Пусть сто пятьдесят первая звезда упадет на того, кого все это волнует! Мы же отправимся спатьво-первых, потому, что за плечами у нас много бессонных ночей, во-вторых, потому, что людям нашего возраста сон гораздо нужнее, нежели молокососам вроде господина Бенкоци, и наконец, потому, что для меня наступает великий день: я отправляю роман и прошу Андялкиной руки. В свахи я позову попа, он ведь ходит в юбке. Превосходная выйдет шутка! Сперва старик вылупит глаза, а потом прижмет меня к сердцу: «Нет, вы только поглядите на этого пройдоху! И ведь такой тихоня, ни за что не поверишь!»
Получилось несколько иначе. Не я огорошил попа с утра пораньше, а он меня. Он был бледен до синевы и заикался, словно так и не пришел в себя после вчерашних возлияний.
Представляешь, Андялка сбежала ночью с помощником нотариуса.
Матушку Полинг я обнаружил над кучей битой посудыоставалось лишь закопать черепки в землю, чтобы полвека спустя кто-нибудь из моих ученых коллег сделал вывод об эпохе кьёккен-мёддинг в венгерской истории. (Кьёккен-мёддингэто горы кухонного хлама тысячелетней давности, которые километрами тянутся в Дании по берегу моря. Попросту говоря, окаменевшая помойка.) Сперва она швыряла на пол глиняную посуду, потом пришел черед жестяной. Чем рассудительнее и спокойнее пожилая дама, тем ужаснее она в бешенстве. Если кто и пострадал в этой истории кроме меня, так это матушка Полингона понесла едва ли не больший ущерб, чем я. Правда, я лишился невесты, равной которой не было в этом мире, но матушка Полинг лишилась зятя, утверждавшего, что не мыслит семейного счастья без тещи. А такого зятя не сыщешь ни в этом мире, ни в ином. (В раюво всяком случае, потому что туда таких не пускают.)
Я убью этого подлеца, говорю вам! И-и-и! выкрикивала она, подвывая, словно выпь.
Покамест бедняжка ограничилась тем, что швырнула на пол противень и принялась топтать его с невиданной яростьюбудь он человеком, у него не осталось бы ни единой целой косточки.
Не нужно никого убивать, матушка Полинг, я взял ее за руку и силой усадил на стул.
Глаза ему выцарапаю, и-и-и! Она впилась ногтями в собственное лицо.
Я отвел ее руки от лица, обнял за плечи и погладил по красивой седой голове.
Успокойтесь, матушка Полинг, все устроится. Быть может, тут просто недоразумение.
Какое там! она в изнеможении опустила голову мне на плечо. Он меня наперед предупреждал: дескать, запретите мне видеть вашу дочку, так я ее украду. Бандит проклятый, хотела его тогда ножом пырнутьжаль не пырнула! Я и Андялке сто раз говорила: коли не бросишь своего бездельника, утоплюсь! Да только она в ответ все одно: я, мол, еще раньше утоплюсь.
Гнев ее помаленьку перешел в слезы, и тут выяснилось, что Андялка, собственно говоря, давным-давно любит господина Бенкоци. Познакомились они еще в Пеште, и девушка запросилась домой, к матери, именно потому, что нотариус призвал юношу к себе как бедного родственника. Он надеялся сделать его своим преемником, но мальчишка задурил, вздумал стать знаменитостью, чтобы быть достойным Андялки, и принялся марать налоговые карточки драмами. Госпожа Полинг была в отчаянии и изо всех сил настраивала дочь против господина Бенкоци. В конце концов та сказала, что не пойдет за него до тех пор, пока он не сменит навязчивую идею на здравый смысл. Тогда мальчишка надулся, стал таскаться в город, гулять, кутить. К моменту моего приезда они даже разговаривать друг с другом перестали. Андялка, казалось, образумилась, что же до матушки Полинг, то она была на седьмом небе, когда поняла, как страстно я мечтаю стать ее зятем.
Но поверьте, господин председатель, всхлипывала бедняжка, Андялка уж так вас любила, так любилану прямо как родного отца. И чем только этот хулиган ее опять заморочил, чтоб ему сдохнуть, окаянному!
Во мне шевельнулось смутное подозрение, но я предпочел умолчать и спросил только, не получала ли Андялка какого-нибудь письма.
Не знаю, не думаю; Борча мне еще утром сказала, барышня, дескать, на заре ушла гулять с барчуком. Она бы не удивилась: их ведь часто видали вместе, бывало, идут вдвоем из церкви, не от обедни, не от вечерни, а просто так, но тут видит: у обоих по чемодану, ну и стала смотреть им вслед. А они надели чемоданы на тросточку, он взялся за один конец, оназа другой, и пошли в город.
