Парень не зря прошел войну: сердца местного населения были взяты самым настоящим штурмом. Он умел держаться величаво и снисходительно одновременно, рот у него не закрывался с утра до вечера, и говорил он такое, что сам кум Бибок лишался дара речи, ибо ничего подобного не было даже в американских газетах. Сам Рудольф, правда, был на буковинском фронте при генерале Пфланцер-Балтинев венгерской транскрипции: Балинт Панцель, но зато все видал, все слыхал, и уж кто-кто, а он запросто мог бы сказать, почему войну проиграли, да только всему свое время. Чаще всего и охотнее говорил он о внешней политикеоно и понятно, если учесть, что во время войны он подружился с целой кучей императоров и королей. (К тому же отец его был в свое время единственным сапожником в Пустапетери.) Каждый день рисовал он на песке рукоятью лопаты карту военных действий ближайшей мировой войны и постоянно завершал соответствующие пояснения восклицанием: «Старому миру абсурд!» Что касается научного стиля, то тут он превзошел сам себя: скелеты называл «мощностями», а если в процессе раскуривания трубки спичечная головка случайно отлетала в сторону, он призывал все возможные несчастья на голову того, кто изобрел «серну».
Ни в коей мере не преуменьшая Рудольфовых заслуг, справедливости ради хочу отметить, что моя старая теория имен в очередной раз подтвердиласьбольшей частью успеха он все же был обязан своему имени. Зовись он Тодором, Самуэлем или попросту Йожефом, все могло бы повернуться совсем по-другому. Но он по странной случайности оказался именно Рудольфомвпрочем, может, это была никакая не случайность, а особое, предначертание, а посему пару дней спустя мой лакей уже был увенчан двойным нимбом: королевского происхождения и исторического предназначения. Обаятельный стройный мужчина, с императорами да королями на дружеской ноге, говорит на господский манерполовины не разберешьи к тому же носит имя Рудольфэто мог быть только один человек, только тот самый «Рудоль», единственный Габсбург, заслуживший бессмертие, поскольку успел умереть, прежде чем его разлюбили. Потому он и не мог состариться, черты лица его становились все четче и определеннее по мере того, как гроб в капуцинском склепе все больше подергивался патиной.
Вылитый Ференц Йошка, заявил Марта Петух, как известно, большой специалист по части «Рудоля».
Можете не сомневаться, веселился нотариус, господин Рудольф, коли захочет, может за неделю поднять все деревни вдоль Тисы и повести их войной на кого угодно.
К счастью, у Рудольфа не было исторических амбиций, он вполне удовлетворился той славой, которую доставила ему новая находка: по левую руку старого всадника был обнаружен еще один мужской скелет, под лопаткой у него лежали остатки колчана, возле правой кистинаконечник стрелы. Кто бы это мог быть!
Это мог быть любимый слуга знатного господина, какой-нибудь лучник, с которым господин предпочитал ходить на охоту.
Одним словом, что-то вроде премьер-министра.
Да, что-то в этом роде. А когда хозяин умер, слугу похоронили вместе с ним, чтобы ему не было одиноко в загробном мире.
Славный обычай, жаль, что его отменили, вздохнул нотариус. А знаете ли вы, что Марта Петух нынче предложил Рудольфу четыре центнера пшеницы? На тот случай, если и впрямь случится какая свара и придется идти на серба.
Я всегда говорил, что оничудесные люди, нужно только уметь с ними обращаться, поп расчувствовался и тяпнул стаканчик.
На следующий день нотариус постучался ко мне в неурочное время, перед самым ужином.
Прости, что помешал, старина, но тут такое случилосья не мог тебе не сообщить.
Я охотно простил его, тем более что последние полчаса корчился у стола в величайших душевных муках. Сперва соблазнитель присосался, как пиявка, к губам натурщицы, но потом насытился, женщина тоже начала зевать и подумывать о том, как бы отучить мужа от медового чеснока и приучить его снова бриться каждый день, ведь он, в сущности, куда интереснее помощника нотариуса. Надо было срочно что-то предпринять, а не то они разлюбят друг друга, и художник, помирившись с женой, наймется куда-нибудь учителем рисования.
К твоим услугам. Что такое стряслось?
