Враждующие стороны пошли на такое соглашениеоднако в итоге все произошло совсем не так, как я предполагал.
После похорон мы с доктором и попом отправились прямо на почту, нотариус обещал прийти следом: он хотел сперва заглянуть в осиротевшее жилище Богомольцевесли у мальчика осталась какая-нибудь одежонка или еще какое барахло, то надо их забрать, пока не нашлось охотников на наследство. Надо думать, у ребенка ничего и не было, кроме отцовской тачки, да ничего не попишешьтаков порядок.
Вернулся он довольно быстро, следом за ним шел посыльный, толкая перед собой тачку с обычным бедняцким скарбом. В руках у нотариуса болталась драная котомка, основательно объеденная мышами.
Послушай, малыш, знакома тебе эта котомка? спросил нотариус мальчонку. Голос у него почему-то сел, словно он внезапно простудился, руки дрожали, толстое лицо покраснело.
А как же, знаю, храбро заявил Шаги. Батюшкина котомка.
Тогда беги, малыш, поиграй немного в саду, а мы тем временем поглядим, что тут есть.
Как только ребенок вышел, нотариус извлек из котомки плотный лист бумаги, истертый на сгибах. Брачное свидетельство Матяша Беры и Вероники Винце. Затемзеленый лист картона: свидетельство об уплате Енё Турбоком членских взносов в будапештский клуб «Гнездо». Затемзолотое кольцо и золотые часы на цепочке. Наконец, шелковый кошель для бумажных денег, а из неготри купюры по тысяче крон.
Ну что, господа, теперь вам ясно, кто убил Турбока? спросил он, с трудом переводя дыхание.
Я посмотрел на попа и сказал:
Тайна исповеди?
Его мягкое лицо немного посуровело, и он ответил, обернувшись к церкви:
Ежели господь бог устроил так, чтоб возлюбленные чада его грабили и убивали, то можно ли их винить?
Так я и не узнал от него, сознался ли Матяш Бера Банкир на смертном одре в убийстве или ему не хватило времени. Быть может, поп схоронил эту тайну в своем добром сердце, чтобы сын Матяша Беры Банкира не стал на всю жизнь Шандором Берой Убийцей?
Доктор мрачно уставился в окно, словно незадачливый изобретатель сыворотки, которого публично опозорили, обозвав ослом на врачебном симпозиуме, а ему, нечего на это возразить.
Однако был человек, который устыдился еще сильнее, чем доктор: я подошел к нему и протянул руку:
Господин доктор, я думаю, ребенку лучше всего остаться у вас.
Нотариус упорно ломал голову над вопросом, зачем было Бере грабить художника, если он так и не сбыл награбленного. Допустим, драгоценности сбывать он боялся, но ведь на деньгах не написано, что они художниковы, а бедняга, надо сказать, помирал с голоду вместе со всем семейством. Не будучи в состоянии придумать ничего другого, нотариус остановился на том, что убийцей Матяша Беру сделала нищета, а отвращение к кровавым банкнотам внушила пробудившаяся совесть.
Доктор по идее должен был ответить, что только бескультурный венгерский крестьянин способен на такую глупость, однако промолчал. Взяв Шати за руку, он крепко прижал ее к себе, и они отправились домой. Ягненок весело поскакал следом.
Пои с нотариусом тоже ушли, а меня матушка Полинг оставила обедать. На обед была варенная в молоке морковь, а я, надо сказать, отношусь к тем, не совсем обычным мужчинам, которых даже такие вещи не способны отпугнуть от брака.
Очутившись после обеда наедине с Андялкой, я протянул руку через стол и сжал ее пальчики.
Дитя мое, найдется у вас немного времени? Я хотел бы обсудить с вами кое-что, одинаково важное для нас обоих.
Я чувствовал, что пальчики ее нервно подрагивают в моей руке. Она выглядела утомленной, личико побледнело, а губки немного увяли, свободную руку она время от времени подносила к ушам: так люди, страдающие головной болью, пытаются заглушить колокол, гудящий у них в голове.
Пожалуйста, сказала она без энтузиазма. А нельзя ли отложить до другого раза, скажем, до завтра?
Вам нездоровится, дружочек? Принести картофельную диадему?
Картофельная диадемаэто сложенная крестом салфетка, в которую вложена сырая картошка, нарезанная кружочками. В деревнеэто первое средство от головной боли: прохладная шкурка постепенно вбирает в себя яд, снимая с головы терновый венец боли, а лицо при этом приобретает необычайно кроткое выражениеаспирин такого эффекта не дает. Последнее, впрочем, я заметил лишь тогда, когда получил право собственноручно возлагать картофельный убор на самый прекрасный из лобиков, которые когда-либо морщились от боли.
