв к сознанию артели без внимания. Он провожал взглядом жену, краем глаза следя, не пойду ли я следом.
Именно поэтому я свернул в камыши. Зачем мне травить бедняге душу? Кроме того, мне хотелось нарвать Андялке цветов. Перед обедом у меня как раз будет время отнести их на почту. Надо немного развеяться, а то я так раздражен, что весь день не смогу работать.
Вернувшись в деревню, я тут же увидел красавицу Мари; она сидела на межевом камне возле церкви. Синий платок был опущен на плечи, и я впервые увидел, какая у этой женщины красивая головка. А еще я заметил, что в густых черных волосах мерцают кое-где серебряные нити.
Красивые у вас цветочки, остановил меня тихий голос.
Что тут будешь делать? Этому ненормальному доктору втемяшилось, что я ухаживаю за Мари. Мне бы не хотелось, чтобы он снова случайно увидел нас вместе. Господин Бенкоци тоже имеет привычку шататься здесь днем. Андялка, случайно выглянув, может увидеть нас с почты. Но обидеть эту бедную женщину, не ответив ей, я тоже не могу. Я повел себя наиболее разумным способом. Положил цветы ей на колени.
Это вам, за тот ваш прекрасный букет.
А я ведь знала, она приняла цветы и прижала их к сердцу, сказывал же святой человек.
От ужаса меня бросило в жар, и я бежал оттуда, словно спасаясь от погони. Не хватало только, чтоб Мари Малярша сочла меня венцом своей жизни.
Я же не высокий, не статный, а так себе, среднего роста. И роду я отнюдь не знатного, дед мой был чабаном и застрял в чистилище. Это ведь тоже святой человек сказал! Был бы он знатным господином, непременно попал бы в пекло. Возьмите хотя бы Дантов «Ад», там нет ни одного плебея!
До почты я добрался благополучно, не встретив ни доктора, ни господина Бенкоци. А вот на самой почте мне не повезло. В клетушке сидела госпожа Полинг. Она встретила меня известием, что Андялка нездорова.
Ничего серьезного, ласково успокоила она меня; должно быть, на лице у меня был написан ужас. Вечно сидит без воздуха, вот голова и разболелась!
Андялке бы надо побольше двигаться, я тут же попытался использовать положение.
Так-то оно так, да только нет у нас возможности гулять вдвоем, посодействовала мне госпожа Полинг с поистине драгоценной для меня материнской заботой, а в деревне молодую девушку не выпустишь одну.
Тут я понял, что о прыжках через костер на Иванов день матушке Полинг неизвестно. Что ж, матушка матушки Полинг тоже в свое время чего-нибудь да не знала.
Я был бы счастлив, сударыня, время от времени составлять Андялке компанию, я сам стал бы более легок на подъем, а то ведь у меня тоже малокровие.
Да неужто, господин председатель, как это мило с вашей стороны! матушка Полинг всплеснула руками. Андялка сразу выздоровеет, как только это услышит!
Не знаю, забыла ли матушка Полинг преподнести дочери это лекарство, или головная боль на этот раз оказалась слишком упрямой, во всяком случае. Андялка недомогала до самого вечера. Назавтра, как только занялась заря, я уже был на чердаке, но цветочкам пришлось удовольствоваться утренней росоюАндялка не показывалась. Зато кто-то начал упорно ломиться в наши ворота. Весь дом еще спал, поэтому я сам отправился объясняться с ранним гостем.
Кто там?
Я.
Кто это «я»?
Ну я он и есть я, собственной персоной.
Что вам надо?
С господином председателем хочу перемолвиться.
Тогда я открыл ворота.
Ба, да это Бибок! Неужто вы уже встали?
Да мы, изволите видеть, и не ложились нынче. Всю-то ночку проработали напролет. С толком поработали, слава тебе господи, в курганнике-то череповчудеса да и только! Вот я вам и докладаю собственной персоной. Чего там, говорю, порадуем барина пораньше.
Что до радости, то с ней обстояло примерно так же, как у того подмастерья перед поркой: мне хотелось как можно скорее отделаться. Предчувствия меня одолевали самые мрачные.
Где же вы их нашли, эти черепа?
Какой где. Были и такие, что без лестницы не достать.
И все целые?
Кое-где ажно кожа цела.
Что-о? остолбенел я. Что это за черепа?
Да разные, дьявол их разберет, в темноте-то. Вам бы, сударь, самим пойти да взглянуть.
Сейчас приду, ботинки только надену.
Курган и в самом деле был усыпан белевшими издали черепами.
В старых молитвенниках так изображали Голгофу.
Мать честная, уж не раскопали ли эти жулики старое холерное кладбище?
Когда я приблизился к «горе черепов», с души у меня камень свалился. Человеческих черепов там не было, зато неразумные животное были представлены лучше, чем в зоологических залах Национального музея. Лошадиные, коровьи, собачьи черепа, черепа йоркширских свиней, македонских мулов и, кажется, даже череп верблюда. Все они лежали рядком на траве, а над ними, словно два шамана, стояли, опираясь на заступы, кум Бибок и Марта Петух, преисполненные молчаливого достоинства; вокруг простиралось поле, блестевшее капельками росы, ночные шорохи уже стихли, а дневные голоса еще не проснулись, на небосвод взбиралось оранжевое солнце, а путь ему прокладывала верная служанкапредутренняя звезда в серебристом одеянии. В этой картине определенно было что-то язычески-венгерское. По стилю вполне сгодилось бы в «Мифологию» Ипои.