Черт возьми! Что вы тут наделали, мужики?
Уж никак не меньше тыщи пенге,Марта Петух разрушил идиллическую картину сугубо современным намеком. Андраш не в счет, ишшо ночью в город на; телеге поехал, да и бросил он службу-то.
Не об том разговор, перебил кум Бибок весьма серьезным тоном. А об том разговор, что мы честь спасли.
Что-что?
Вот вы надысь все убивались над той дрянной черепушкой. Ладноть. Стоило не стоило, не нам судить, ваше право, ваши деньги плочены. Таперича не скажете, будто вас обдурили. Мы вам заместо одного десять добыли.
Да где, где добыли-то? В преисподней, что ли? Тут без дьявола не обошлось, не иначе.
До сих пор кум Бибок был преисполнен сознания собственного достоинства, теперь же он заговорил совсем уж высокомерно:
А вот энто, господин председатель, до вас не касается. Мы ж не спрашиваем, на кой ляд они вам, а вы не спрашивайте, откель мы их взяли.
Да не в том дело, братец! Что мне делать-то со всей этой падалью? Костей я не собираю и клея не варю.
От древа Бибокова высокомерия отпочковалась веточка добродушия.
Это ж надо, угадали, господин председатель! Все как есть с завода, где клей варят, вон оттудова, с того берегу. Три раза мотались на лодке туды-сюды, едва в Тисе не утопли.
Тут до меня дошло, каким образом попал на Семихолмье «корабль пустыни».
Очевидно, завод обрабатывал кости с какого-то балканского поля битвы, таким образом среди них вполне могли оказаться останки правоверного верхового верблюда. Бедняга, конечно, никак не предполагал, что послужит европейской культуре не только на полях сражений, но и в вакуумной установке небольшого заводика над Тисой. Жаль, что матушка его, где-то там, в ливийской пустыне, никогда об этом не узнает: она наверняка гордилась бы сыном. Однако теперь надо отправить сей славный верблюжий череп со товарищи по месту прямого назначения.
Неча тут трепыхаться, сказал Марта Петух, пригорюнившись и почесывая затылок. Тама их на дворе гора цельная, от наших-то не прибавится и не убавится.
Вы не правы, сказал я, за это и посадить могут, коли узнают.
А как узнают-то, кум Бибок махнул рукой. Свезем ночью обратно, ни одна собака и не спознает, верно говорю, братец?
Что ж, энто можно, Марта погрузился в раздумье, только вот хто нам за энто заплатит? Я вот чего думаю: давай-ка лучше продадим эту падаль на завод.
Я испугался, что старый осел влипнет в очередную историю. Мне заваруха тоже была совершенно ни к чему. Все это могло попасть в газеты, я стал бы мишенью насмешек, специалисты ухватились бы за эту историю и высмеяли меня, наконец, меня, чего доброго, обвинили бы в том, что я добываю древности руками наемных воров, словом, лучше уж оплатить моим работникам обе ночи. Однако Марте Петуху пришел аппетит во время еды. Я думал, он развеселится, но он помрачнел еще больше.
Энто, сударь, однако, не игрушки. Сами посудите, тащу я из кучи, к примеру сказать, вот энту вот бычью башку, приходится мне на лестницу лазать: ить коли я чего беру, так уж будет что надо. Так ить с нее и свалиться можно, сами посудите, какое могло выйти душегубство. Тут вдвое платить надобно, и то только за ради вас, для кого другого нипочем не пошли бы на такое.
Я пообещал им двойную плату и тут же сбежал: задержись я хотя бы на пару минут, наверняка выяснилось бы, что лестница и лодка тоже краденые, и их тоже надо куда-нибудь возвращать, а уж за это пришлось бы платить никак не меньше чем втрое.