Спасибо, не нужно. Я вполне здорова, просто все эти неожиданности меня сильно разволновали.
Именно о них я и собирался потолковать с вами, дружочек.
О, я с удовольствием послушаю, она разом ожила. Ей на глазах полегчало оттого, что сквозь приоткрытые жалюзи ворвался прохладный ветерок.
Давайте поменяемся местами, дорогая, сядьте сюда к окну, по крайней мере, солнце не будет светить вам в глаза.
Она пересела на диван, откинула головку, подложив под нее сплетенные руки, под ножки я подставил ей скамеечку, которую смастерил по моему заказу кум Бибок. (Работа была выполнена в оригинальном стиле, но не без вдохновения: лев с лошадиным хвостом и пава смотрели друг на друга в упор, сверху, над ними, красовался венгерский герб, а внизу стояла надпись: «Желаю здравствоватьВинце Бибок».)
Я хотел сказать, дорогая, что судьба устроила все эти сцены специально для нас.
Можно ли быть таким безжалостным, господин председатель!
Я вот о чем: роман наш застопорился как раз на последней главе. А теперь развязка готова, жизнь дописала роман своею рукой.
Раньше господин председатель говорил, что жизнь подражает романам.
Бывает и так, жизньбессовестный плагиатор, а все потому, что ей лень придумывать что-нибудь новенькое. Именно это и дает романисту право в свою очередь ее обворовывать. Еще Виктор Гюго утверждал, что во всяком удачном романе представлены три начала: переживание, фантазия и наблюдение. Лирика, сюжет, репортажвсего понемногу. Разумеется, в моем случае о лирике не может быть и речи.
Господин председатель, не будем ссоритьсяне надо обижать лирику.
Вся лирика, какая там есть, появилась вашими молитвами, дружочек. Я поцеловал ей руку. И сюжетом я полностью обязан вам. Теперь нужно подмешать немного репортажа, и тогда из него выйдет по-настоящему изысканное блюдо.
Репортажпакость, она покачала головой.
Что не мешает вам, дорогая, читать в газетах описания пышных свадеб, не правда ли?
Сей argumentum ad hominem заставил нас обоих улыбнуться. Видимо, потому, что думали мы об одном и том же.
Это совсем другое дело, если вы собираетесь завершить роман свадьбой, я не против, это всегда хорошо.
Ну и бог с ним, ради вас, так уж и быть, женю помощника нотариуса.
Как вы сказали? она подняла голову. На ком?
На художнице, разумеется, я удивленно посмотрел на нее.
Ах да, конечно, рассмеялась она. Смотрите, как славно, и церквушка наша попадет в знаменитый роман. Дело будет происходить осенью, алтарь будет украшен астрами, а ясень осыплет жениха и невесту золотым дождем, верно я говорю?
Об этом не может быть и речи, дорогая. Ведь Рудольф и Мари сбежали, вот и помощник нотариуса сбежит с героиней, обвенчаются они в городе, без всякого шума, украдкой, и в церковь войдут с бокового входа.
Бежать? она со страхом уставилась на меня, причем глаза ее приобрели аметистовый оттенок. Значит, вы тоже так думаете.
Должно быть, я посмотрел на нее именно так, как баран смотрит на новые ворота.
Я тоже? Кто же еще так думает?
Есть целая куча романов, где дело кончается побегом, и это всегда очень противно.
Это верно, но ведь бегут же, как ни трудно на это решиться, не так ли?
В романахда, но в жизни, поверьте, порядочные женщины не убегают.
О, святая простота, ну конечно же, не убегают! Не такая нынче жизнь, чтобы приходилось бегать. Этого я, разумеется, сказать не мог, а потому сказал лишь, что не собираюсь причислять Мари Маляршу к лику святых.
Как же все-таки трудно с женщинами! Теперь Андялка внезапно пожалела Мари Маляршу. Губки надулись:
До чего же циничны бывают мужчины! Неужто вы не понимаете, господин председатель, что у бедняжки был один выбор: бежать или утопиться? О, когда же найдется наконец писатель, который сумеет понять женскую душу!
Мне показалось, что она вот-вот разрыдается, я тут же сделался очень серьезен и даже немного обиделся. Возможно, у меня как у романиста есть просчеты, но мое знание людей никак нельзя ставить под сомнение, и мне особенно больно, что именно Андялка в нем усомнилась. Я бы, пожалуй, сказал ей об этом, но стоило мне заметить, что глаза у нее подернулись влагой, как у меня самого увлажнились ресницы. Бедняжка уже сожалела о нанесенной мне обиде! Ах, глупышка, если бы все сердца были столь же прозрачными кристаллами, как твое!