Слава богу, подумалось мне, по крайней мере шли не в обнимку, между ними был острый меч, совсем как в сказке про пастушка и красавицу. Хотя целоваться можно и поверх острого меча, особенно если это всего лишь дубовая палка с роговым набалдашником.
Тут явился поп, который по-прежнему был ни жив ни мертв, а следом за нимнотариус, тоже глубоко потрясенный, но помнящий о своих обязанностях. Первым делом он осмотрел дом, чтобы проверить, целы ли казенные деньгиоказалось, что все в порядке. На письменном столе господина Бенкоци также царил полный порядок; накануне вечером нотариус поручил ему составить списки на воинское пособие, в другой раз этой работы хватило бы ему на неделю, а тут разом управился, видно, всю ночь корпел. Выходит, не такой уж он пропащий, этот мальчишка, мог бы стать порядочным человеком, кабы захотел.
Теперь поглядим, привела ли Андялка дела в порядок.
Ключ лежал на письменном столе, мы выдвинули ящик, в нем не было ничего, кроме кучи вскрытых писем, адресованных ее Благородию мадемуазель Бимбике Коня.
Как они сюда попали? спросил нотариус, разглядывая конверты. Ведь это почерк Бенкоци. Какая еще, черт побери, Бимбике Коня?
Он заглянул в один из конвертов: там не было ничего, кроме чистого листочка бумаги. Тогда он отобрал еще несколько штукнигде ничего, кроме чистой бумаги.
Н-да, тут нужна ума палата. Зачем одному сумасброду понадобилось слать пустые листочки, а другой сумасбродке вскрывать не ей адресованные письма?
Яне ума палатаох нет, какое там! И все-таки эту загадку я разгадал: никакой Бимбике Коня не существует, просто господин Бенкоци хотел дать Андялке понять, что на свете есть девушки кроме нее, Андялка же, по праву любви вскрывая эти письма, с удовольствием констатировала, что господин Бенкоци, конечно, большой хитрец, но все же для него существует только одна девушка на свете.
Более того, я мог бы сказать, что лежало раньше в единственном пустом конверте. Это письмо было адресовано мадемуазель Ангеле Полинг и прибыло по адресу как раз тогда, когда Андялка вдруг принялась утверждать, что лирикалучшее, что есть на свете
Нотариус тем временем закончил свою ревизию, касса была в полном порядке, там лежали 2444 кроны 44 филлера, катушка шелковых ниток и семь марок по десять крон.
Что ж, твое преподобие, марки можешь переслать девскому барону, сказал нотариус с грустной усмешкой, все равно такие марки никому, кроме него, не сгодятся.
Слава богу, вот так и надо! Смертьи та не войдет туда, где смеются, а скажет: «Подождем до другого раза!»
Ведь я вполне допускаю, что некто с косою в руках бродил в то утро вокруг почты, и не без оснований. Никак нельзя предположить, чтобы этот некто имел в виду матушку Полинг, ведь смерть довольно много повидала на своем веку и хорошо понимает, что пожилые женщины, в том числе и самые интеллигентные, предпочитают быть тещами неприятных зятьев, чем не быть тещами вообще. Некто рассчитывал, скорее, что голову под косу подставлю яа все потому, что смерть на самом деленикудышный психолог и очень наивна, совсем как я.
Будь я романтиком, мне следовало бы найти то место, где я утопил художника, и прыгнуть в воду вслед за собственной рукописью. Не скрою, мысль эта мелькала у меня в голове; я смотрел затуманенным взором на искрящуюся расплавленную сталь реки, и предо мною одна за другой проносились все радости жизни: весенние напевы, зеленая травка, строчки любимых песен, цветные ленты, что выпадают из старых книг, легкие поцелуи, ангельски-чистые слезы, могильные холмики, поросшие маргаритками, и колыбели со спящими младенцами. Все, все пропало; слеза покатилась по моей щеке и скатилась на рубашку, шелк впитал ее как раз в том месте, где вчера покоились Андялкины руки.
Тут-то смерть и подняла свою косу, но я отмахнулся от нее и велел убираться куда подальше, здесь поживиться нечем. Что, собственно говоря, изменилось в моей жизни? Самое ценное, что в ней есть, улыбка и слезы, а для них достаточно воспоминаний. Я остался один под деревом бодхи? Боюсь, что я и до сих пор был там один, должно быть, то, что зовется душою, пребывает в одиночестве всегда и вездеи в подлунном мире, и в надзвездном; именно боль одиночества да томление по недостижимой родной душе и делают душу бессмертной.