Впрочем, история эта полностью окупилась: я немедленно внес ее в «Т. V». Выйдет великолепный эпизод, если я найду, куда его впихнуть, а почему бы мне, собственно, и не найти? В значительных произведениях частные эпизоды в мотивировке не нуждаются. У Мункачи в «Обретении родины» половинани к селу ни к городу. Надо же чем-то заполнять пространство. Конечно, если всякий эпизод будет влетать мне в такую копеечку, как этот, я заранее ухлопаю все гонорары вплоть до третьего издания. (Если рассчитать все хорошенько, то выяснится, что романисту выгоднее самому выступить в роли эпизодического персонажа и отправиться воровать кости. Но ведь надо же кому-то и идеалистом быть.)
Гораздо хуже было то, что взаимопонимание между пером, бумагой и чернилами снова нарушилось. Пять раз подряд приступал я к описанию жилища рыбака, и каждый раз застревал на одном и том же месте: «никто, кроме рыбака, не знает дороги в таинственном лабиринте камышовых островов и топей». Написав эту, фразу в шестой раз, я сообразил, что фраза-то, собственно, не моя: она перекочевала ко мне из «Венгерской рыбной ловли» Отто Германа. Моя же голова пуста, как яичная скорлупа. Ни одной мысли, ни единого образа или эпитета оттуда не извлечь. Ага, вот об этом-то древние и говорили: «invita Musa». Что ж, Музу я глубоко уважаю, но все же попробую доказать, что в современном мире писателю и без нее неплохо. Дело исключительно в том, что солнце шпарит слишком сильно. Я закрыл ставнистало темно. Тогда я распахнул ставни и закрыл оконное стекло листом бумаги: светло, никакого палящего солнца, приятно глазу, приятно нервам. Все прекрасно, только сдвинуться с места не могу. Значит, причина в том, что здесь очень душно, а от жары пахнет мебельным клеемконечно же, в этом вся беда, и как я раньше не догадался! Надо выйти на воздух!
Я отыскал в сарае маленький плохонький столик, некогда служивший карточным столом; надо надеяться, он не развалится со стыда, если отныне на нем будет создаваться роман? Я поставил его в саду под шелковицей; свежий ветерок шевелил листочки, у кормушки ворковали голубитак приди же ко мне, рыбак, здесь, на лоне природы, я с тобой мигом разберусь!
Одно плохо: свежий ветерок шевелил листочки не только у меня над головой, но и под руками. Голуби, известные своей кротостью, сцепились друг с другом в ветвях шелковицы. Два самца (одинс утиным носом, вылитый доктор) наскакивали друг на друга совсем как люди, выпячивая грудь, топая ногами и обзываясь, а голубка все это время вертелась между ними, бросая ободряющий взгляд то одному, то другомуэто было отвратительно! И все же главным виновником бед оказался Ньютон со своим законом земного тяготения. Что ему стоило сделать исключение хотя бы для тутовых ягод! Одна из них плюхнулась прямо в чернильницу, и на рукопись выплеснулось ровно столько чернил, сколько она вытеснила своим весом. Другая сочная ягода подтвердила правоту господина Ньютона, расплющившись на моей белой шелковой сорочке.
Нет, такого идиотского положения долее выносить невозможно: подумать только, несчастный писатель видит в каждой тутовой ягоде бомбу, которой метят в его опустошенный череп невидимые враги, между тем как мозги они похитили еще раньше. Нет такой славы, которая могла бы вознаградить художника за эти часы, и нет в природе никого, кроме художника, кто познал бы этот род мучений. Прочие божьи твари, как правило, считают себя умными людьми, большинство из них ни секунды не сомневается в этом в течение всей жизни. Лишь писателю дано днями и неделями мучиться мыслью о том, что в собрании дураков он заслуживает председательского кресла. Если в распоряжениях Всевышнего есть доля справедливости, то за эти страдания всякий художник должен прямиком отправляться в рай.