А вот что: у витязя жена обнаружилась. Лежит одесную, но на левом боку, чтоб старик и в могиле мог ей в глаза поглядеть. Молоденькая, видать, одевал ее старик что надо: в ушахсерьги золотые с мой мизинец, на шееянтарное ожерелье, на поясесеребряная пряжка, а на пальцезолотое кольцо с рубином, да с каким! Будто теперь из ювелирного магазина, стоило Рудольфу его платком обтереть.
Я суеверен ровно настолько, насколько может быть суеверен человек, вкусивший от многих наук и к тому же бывший некогда лириком старого закала. (Новомодные лирики-мистики все как один рассудительны, словно учителя математики или строители-каменщики. И это совершенно естественно: мистицизм, как правило, дается только тем писателям, чей разум сух, холоден, и остер, как тщательно протертое лезвие бритвы.) При всем том, я не мог не увидеть в появлении этого кольца предначертания свыше. Судьба преподнесла мне кольцо, воистину достойное Андялкиного пальца, кольцо, которое некогда носила восточная княжна, белая лилия, на руках доставленная с туранских полей на берега Тисы. Оно могло отыскаться давным-давно и затеряться в руках грязных торгашей. Оно могло оказаться на пальце какой-нибудь шлюхи и стать нечистым орудием ее ремесла. Оно могло попасть на музейную полку, и праздная публика разглядывала бы его, зевая, пока оно не стало бы жертвой грабителей и не кончило бы жизнь в золотойванночке фотографа или дырявом зубе старого торговца пшеницей. Но судьба хранила егоhabent sua fata annuli! Она запрятала кольцо под самым долговечным из Семи холмов, тысячелетие Тиса укрывала его илом, а ветерпеском; сердце княжны давным-давно проросло дикими фиалками и шиповником, а судьба все хранила кольцо и сохранила его до самого моего прихода, чтобы я мог преподнести его своей невесте, чьи пальчики тоньше и нежнее, чем у любой герцогини. Кто знает, не переселилась ли в Андялку древняя душа, обратившаяся в цветок? И кто знает, не течет ли в Андялкиных жилах та же кровь? Конечно, для дилетанта имя «Полинг» звучит отнюдь не по-турански, но лингвисты (те, что занимаются финно-угорскими языками) запросто могли бы доказать, что раньше оно звучало совсем не так и сугубо по-турецкине Полинг, а Дёндиле.
Я восторженно поблагодарил нотариуса за великолепное известие и спросил, нет ли у него желания прогуляться со мной обратно на Семихолмье.
Хотеть-то я хочу, нотариус хитро улыбнулся в ответ, да только лучше не пойду и тебе не советую. О кольце не беспокойся, оно в надежном месте, Рудольф на моих глазах запер его в сейфможешь подождать до утра. Так будем же лояльны и не станем беспокоить высоких господ в такое время.
Очень трогательно, что свободный королевский избиратель либерален даже по отношению к мертвецам, подхватил я шутку, могу тебя успокоить: испанского этикета у тюрков не вводили.
Нет, дружище, я лоялен только по отношению к живым венграм, но зато ко всем, невзирая на лица. Речь о Рудольфе, о том, чтобы не мешать ему, когда он, удалившись от публики, вкушает радости личной жизни.
Ах, вот оно что! я рассмеялся. Уж не удирает ли мошенник по ночам с кургана?
Как раз наоборот! К нему приходит Мари Малярша, и они стерегут мертвецов вдвоем.
Я расхохотался так, что едва не свалился со стула. Как там говорил чепайский святой ткач? «Стройный брюнет знатного роду!» Вот Рудольф как раз и есть стройный брюнет, а по знатности рода с ним вряд ли кто сравнится от Иркутска до Гринвича. Да, что ни говори, чепайский ткачбольшой пророк. Ей-богу, надо бы послать министру внутренних дел депешу: пусть выкроит ему местечко. Будет у нас хоть один дальновидный политик.
Ох, не мне бы говорить о дальновидности! Ведь сам я на этот раз оказался слеп, как какой-нибудь министр иностранных дел. Можно же было сообразить, что Мари Малярша, воссоединившись с Рудолем, немедленно обретет в нем венец своей жизни. Нетрудно было догадаться и о том, что стоит Рудольфу вступить на этот путь, как в археологической Македонии ему станет тесно.
