Отдал духи? спросил я.
Отдал, а как же. (Нотариус ушел домой, публика разбреласьизысканный стиль потерял всякий смысл.) Старая госпожа очень благодарила.
Так ты, выходит, не барышне их вручил?
Ее дома не было. (Андялка ушла из дому в день большой стирки?) Я столкнулся с ней у калитки, когда уходил. Видать, из церкви шла, потому что молитвенник держала. (Ангел мой! Сердце вновь привело ее к алтарю Девы Марии. Даже в день большой стирки!) Она, должно быть, кому ж еще быть, пышная такая, вся в теле и конопатая малость.
Я был готов проколоть его циркулем (он вернулся как раз в тот момент, когда я начал набрасывать на планшете план захоронения в разрезе). После свадьбы придется его прогнать: кто способен сказать такую гадостьбудто Андялка конопатая, тому в моем доме не место. Жаль, что нельзя прогнать его сразу: он мне крайне необходим. Хоть прикрикну на него от души:
Будь любезен, оставь свое мнение при себе и слушай внимательно: тут дело серьезное. Такого некрополя мы с тобой, пожалуй, с покайских захоронений не видали.
Я ввел его в курс дела. Захоронение, безусловно, языческих времен. Очевидно, тут похоронен какой-то знатный родоначальник, он должен лежать лицом на восток, к богу солнца. Судя по пестроте земли, за скелетом человека, скорее всего, окажется скелет лошади, вместе с витязем всегда хоронили его любимого коня. Работать следует очень аккуратно, потому что на восточном склоне могут обнаружиться и другие захоронения. На западном склоне, по-видимому, хоронили рабов-славян, это не так важно.
С батраками следует обращаться осторожно, используя опыт прошлых лет. Дисциплину поддерживать, но не грубить. Больше двадцати человек не нанимать, а то за ними не уследишь. Почтение мужиков к пращуру Арпаду всячески использовать, из добровольцев выбрать самых смышленых. С бабами побеседовать: среди них свободно могут оказаться такие, что носят в ушах аварские золотые серьги и варят кисель в той самой кружке, из которой некогда потягивал кумыс вождь Лехел. Дневник раскопок вести аккуратно, слои промерять и заносить все на карту. Кости из каждой могилы паковать отдельно, лошадей целиком не братьтолько головы; сосуды, оружие, вообще крупные предметы класть в большой ящик с соломой, драгоценности, а также деньги прятать в походный сейф и каждый вечер сдавать мне его с рук на руки в доме священника, откуда регулярно будут поступать завтраки, обеды и ужины. Обосноваться, само собой, придется прямо на кургане: можно, конечно, положиться на бога и на народное почтение, но ограничиться этим нельзя, так как почтение в любой момент может перейти разумный предел. (Когда мы раскапывали резные камни хитемешского собора, в последнюю ночь кто-то унес несколько штук на вечную память, кладут гнетом на квашеную капустуи вспоминают.) Если угодно, можно соорудить какой-нибудь шалаш, только какой дурак станет прятаться под крышей, имея возможность спать под открытым звездным небом, особенно летней ночью, когда то и дело падают звезды.
И наконец, самое главное: меня не беспокоить, у меня осталась всего лишь неделя, я должен работать днем и ночью, чтобы успеть закончить роман.
Рудольф улыбнулся мне с почтением и жалостью одновременно. Жалость относилась к писанию романа, которое я считаю серьезным делом, а почтениек той ловкости, с которой мне удается увиливать от по-настоящему серьезной работы.
Давно известно, что турки считают сумасшедших святыми, мы же, правоверные христиане, прости господи, считаем святых сумасшедшими. У меня сложилось впечатление, что мой поп совместил обе точки зрения, во всяком случае, с тех пор, как выяснилось, что он дал приют романисту. С тех самых пор он нежен со мной, как с безумцем, и опасается меня, как святого. Ежедневно он наливает в чернильницу свежих чернил и кладет на стол новое перо.
Он собственноручно готовит мне воду для умывания, чтобы возня прислуги не действовала мне на нервы, ни одно полотенце не, кажется ему достаточно мягким для моих рук. Как-то раз он выдал мне роскошное полотенце, расшитое алыми подсолнухами, на которых сидели голубые канарейки и распевали «Tantum ergo» по грегорианским нотам.