Какое-то время я слонялся по саду, пытаясь прийти в себя, потом, положившись на волю божию, развалился на траве за смородиновыми кустами у самого забора. В ту же минуту я увидел сквозь щелку в заборе пурпурные мальвы и вдруг меня осенило:
А ведь дело-то в том, дружище, что ты уж два дня как не видал юную почтальоншу! Стыдись же, старый осел, и по утрам выливай себе за шиворот ушат холодной воды!
Я очень редко обращаюсь к себе во втором лице, так как, по моим наблюдениям, привычку писать дневники и разговаривать сами с собой имеют только люди романтического склада, да и те научились этим глупостям из романов. Когда же такое случается со мной, я, как правило, засыпаю, доказывая тем самым, что не считаю себя достаточно остроумным собеседником.
Вот и теперь я заснул и проснулся лишь оттого, что толстопятая принялась трясти меня за плечо.
Что такое, Юли? спросил я, продирая глаза.
Вашего благородия госпожа искала.
Что еще за госпожа?
Госпожа Мари Малярша. Сказывала, чтоб вы к ним приходили, беспременно да по-быстрому.
Зачем, не говорила?
Ничего не сказывала, окромя того, что дитё захворало.
Вот бедняжка, наверняка опять ветрянка. Позову-ка я с собой доктора.
Однако дверь у доктора оказалась заперта, и дубасил я в нее напрасно. Между тем доктор был дома: оттуда доносилось бренчание пианино. Я постучал в окно, он явно услышал, потому что пианино вдруг замолчало. Сделав еще пару попыток, я отошел от окна. Видно, доктор не хочет быть дома. Миновав примерно пять домов, я услышал, что где-то скрипнула дверь. Я обернулся: к доктору входил какой-то старик с завязанным глазом. По-видимому, доктора не было дома только для меня. Какой же он все-таки дурак, этот доктор! Неужто он всерьез считает, что я стою между ним и Мари? Ничего не поделаешь, придется мне походатайствовать за него перед красавицей. Как раз сегодня будет кстати: муж в отъезде.
Дом Богомольцев выделялся своей белизной среди прочих домов с щербатыми стенами и обвалившейся штукатуркой. Под чердачным окноммаленькая круглая ниша, а в нейфигурка Пресвятой Богородицы, сразу было видно, что люди здесь живут благочестивые. Верхняя часть стены до самой притолоки была раскрашена в разные цвета, нижняя часть сверкала белизной, а у подножия красовалась желтая лента. Чувствовалась рука хозяйки, не только располагающей временем, но и любящей красоту. В сарае стояла старая грязная тачка, заваленная поношенной одеждой и рваными лаптями, на общем фоне она сразу бросалась в глаза. Надо думать, это было Шатино наследство, к которому до сих пор никто не притрагивался.
Взойдя на крыльцо, я громко поздоровался, но ответа на получил. Дверь, ведущая в сени, была занавешена от мух белой простыней, я отодвинул ее: кухня была пуста. Левая дверь вела в комнату, выходившую окнами на улицу; я постучался и заглянулникого. Ну конечно, это же та самая светелка. В углу, возле комодатот самый домашний алтарь, пред которым сломалась жизнь Мари Малярши. Ныне вместо ясноокой Мадонны здесь стоял образ Девы Марии, купленный на базаре. Перед ним красовались в расписном кувшине мои цветочки: н-да, вот это почет!
Я тихонько вернулся в кухню и постучал в правую дверь.
Войдите! я узнал голос Мари Малярши.
В комнате было темно и прохладно. Ничего не видя, я остановился в дверях.
Ну и темно же у вас, сказал я наугад. Подожду, пока глаза попривыкнут, а то, не ровен час, на что-нибудь налечу.
Да я вас сама проведу, прошелестел голос Мари, и руку мою сжала горячая рука.
Я слышал шорох ее платья, что-то белое двигалось передо мною, наконец, колени мои уткнулись в какой-то твердый предмет: это могло быть только канапе.
Присаживайтесь, сказала Мари, все еще не выпуская моей руки. Зараз сделаю посветлее.