Разве я сказал, что осуждаю Мари Маляршу? Напротив, мне жаль ее от всего сердца. Но если я признаю, что бывают в жизни ситуации, которых не разрешишь ничем, кроме побега, то и вы, дорогая, признайте, что для романа это тоже самый разумный выход.
Ну хорошо, Андялка улыбнулась, сменив гнев на милость, и сама взяла меня за руку. При одном условии: художник должен остаться в живых. Если уж непременно нужно кого-нибудь умертвить, так пусть лучше умрет рыбак, ондикарь, по нем никто особенно не заплачет, а художник умирать не должен.
Просто диву даешься: даже самая интеллигентная женщина не в состоянии понять истинного трагизма! Я запротестовал чуть ли не в отчаянии:
Хотел бы я знать, Андялка, как вы это себе представляете? Ведь художник увел у рыбака жену и должен понести наказание. Пусть хоть в романе будет нравственный миропорядок.
Славный миропорядочек, нечего сказать, упорствовала Андялка. Такая необыкновенная личность, художники гибнет из-за каких-то жалких человечков-лилипутиков. Художник должен понять, что он не чета этим букашкам, случайно оказавшимся на его пути, пусть позволит им лететь, куда им вздумается, а сам посмеется им вслед, а потом возьмет свою кисть и нарисует художника-великана, у ног которого копошится муравьиное племя, меж тем как сам он беседует с богами.
Она встала с дивана и подошла ко мне вплотную.
Не смейтесь надо мною, хоть я и говорила сейчас так, как говорят в романах.
Ну что вы, я тоже поднялся, я не смеюсь даже тогда, когда в романах говорят так, как никогда не говорят в действительности. Я признаю, что это в порядке вещей, речь добропорядочного персонажа не должна оставлять ни малейших сомнений в том, что онперсонаж, а не живой человек. Другими словами, он не имеет права сказать «э-э!», он может сказать только «ба!». Особенно тщательно следует избегать характерных небрежностей типа: «ну», «вот» и «значит». Боюсь, что критики как раз в том нас и упрекнут, что персонажи нашего романа говорят недостаточно литературно. Я не раз пытался заставить их говорить на манер ДАннунцио, но по бедности моей не могу отдать их учиться искусству декламации.
Шутками вам не отделаться, господин председатель. Если вы меня любите, художник не умрет!
С этими словами она положила руки мне на грудь, их жар опалил меня сквозь шелковую рубашку. Эту минуту я буду вспоминать и на смертном одре. Я не забуду ее и тогда, когда стану жалким пузырьком в водах Леты.
И все-таки художник должен был умереть! Если бы Андялка попросила меня не кончать роман, чтобы он вошел в историю литературы в качестве наброска на благо какого-нибудь юного преподавателя средней школы, который лет сто спустя напишет пяток статей с продолжением о предполагаемых причинах незавершенности (сложность общественных отношений, высокие цены на бумагу и т. п.), я бы охотно послушался. Если б она попросила у меня рукопись, чтобы всю жизнь пробовать на ней щипцы для завивки, я был бы счастлив предоставить ей это право. Но пожертвовать смертью главного героя, сохранить ему жизнь по протекции, в то время как по романным законам ему надлежит погибнуть, нет, этого я не сделаю даже ценою собственного счастья.
С половины четвертого дня до половины третьего ночи я не вставал из-за письменного стола. (Призывы прислуги к ужину были оставлены мною без внимания. Фидель же так рьяно заливал на пасеке волнения дня, что в результате заснул непробудным сном, и храп его до полуночи сотрясал листья дикого винограда.) Жена художника и помощник нотариуса сбежали темной ночью, под крик перепелки, благополучно добрались до города и обвенчались в полном соответствии с пожеланиями Андялки. Прочим юным читательницам это тоже должно понравиться, да и матушки обретут в такой развязке успокоение. Не исключено, что молодой человек возьмется за ум, сдаст экзамены, а натурщица облагородится в новом браке, и тогда Пречистая Дева сжалится над ними и благословит их союз ребеночком; но это все следует препоручить читательской фантазии, а я не стану писать еще один том ему в угодупри нынешней-то дороговизне. Да и потом, эти двое были всего лишь эпизодическими персонажами в истории художника.