Знаешь, Марцика, последний раз им утирался старый патрон, он, бедняжка, так толком и не умылся, уж больно вода была холоднана крещение дело было.
Что ж, я тоже вряд ли стал бы умываться, зная, что придется утираться синими канарейками. Боюсь, что такие рушники имеют столько же отношения к мытью рук, сколько перочинные ножик перьям, а законодателик законам.
Однажды я застал Фиделя за чисткой моих ботинок. Подпись на чужом векселеи та не может служить таким убедительным доказательством дружбы; я, к примеру, предпочел бы снять ботинки с себя и остаться босым, нежели чистить чужие. Спрашивается, как увязать с этим тот факт, что Фидель по мере возможности избегает моего общества и как-то спросил, не хочу ли я, чтобы еду подавали мне в комнату?
Я ведь понимаю, сказал он, вокруг тебя теперьсплошные музы, а сим изящным дамам должно быть не по себе в обществе простого попа, который бреется не чаще раза в неделю.
Разумеется, на самом деле ему просто не хотелось меня видеть. Мы сошлись на том, что завтраки и обеды будут подавать ко мне в комнату, а ужинать мы все же будем вместе. При всем том, повторяю, поп мой обслуживал меня с таким рвением, словно я был апостол Петр, явившийся к нему с визитацией, и мог в любой момент потребовать метрические книги за последние десять лет. (Все они лежат под двадцатью томами «Патрологии» Миня и несколькими сотнями номеров «Вашарнапи уйшаг»; я-то в курсе, а оннет.) Он никогда не заговаривал первым и ни за что на свете не спросил бы, о чем, собственно, мой роман.
По-видимому, он дулся на меня как представитель интересов девского барона, но разве я виноват, что в день Святого Панталеона его так не вовремя занесло в церковь? К тому же давно пора об этом забыть, ведь с тех пор он ни разу не видел нас с Андялкой вместе. Девушка каждый день прибегает на пару минут к моему окну, но происходит это обычно после обеда, когда поп отправляется на пустующую пасеку попить кофейку (то бишьрозового столового). В эти минуты я докладываю ей, на сколько страниц подвинулось дело, она же передает мне горячие приветы матушки Полинг и просит, чтобы я занялся собой, потому что выгляжу худым и бледным. Беседа двух послушниц едва ли менее предосудительна, чем наша. Лишь глаза мои говорили ей: «еще шесть дней», «еще пять дней», и она, конечно же, все понимала, так как тут же убегала в смущении.
Совершенно очевидно, что сострадательная чуткость и трепетное почтение попа предназначались романисту, а разоблачение романиста, безусловно, было на совести Рудольфа. При первом удобном случае он разболтал секрет прислуге, а та немедленно доложила хозяину, с тех пор он и обращается со мной, как с тяжелобольным. (Прислуга же с тех пор ежедневно моет ноги, а по вечерам, после умывания, вплетает в косу алую ленту. Даже самый безобидный из романистов отравляет вокруг себя атмосферу.)
Хорошо еще, что к ужину, как правило, на пару минут заглядывает нотариус. Отныне он тоже посвящен в тайну; если мои акции и упали в его глазах, то во всяком случае он этого не показывает. Гораздо больше его занимает проблема пращура Арпада, поэтому он целыми днями крутится возле раскопа и отчитывается передо мной вместо Рудольфа, которого я освободил от ежедневной явки с сейфом. У него он пребудет в целости и сохранности, а с меня вполне хватит того клада, который я кладу под голову. (Речь, как вы понимаете, идет о рукописи.)
От нотариуса я узнал, что Рудольф поистине гениально разрешил проблему найма, сыграв одновременно и на патриотических чувствах, и на корысти. Из многочисленных патриотов, явившихся освобождать пращура Арпада, он выбрал двадцать мужиков, наиболее пригодных к делу. То есть тех, кто изъявил готовность пожертвовать пару литров пшеничной или же сыра, сала и табака примерно на ту же сумму, лишь бы поучаствовать в освободительных работах. Всех прочих он успокоил, сказав, что до них дело дойдет как раз тогда, когда мы примемся искать могилу Аттилы. Она наверняка в этих краях: старинные господа ведь вроде нынешнихтолько друг с дружкой компанию водили.