В комнате установился приятный полумрак. Окно было занавешено поверх белых тюлевых штор черным шелковым платком с бахромой, женщина отогнула уголок.
Дитё спит, зашептала она снова, вот и пришлось завесить.
В комнате стояла кровать, точнее, не кровать, а нечто вроде раскладушки, на ней спал Шати. Спал он крепким сном здорового ребенка: лежа на животе и раскинув руки. Даже в полутьме на обеих руках отчетливо виднелись красные пятна.
Лихорадки у него нет, этим дилетантским замечанием я попытался успокоить женщину, раз уж мне не удалось привести с собой доктора.
Однако Мари вовсе не нуждалась в утешении. Она перебила меня, подавив смешок:
Лихорадка? С чего бы ей взяться у бедняжки? Хворости-то у него никакой нету, жара извела бедняжку, вот я его и уложила.
Слава богу. А я было подумал, у него снова ветрянка.
Нету и не было вовсе, это все старый доктор; дурит.
Ах, вот оно что? А сыпь откуда?
Я у Шатики-то все спытала. Как встренет где ребенка, висельник старый, так и посечет его крапивой, а потом дает ему картофельного сахару, чтоб он не ревел; час пройдета доктор тут как тутпришел ребенка смотреть.
История нравов знает много способов ухаживания, но о таком я в жизни не слыхивал. Хороша же, должно быть, учебная программа на киргизском медицинском факультете!
И что, нынче господин доктор уже заходил? рассмеялся я.
А то как же! А вот больше, знать, не придет! молодайка расхохоталась вслед за мною. (Разумеется, при этом ей пришлось уткнуться мне в плечо, чтобы не разбудить ребенка.) Намедни я его за палец укусила, а нынче образумила каблучком.
Ей-богу, только тут я взглянул на ножки Мари. Башмачки ее являли собой чудо искусства из красного сафьяна с золотой вышивкойнаверняка подарок художника; за нынешние деньги башмачники таких не делают. И вообще молодайка была разодета в пух и прах, причем отнюдь не по-церковному. Юбка на ней шуршала, ворот блузки безрукавки был украшен алой лентой, на статной белой шее красовалось коралловое ожерелье. Руки прямо-таки пылали огнем, но сама она показалась мне холодной, как мрамор, когда, прижавшись ко мне, прошептала в самое ухо:
Зубы у него желтые-прежелтые. А изо рта медовым чесноком так и несет.
Так-то оно так, да вот руку мою можно бы и отпустить. Я попытался высвободиться, но тогда она пустила в ход и вторую руку.
Знаете что, вот четыре недельки минут, тут ровнехонько семь годков и исполнится!
Каким-то образом она умудрилась задеть оконную створку плечом, завернутый край черного платка опустился, и в комнате снова стало темно.
Черт бы побрал эту сумасбродную бабу с ее семью годами и венцом жизни вместе! А заодно и всех гадалок и духовидцев на свете! А вместе с ними еще и издателя, которому взбрело в голову заказать мне роман! Угораздило же меня попасть к черту на кулички да еще разыграть Иосифа стыдливого при сей благочестивой жене Потифара!
Я вскочил и в ярости сорвал с окна шелковый покров, комнату сразу залил яркий солнечный свет, а в окне ухмылялась, глядя на нас, докторова рожа.
З богом! заржал он, вставляя в глаз монокль.
Мари Малярша быстро опомнилась и показала ему язык, я же смущенно побрел вон из комнаты. Мне хотелось объясниться с доктором, но, когда я вышел, он куда-то исчез, да и я тем временем передумал. В конце концов, он не фараон, чтобы требовать у меня отчета, и, кроме того, сегодня же вечером я покину деревню вместе со всеми ее проблемами.
Так бы скорее всего и вышло, если бы, придя домой, я не застал у калитки Фиделя, торопившегося сообщить мне большую новость.
Иди скорее, братец, госпожа Полинг уже три раза за тобой приходила.