Собираясь утром на курган, я хотел позвать с собою попа. Прислуга сообщила, что его преподобия нету дома, видать, к нотариусу пошли, тот за ними посылал, приходи, мол, да срочно.
Я отправился следом; во дворе у нотариуса было полно народу. Мужики и бабы шумели, размахивали руками, я едва пробил себе дорогу к двери. Откуда-то донесся гнусавый голос кума Бибока:
Вернется, раз я сказал! Потому и заложницу прихватил!
Что это здесь творится? я вошел в контору. Уж не свадьба ли, часом?
Господин Бенкоци, надо сказать, был разряжен так, что вполне тянул на жениха. Белые матерчатые туфли отчищены бензином, полосатые теннисные брюки тщательно отутюжены, с пряжки ремня ухмылялся египетский сфинкс из нейзильберавид у него был такой, словно ему удалось сбыть с рук все свои загадки разом, черный люстриновый пиджак украшала крупная маргаритка; не будь мне доподлинно известно, что юный господин изгнан из почтового Эдема, я сказал бы, что этолетняя астра.
Старый нотариус яростно орал в телефонную трубку, он-де битый час ждет, когда ему дадут окружное полицейское управление, и на мое приветливое «доброе утро!» ответил крайне неприветливо:
Черт бы тебя побрал вместе с твоим утром! Впрочем, пардон, ты здесь ни при чем.
Да что такое?
Мари Малярша сбежала ночью из деревни.
Если мужу дела нет, то нам-то что за дело?
Есть ему дело: на рассвете перебудил ревом всю деревню и погнался за ними с вилами.
Господин нотариус забыл сказать, что ваш Рудольф, господин председатель, составил Мари компанию, прояснил ситуацию юный Бенкоци.
Господи благослови, я спокойно улыбнулся. С судьбой приходится мириться.
Я с удовлетворением ощущал, что судьба заботится обо мне самыми хитрыми способами. Рудольфа она явно предназначила для того, чтобы избавить меня от обременительной симпатии Мари Малярши.
Вот как? кисло улыбнулся нотариус. А то, что Рудольф прихватил с собой сейф, это тоже судьба? Со всеми побрякушками пращура Арпадас золотыми брошками, серьгами, жемчугом, янтарем. Ну и колечко с рубином негодяй тоже решил нам не оставлять. Теперь мне ясно, почему, запирая вчера вечером ящик, он вдруг заявил: «Тысяч на пять динаров потянет». Они уже тогда решили бежать в Сербию.
Хоть бы Андраш Тот их догнал. Я рухнул в плетеное кресло, отирая выступивший на лбу пот. Меня волновало только кольцо, но за него я сам был готов нанизать подлеца на вилы.
Со двора доносилось гудение толпы. Потом послышались твердые шаги в коридоре. В дверях появился Фидель, он тоже отирал пот со лба.
Ну вот, нашли.
Мы трое разом вскочили.
Вора? спросил нотариус.
Женщину? спросил помощник нотариуса.
Кольцо? спросил я.
Андраша Тота Богомольца, отвечал поп. Повесился на том самом дереве, на котором нашли художника семь лет тому назад. Доктор уже вскрывает его в мертвецкой.
Деревенский моргтакое место, где пропадает всякая охота помирать. Деревянный сарай у кладбищенской ограды, предназначенный для беспризорных покойников, которых наверху наверняка встречают осанной и пальмовыми ветвями святые в белых одеждах, а внизу не отпоет даже кантор. Господь бог, разумеется, выплатил бы за них вознаграждение, но смертные не любят ссужать господа бога, хотя уж он-то ни перед кем в долгу не оставался. Деревенская мертвецкая служит еще и прозекторской, для этой цели она оборудована столом на козлах. Кладбищенский сторож разделывает на этом столе заколотую свинью, переворачивая верхнюю доску обратной стороной, так как наружная сторона предназначена для самоубийц. С ними же, как правило, разбирается доктор, он режет их и кромсает во имя науки и порядка, дабы никто не волновался и не сомневался в том, что они действительно умерли.
Когда мы добрались до мертвецкой, труп Богомольца уже лежал на столе, накрытый простыней; полотно слегка топорщилось на заостренном носу, несколько зеленых переливчатых мух ползали по носу, символизируя непрерывность жизни; можно подумать, что природа нарочно облачает их в такие яркие наряды, чтобы оказать беспризорным покойникам последние почести. Доктор уже убрал инструменты в сумку и теперь умывался, стоя в углу, а кладбищенский сторож поливал ему на руки из глиняной кружки.