Ну а художник умер так удачно, что растрогал меня самого. Он как раз ворошил сено, когда ему сообщили о побеге жены. Сперва он застыл, опираясь на вилы, убитый горем, и перед ним пронеслась вся его жизньмолодость, прошедшая в погоне за славой и наслаждениями, потомотвращение к жизни, потомспасительная деревня, пышнотелая молодая крестьянка, целуя которую он вдыхал запахи пшеничного поля и вкушал сладость землии вот всему конец. Он изменил искусству во имя любви, любви к женщине и к земле. Есть ли возврат к нему теперь, когда любовь ему изменила? Он распрямил согбенную спину, бросился в дом, смыл с себя грязь полей, вытащил давно заброшенный рабочий балахон, нахлобучил спортивное кепи, отправился с мольбертом к болоту и там схватился за кисть, погрузившись душою в величественный пурпур заходящего солнца. Но ничего не вышло: он разучился обращаться с кистью, легкая игрушка беспомощно дрожала в руке, привыкшей к тяжкому крестьянскому труду. Тогда-он в последний раз окинул взглядом небо и землю, упиваясь волшебной красотой и прощаясь с нею навеки, потом бросил в воду кисть, а сам бросился следом.
Труп обнаружил рыбак и закопал его на Божьем острове, в гуще краснодневов. Проходя мимо, он всегда осенял себя крестом и бормотал незамысловатую заупокойную молитву. Дитя природы, он без всякой ненависти думал о барине, ценою жизни заплатившем за свою ошибкустремление не вверх, а вниз из своего сословия.
Когда все было готово, я потушил лампу и выбрался из темной комнаты в светлую ночь. Это была одна из тех летних ночей, когда небо распахивается, приотворяется окно в бесконечность, и можно заглянуть в самую кузницу господа бога. Сотворив мир, он, должно быть, чувствовал примерно то же, что и я. Но выстрадал ли он столько, сколько я, боролся ли с самим собою? Случалось ли ему в эти шесть дней возненавидеть все сделанное до сих пор, подумывал ли он о том, чтобы бросить все как есть и отдать недоделанный мир дьяволу на откуп, позволив ему делать все что заблагорассудится? Казался ли ему совершенством вылепленный им человек, подобно тому как видятся мне все, в кого я вдохнул свою душу смертного? Мог ли он быть так счастлив, как я этой ночью?
Нет, не мог, ибо сотворил всего лишь мир, и не было другого бога, который узнал бы об этом. Я же создал роман, который прочтут тысячи и тысячи таких же, как я, похвалят его или обругают, но так или иначе, станут о нем говорить. Хотя вообще-то господь тоже не испытывает недостатка в критиках, но тут он сам виноватк чему было их создавать? Как бы то ни было, господь у насодин, и нет ему равных, нету у него даже тени, что кивнула бы ему в ответ, когда сам он кивнет от радости, видя, что все сотворенное имхорошо. Я же не один под деревом бодхи, тем самым, что считается у индусов центром Вселенной (это, пожалуй, единственное, что нравится мне у Рабиндраната Тагора), нас по меньшей мере двое, и она знает, кто я такой и что такое мое творение.
Упала звезда, оставив за собой длинную яркую ленту и осветив юного Бенкоци, бродившего по берегу Тисы. Этому-то чего бродить посреди ночи? Небо прочертила еще одна золотая стрела, на этот раз с запада на восток. Ну да, конечно, сегодня же десятое августа, Святой Лёринц, начало большого звездопада; в такое время деревенские поэты, как правило, таращатся на небо, по которому катятся огненные Лёринцевы слезы.
Говорят, увидев падающую звезду, нужно загадывать желание. Глядя на огненный дождь, я загадал для начала, чтобы Андялка была счастлива, а потом загадал то же самое во второй, пятый и сотый раз. Однако между сотой и сто пятидесятой звездой я думал об успехе моей книги. Завтра я отнесу ее на почту, это будет последнее заказное послание, которое примет Андялка. Хочется верить, что с поездом, который повезет мою книгу, ничего не случится, хоть в прошлый раз кто-то и говорил, будто возле Палмоноштора сгнили шпалы. Воображаю, как обрадуется мой славный издатель, получив рукопись не на десять, а на целых пятнадцать листов! А как будет счастлива публика, когда отпадет необходимость отправляться в поисках экзотики к золотоискателям на Клондайк вместе с Джеком Лондоном, и все то же самое можно будет получить у себя дома. Разве что критики останутся недовольны, так как не смогут сказать обо мне ничего плохого, а ведь для них, бедняжек, это хлеб насущный. Впрочем, они наверняка что-нибудь да придумают. Например, что писать я умею, но сказать мне нечего. Или что в романе есть мысль, но излагать свои мысли я не умею. Или что проблем у меня полно, а живых людей нет вовсе. Один скажет, что многие сцены выглядят чересчур реалистично, другой заметит, что персонажи мои не имеют выраженной индивидуальности. Кто-нибудь станет утверждать, что сюжетная линия слишком запутаначто ж, не беда, ведь тут же найдется другой, который заявит, что сюжетной линии нет вовсе. А тот, кто не сможет изобрести иного упрека, удовольствуется заявлением, что этоне роман.