Тот же нотариус сообщил мне, что Рудольф, однако, свое дело знает. (Куда тебе до него! вот что означало это «однако».) Рудольф, видите ли, еще вчера вечером сказал, что пращура Арпада надобно искать рядом с лошадиным скелетом, и лежать они должны голова к голове. Так все по его словам и вышло: нынче нашли пращура Арпада, лежит, вытянувшись в струночку, голова чуть повыше, чем ноги. Тут интерес особый: ведь на невольничьем кладбище у всех скелетов голова оказалась ниже, чем ноги. Словом, венгры и тогда держали голову высоко, а у славян уже тогда все шло вверх тормашками.
Так утолим же по этому поводу жажду! симпатичное лицо моего хозяина немного посветлело.
Одно мне странно: уж больно пращур Арпад ростом мал, продолжал докладывать нотариус. Не больше ста пятидесяти сантиметров. И по всему видать, скромный был человек, ничего при нем не оказалось, кроме железного меча. И немолод был, должно быть, всего два зуба во рту. Могу показать, мы его сфотографировали, снимки у меня при себе.
Я взглянул на фотографии без особого интереса. В моем романе к этому времени происходило следующее: художник окончательно опростился, отпустил бороду, и когда однажды вечером жена не позволила ему себя поцеловать, он встал на колени и поклялся никогда больше не брать в рот медового чеснока. (Это была моя маленькая месть доктору.) Глава вышла совершенно натуралистическая в духе Золя, я заранее предвкушал впечатление, которое она произведет на читателя, но меня самого она несколько утомилаи в такой-то момент от меня требуют краниологической оценки черепа какого-то тысячелетнего татарина. Сожалею, но я в эти дела не вмешиваюсь, обращайтесь к Рудольфу.
Однако никак не дело Рудольфа было разбираться с журналистом, приехавшим на следующий день из города; он представился сотрудником какого-то информационного агентства и показал полученную из Будапешта депешу с просьбой разузнать подробности мировой сенсации.
Какой сенсации? изумился я. Чего только не разнюхают эти нынешние репортеры! В романе не хватает целых трех глав, а в Пеште о нем уже говорят как о мировой сенсации.
Откуда же об этом известно? со скромной гордостью спросил я.
Вот депеша господина нотариуса: «Найдена могила Арпада! Подробности по месту происшествия».
Ах, вот оно что, я сразу поостыл. В таком случае вам следует сходить на место происшествия.
Уже был, поклонился. Вот здесь у меня все сведения записаны. Я хотел бы получить от вас небольшую историческую справку. Арпад ведь погиб в битве при Аугсбурге, не так ли?
Разумеется! ответил я сердито.
Благодарю вас, выходит, я не ошибся. Откровенно говоря, только потому, что отвечал этот вопрос на экзамене по истории, когда экзаменовался на офицера.
Вот как? Вы изволили экзаменоваться на офицера? Поздравляю. Позвольте откланяться.
Мне страшно хотелось остаться в одиночестве: Мари Малярша как раз собралась к юному Бенкоци. То бишь натурщица к юному соблазнителю-нотариусу.
Пардон, последний вопрос. Каким образом труп Арпада мог попасть из Аугсбурга в этот курган? Ведь нельзя же предположить, чтобы при тогдашних транспортных средствах его переправили домой?
Речи быть не может!
Премного благодарен. Прикажете прислать вам завтрашние газеты?
Благодарю покорно, не извольте беспокоиться, мне некогда их читать.
На другой день, под вечер, ко мне в комнату вошла смертельно бледная Андялка в сопровождении попа и нотариуса; обастрашно взволнованные.
Официальная депеша от министра внутренних дел!
Вскрыв депешу, я тоже побледнел, но от злости. Послание гласило: «Запрещаю дальнейшие сообщения о сокровищах Арпада, причинаАнтанта. Жду доклада. Поздравляю от всей души. Министр внутренних дел».
Газеты, пришедшие на следующее утро, свидетельствовали о том, что если бы министр внутренних дел не запретил дальнейших сообщений, его попросту следовало бы прогнать. На первой же странице во всех газетах красовались кричащие заголовки, а под нимисообщение об Арпадовой могиле с упором на Арпадовы сокровища. «Пока найдено десять тысяч золотых брошей, пятьсот натуральных жемчужин, а также мечи, отделанные бирюзой, и кинжалы с золотыми рукоятями».