Будь добр, господин нотариус, дай мне, пожалуйста, эти марки. Как раз хватит на заказную посылку. Я высылаю рукопись романа.
К этому времени роман нравился мне куда меньше, чем ночью. Жизнь умеет нанести пару-тройку немилосердных ударов, от которых у человека обостряется зрение. На свете есть множество романов лучше моего, хотя и он не лишен достоинств; я прекрасно понимаю, что взламывать витрины книжных лавок из-за него не станут. Это не роскошный ананасходовой товар мирового рынка, а всего лишь летнее кисло-сладкое яблоко. Но ведь есть на свете и такие гурманы, которые находят в яблоках особый букет, не свойственный ни одному, даже самому роскошному южному плоду. Не исключено, что со временем плоды моего творчества станут более изысканными, хотя, честно говоря, я не особенно к этому стремлюсь. Стоять перед публикой в шутовском колпаке, с лицом обсыпанным мукой и корчить гримасы, с трепетом ожидая аплодисментов, по-моему, это ремесло ничуть не лучше, чем ремесло того карлика на пирах у Аттилы, о котором упоминает Прискос Ретор. (Аттила, по крайней мере, бросал придворному шуту мясо со своей тарелки, а нынешние аттилы только и знают, что швырять в нас костями.) Но если судьба обрекла меня навеки нести писательский крест, приходится подчиниться.
Что же будет с Андялкой? сокрушался поп. Вдруг этот зверь ее убил?
В «Тысяче и одной ночи» такое случается, однако нотариус, как человек со стойким иммунитетом против всей и всяческой литературы (за исключением «Кёзшеги кёзлёнь»), счел подозрения попа необоснованными.
Не думаю, чтоб он успел ее убить; хорошо, если они до города-то добрались, да и вообще Бенкоци на нотариуса, конечно, не тянет, но человек не кровожадный. Позвоню на всякий случай в полицию, скажу, чтоб их задержали, пусть последят за мальчишкой, пока Андялку не заберет матушка.
Старые вы ослы, в голосе моем звучало превосходство, право на которое давало только ощущение себя заслуженным старым ослом, и к тому же никудышные христиане. Ведь беглецыв руце божией, так зачем же предавать их в руки полиции? А вот матушку Полинг мы действительно свезем в город, чтобы было кому последить за ними до свадьбы.
Ни за что, ни за что! Матушка Полинг рыскала взглядом по сторонам, словно львица, ища, чего бы швырнуть оземь. Ведь этот негодник не выдержал даже первого экзамена.
Негодник! Если всего лишь «негодник», значит, дело идет на лад!
Не волнуйтесь, матушка Полинг, этот негодник выдержит все экзамены, я вам ручаюсь. У меня есть способ заставить его это сделать. И матушка Полинг будет варить мне кофе в доме на площади Вармедехаз, а на воротах дома будет красоваться медная табличка: «Др. Элемер Бенкоци, адвокат». Смотрите же, чтобы в кофе не было слишком много цикория!
Матушка Полинг уже готова была улыбнуться, если бы не поруганная материнская гордость, но поп все еще мрачно трещал костяшками пальцев.
Да, но где ты собираешься их искать?
У господа бога под крылышком, милый Фидель, отшутился я. А ты мог бы пока позвонить девскому барону насчет брички, тебе он не откажет. Особенно если сказать, что она нужна нам для свадьбы, мы повезем в ней невесту!
Я потешался сам над собойвот как, оказывается, из нас троих я самый практичный. Напоследок я собственноручно надел на матушку Полинг расшитый бисером чепец, причем завязал под подбородком такой бант, который сделал бы честь самому господину Бенкоци.
Путь наш лежал мимо Семи холмов: курган напоминал изрытое окопами поле битвы. Ящики с инструментом и запакованные черепа были свалены кучей на вершине холма, старый ворон-кальвинист долбил клювом шаровидный сверток, укутанный в ситцевый платок. Платок принадлежал Мари Малярше, а черепкакому-нибудь тысячелетнему Дёндиле. Надо жеживая женщина пожалела мертвеца и отдала ему свой платок! Хотя да, ведь у нее на голове отныне красовался венец ее жизни!
Стоп! Давайте-ка остановимся, не оставлять же все это здесь! Фидель, милый, помоги мне их погрузить. Невольники не нужны, оставим их кости воронам. Пусть как хотят, так и собирают их к воскресению.