За мной?
За тобой, за тобой, они ждут тебя к обеду. Я сдаю тебя на недельку внаем.
Чего-чего?
А то, что пришла телеграмма от моего племянника из Надьварада, на той неделе у него помолвка, он берет в жены дочку какого-то генерала-валаха, но с условием, что обвенчаю их я. Сейчас за мной заедет барон, и мы поедем в город за паспортами. Через недельку буду дома, если, конечно, валахи не заберут меня к себе в армейские епископы, а ты до тех пор будешь столоваться на почте.
Приличия ради я немного поломался, но тут за углом возникла воздушная фигурка Андялки. Она держала над головой огромный лопух в виде зонтика, как это обычно делают девочки, и помахала мне этим лопухом, чтобы я поторапливался.
Так я вновь примирился с деревней.
Жаль, что Овидий в «Метаморфозах» не указал имени цирюльника царя Мидаса, который, надо полагать, по-человечески был куда симпатичнее, нежели сам ослоухий король. Я, во всяком случае, прекрасно его понимаю, особенно с тех пор, как вступил на поприще романистики, и если бы знал его имя, непременно добился, чтобы его выловили из Леты и сделали покровителем всех писателей. (Евангелист Лука с волом, заглядывающим в письмена, не годится для этой роли с тех пор, как упразднили цензуру.)
В отличие от него, легендарный цирюльник, выкопавший ямку, дабы поверить хоть ей томившую его тайну, настолько по-человечески понятен, что никогда не выйдет из моды, во всяком случае, пока не переведутся начинающие писатели, готовые за неимением самоотверженных слушателей выкрикивать свои стихи в ямку. Разумеется, в роли начинающего писателя может выступить и восьмидесятилетний академик, а в роли стиховдокторская диссертация. Я знал одного пожилого господина, скромнейшего человека на свете, который после двадцати лет изысканий написал главный труд своей жизникнигу на шестнадцати страницах о параметрическом анализе коэффициентов ортогональных субституций. Прежде чем сдать ее в типографию, он созвал все свое семейство, сыновей, дочерей, зятьев, невесток и внуков, и после краткого вступления принялся зачитывать им рукопись. Сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки один за другим удирали из комнаты, пока не остался наконец только самый маленький внук, не умевший ходить. Это не смутило старика, и он дочитал свой труд младенцу, хотя, будучи человеком весьма интеллигентным, хорошо понимал, что ведет себя глупотем не менее желание поделиться взяло верх. Гораздо лучше устроился мой приятель филолог, работавший ежедневно в течение многих лет с девяти часов вечера до двух часов ночи над проблемой исторического развития индогерманских гуттуральных звуков. В два часа ночи он будил жену и зачитывал ей ежедневную порцию. До десятой главы жена терпела, а потом бросила мужа и ушла в монастырь. Но филологилюди умные: мой приятель, которому предстояло написать еще десять глав, не успокоился до тех пор, пока не нашел некую старую деву, страдающую бессонницей. Они поженились, и супружеская жизнь этой пары по сей день безоблачна, так как основана на взаимной благодарности. Муж благодарен жене за то, что смог закончить книгу, после чего и был избран почетным членом Бенаресской академии, а жена благодарна мужу за то, что к моменту завершения книги полностью излечилась от бессонницы. К сожалению, есть некоторый процент случаев со смертельным исходом; чаще всего это происходит, когда поэты в припадке декламационного бешенства коварно нападают на самых простодушных людей. Одного эпика, к примеру, застольная компания едва не убила пивными бутылками за то, что он контрабандой протащил в свой секретарский доклад одну из песен своего неизданного эпоса. Или еще: один сочинитель сонетов, человек весьма кроткий, кончил жизнь в тюрьме, потому что однажды воткнул в жену ножницы: ей вздумалось прогнать из комнаты кошку как раз в тот момент, когда предстояло прозвучать наиболее звонкой рифме.