С тех пор как я вонзил доктору в сердце кинжал машукулумбского приветствия, прошло несколько недель, за это время он сильно постарел. Голова и усы подернулись плесенью, а вместе с нимии былой темперамент; теперь это был самый обыкновенный угрюмый и старый деревенский лекарь. Когда мы вошли, он поднял голову и, увидев среди прочих меня, равнодушно отвернулся.
Скотина, рявкнул он на сторожа, нечего поливать мне ботинки.
Я заговорил первым, чтобы показать, что не держу на него зла:
Каковы результаты, господин доктор?
Смерть от удушья, проскрипел он в ответ. Последовала девять часов назад. На трупе обнаружены характерные признаки самоубийства через повешение.
(Да, из него и вправду вышел самый обыкновенный доктор. Его рассказ был как две капли воды похож на сводку судебной медицинской экспертизы.)
То же самое сказали после вскрытия про художника, улыбнулся нотариус.
Доктором снова овладела навязчивая идея.
Смею вас уверить: если бы вскрытие производил я, там обнаружилось бы еще кое-что. Да неужто нужны еще какие-то доказательства тому, что художник пал жертвой убийцы? Он дрыгнул ногой в сторону стола, так как руки у него были заняты полотенцем.
Что-что? переспросил нотариус. Я затаился в ожидании ответа.
Он и был убийцей.
Ну как же, это ваша давняя идея-фикс.
Я никогда не говорил этого вслух, но всегда чувствовал. В последнее время я досконально изучил этого человека, можно сказать, поставил над ним эксперимент и пришел к выводу, что ревность могла снова толкнуть его на убийство.
Но Рудольфа-то он все-таки не убил.
Он подозревал другого, холодно сказал доктор. Однажды он твердо решил зарезать некую особу и даже залез к ней в окно, но особы не оказалось дома. Тогда он в бессильной ярости забросал всю комнату дохлыми лягушками.
Меня прошиб холодный пот, а нотариус зевнул.
И все-таки из этого не следует, что он убил Турбока.
Это ясно как день. Он преследовал распутницу до самого ивняка. Там ему пришло на ум, что из-за этой шлюхи он уже стал один раз убийцей. Не надо забывать, что он был простой, суеверный крестьянин, в нем пробудилась совесть, и он повесился на том же суку, на котором семь лет назад повесил художника. Вот и все.
Воистину дерзость и хитрость этого человека не имеют пределов. Мне было ясно, что Богомолец покончил с собой оттого, что разрешилась давняя, проблема: он убедился наконец, что жена ему изменила. А у настоящего убийцы хватает смелости заклеймить «убийцей» этого несчастного, что лежит теперь на столе, да еще придумать правдоподобную мотивировку. Что и говорить, этот человекне суеверный крестьянин, его совесть за горло не возьмет. Он может одурачить целый свет, но только не меня!
Можно подумать, он нарочно меня дразнил!
Выйдя из сарая, мы тут же заслышали знакомый колокольчик: динь-динь-динь! Ягненок щипал одичавшую пшеницу, некогда занесенную на кладбище с гумна. Шати сидел на какой-то могилке без креста в привычной позе философа: большой палец во рту.
Ну, Шати, пойдем домой, шагнул к нему доктор, теперь ты будешь моим сыночком.
Тут терпение мое лопнуло. Все во мне восставало против того, чтобы убийца заделался нянькой.
Прошу прощения, я схватил ребенка за руку. Я хочу забрать Шати с собой.
У меня больше прав на него, потому что я здешний, доктор рванул многократного сироту на себя.
Зато родители Шати не были здешними, и я тоже не здешний! я рванул мальчика обратно.
Мне самому было ясно, что с юридической точки зрения мои аргументы весьма уязвимы, поэтому я поспешно предложил предоставить ребенку решать самому. Я ни секунды не сомневался, что шоколадные конфеты потянут на весах выбора больше, чем кислое яблоко.
И тут, впервые за все время, заговорил поп:
Обсудим все это после похорон, господа, а до тех пор оставим ребенка на нейтральной территориина почте.