Но ямы-то все-таки засыпать надо! Я спросил нотариуса, что он скажет, если я оставлю Марте Циле Петуху пару тысчонок для этой цели?
Почему ж нет, только разговаривать с ним буду я. Гажи, сынок, гони на улицу Кёнёк!
Прежде чем войти, мы заглянули в приоткрытые ворота, чтобы проверить, дома ли хозяева. На пороге кухни сидела старуха, уставившись прямо на слепящее солнце.
Жена Марты. Она слепая, потому и смотрит прямо на солнце.
Старика мы обнаружили под шелковицей, он валялся на подстилке из рогожи, в ногах у него копошился ребенок, бледный и хилый, этакое материнское горюшко, до ушей перепачканный черным соком тутовых ягод.
Имришке, тихонько сказал старик, сбегай-ка к бабушке, пущай поглядит, что ты у нас за крепыш. Встань насупротив да знай молчи себе, только щечки сделай, как я покажу.
Вдова и та на мгновение позабыла о поруганной материнской гордости, глядя на старика, надувшего сморщенные, заросшие белой щетиной щеки на манер ребенка, который набирает полный рот воды, чтоб кого-нибудь обрызгать. Если бы при сем присутствовал доктор, он наверняка сравнил бы старика с киргизским волынщиком, и это было бы единственное докторово сравнение, под которым я готов был подписаться. Малышу эта игра пришлась по душе, он старательно надул щечки и встал перед бабкой, вид у него был такой, словно он только что выкарабкался из банки с повидлом.
Ну-кось, бабуля, погляди-кось, что у тебя за славный внучок-толстячок! обратился Марта Петух к слепой. Смотрела она, разумеется, как все слепые: ощупала кончиками пальцев надутую рожицу и сказала, очень довольная:
Ни дать ни взять булочка. А все с тутовой ягоды, с ней и утки жиреют.
Старик совершенно расплылся от радости, что ему удалось надуть жену, но стоило нам тихонько постучаться, а емунас признать, как лицо его тут же приобрело постное выражение. Такой взгляд, должно быть, бывает у медведя, когда ему мешают играть с медвежатами; к счастью, зубов у тезки не осталось, да и к тому же нотариус помахал у него перед носом банкнотами, радующими глаз.
Эти деньги мне Рудольф оставил, чтоб я поделил их между бедняками. Ему пришлось срочно уехать, его японский император вызвал, он выдаст Рудольфу оружие, чтобы мы побили сербов, валахов и чехов.
А нимцев? С нимцами как? недоверчиво спросил старик.
Немцыэто нынче сербы, чехи да валахи, таким образом нотариус посвятил старика в тайны международной дипломатии, а Рудольф, кстати, скоро вернется и проверит, зарыты ли ямы. Доложите мне, что Семихолмье в порядкетут же отдам вам деньги, а вы уж поделите их сами.
А теперь гони, возница, не щади ни лошадей, ни брички, только у ивняка немного притормози, чтобы мы успели прочитать про себя молитву за упокой души умерших! Гони мимо зарослей камыша, которому всегда есть о чем поболтать, совсем как старым господам и молодым романистам, гони вдоль отдыхающего под паром поля, поросшего чабрецомтам играют беззаботные суслики, а забот у них нет, потому что они не сеют, а только жнут, а потом впадают в зимнюю спячку; гони к плотине, мимо стройных тополей, в чьи темные кроны уже вплелись кое-где желтые листья; гони по мосту, по которому как-то вечером прибыл на воздушной карете мечтаний тот самый пожилой молодой человек, что вывалился из волшебной кареты, но все же возвращается домой помолодевшим пожилым господином, возвращается, чтобы отныне смотреть на мир из окна своей одинокой комнаты с улыбкой радости и печали. А быть может, и это всего лишь игра воображения, и мосты не только разлучают, но и соединяют; в мальчишках, пускающих мыльные пузыри, сидят пожилые господа, а в самом дальнем уголке души пожилого господина непременно прячется мальчишка?
Теперь куда, ваше благородие?
К пшеничному рынку, Гажи, сынок!
Вот и лавка часовщика, и в окне по-прежнему качается фарфоровая барышня с фарфоровым сарациномтик-так, тик-так, и будут они качаться до тех пор, пока часы не остановятся. То же самое судил людям великий Часовщикв мастерской у него большой беспорядок, часы то и дело бьют невпопад, но Он со своих недосягаемых высот прозревает гармонию во всемв линиях и звуках, в движении и неподвижности, в белом фарфоре и в черном.