В научной части репортажа говорилось о том, что Аугсбургская битва происходила, собственно говоря, на Семихолмье, здесь и погиб Арпад, который, судя по священным останкам, кои репортер имел возможность осязать с благоговейной молитвой, был мужем атлетического сложения. Заключительная же часть статьи не оставляла камня на камне от Академии, битком набитой всякими Палами Никчемными и Петерами Безвестными, в то время как на Мартона Варгу, крупнейшего венгерского археолога, которым могла бы гордиться любая нация, по сей день не обратили внимания.
Послушай, дружище, со скрежетом зубовным сказал я нотариусу, ведь с завтрашнего дня Семихолмье станет самым популярным местом паломничества в стране.
Того-то мне и надо! отвечал он, и глаза его сияли. Пусть моя деревня станет центром комитата!
Что ж, не исключено, но, к сожалению, тебя в этом случае отправят на пенсию. Сам знаешь, сколько наверху выскочек, они наверняка тебя выживут. Надо было действовать по-другому: перво-наперво как следует подготовиться и укрепить свои позиции. Надо было похерить все это дело, по крайней мере до конца раскопок, а потом всячески подчеркивать собственные заслуги.
Пожалуй, что так, нотариус погрузился в раздумье, да только теперь уж поздно. Сюда уже звонил какой-то заместитель госсекретаря, сказал, что послезавтра привезет нам венок от ассоциации госсекретарей.
Я думаю, еще не поздно. Нельзя ли обнаружить в деревне холеру?
Дай мне обнять тебя, мой мальчик! нотариус простер руки. Какая жалость, что ты не пошел по административной части. Тебе непременно доверили бы проведение выборов. Завтра же закажу из города телегу дынь, а потом конфискую их и велю выбросить в Тису, у парома их выудят бабы, и к завтрашнему вечеру деревня будет официально объявлена холерным очагом.
На том и порешили. Насколько я знаю своих соотечественников, теперь можно спокойно откапывать хоть самого Гадура вместе с его карбункуловым трономв холерное гнездо все равно никто не полезет.
План наш вполне удался, газеты запестрели сообщениями о холере и оставили Арпада в покое. Одна газетенка, правда, навела на меня панику сообщением о том, что среди моих коллег началось движение за празднование двадцатилетия моей трудовой деятельности, что весьма неприятно слышать, когда вот-вот станешь молодоженом. Впоследствии я утешился, вспомнив свое давнее наблюдение: все коллеги всегда предпочитают отмечать собственные юбилеи (причем лучше годом раньше, чем годом позже) и чужие похороны, дабы никто не чувствовал себя обойденным.
Куда хуже было то, что вся эта общенациональная кутерьма вокруг Лже-Арпада снова отняла у меня кучу времени. А между тем роман стал для меня важнее, чем когда бы то ни было. Сперва я намеревался изготовить нечто вроде торта, изысканного лакомства во славу кондитера, но при нынешнем повороте событий он, того и гляди, станет для меня единственным куском хлеба. Венгерский научный мир никогда не простит мне скандала с могилой Арпада, которую я обнаружил по воле прессы; впрочем, разыщи я ее на самом деле, они разозлились бы еще больше. Разумеется, это было бы приятнее, ибо лучше быть объектом гнева, нежели насмешек. В общем, так или иначе, совершенно очевидно, что моя научная карьера с треском провалилась в могилу Арпада, и нет такой лестницы, что вывела бы ее обратно на свет божий.
Короче говоряточнее, говоря словами господина Бенкоци, отныне на карту романа была поставлена вся моя жизнь. И корпел я над ним соответствующим образомни один сапожник так не работает, даже накануне ярмарки. Действие дошло до кульминации, все нити интриги переплелись, образовав некое подобие клубка в лапках играющего котенка, персонажи мои спали со мною в одной постели и ели из одной тарелки. Я пребывал в состоянии транса, и земные голоса доносились до меня лишь в обрывках. Краем уха я слышал, как нотариус по вечерам вкратце излагает события дня, героем которого неизменно оставался Рудольф.