Повернул Бурнус от дома Гафарова к мечети, там и лег у стены, за кустами.
«Буду спать, утром муэдзин разбудит меня», решил он.
Чутко спал Бурнус. И все время чувствовал холодный кинжал. Просыпаясь, он трогал его рукой, убеждался, что кинжал цел, и засыпал снова.
Крепко спал Мелеуз, спали во дворах псы. За рекой Белой появилась первая, слабая полоска зари. На небе еще не померкли звезды, и не ушел с неба месяц. Муэдзин медленно взошел на минарет, поднял руки к небу, потом прикрыл ладонями свое лицо и закричал намаз.
Далеко покатились протяжные, ноющие выкрики.
С другого минарета залетали в Мелеуз призывы из-за реки Белой. В этот ранний утренний час со всех минаретов Башкирии тянулись к небу руки покорных аллаху. Казалось, что муэдзины прикованы к минаретам, как узники, и молят о помощи, о пощаде.
Бурнус проснулся, спрятался за кустом при входе в мечеть и стал ждать.
Печальней и печальней становились крики муэдзина. Заря ширилась и пламенем заливала восток. В тишине послышались шорохи, в мечеть потянулись правоверные. Шли молча, с суровыми лицами, склонив вперед свои головы, не замечая один другого, как будто шла, процессия слепых.
Бурнус оглядывал каждого входящего, его рука держала кинжал и вздрагивала. Замолк муэдзин, торопливо входили в мечеть последние правоверные. Самым последним шел Гафаров. Еще издали завидел Бурнус его зеленый шелковый халат. Толстый Магомет медленно поднимался по ступеням лестницы, он уже шептал молитву, его сердце и мысль покинули суетную землю и отлетели к аллаху. Бурнус выскочил из-за куста на крыльцо и ударил Гафарова кинжалом в грудь.
В моей руке гнев великого Салавата Юлаева! крикнул Бурнус. И направляет ее сам аллах.
Рухнул каштан на ступени, как убитый бык, завертел головой, застонал, а кровь плеснула струей и залила его зеленый бешмет.
Когда окружили Гафарова, он, умирая, сказал, что ударил его Бурнус.
Бурнус?
Веки Гафарова утвердительно и навсегда закрылись.
Побежали искать Бурнуса по всему Мелеузу. Царские начальники во все концы разослали своих людей. Они нашли на берегу реки Белой клочок травы, запачканной кровью, и догадались, что Бурнус вытер ею свой кинжал, самого же убийцу не нашли.
Недоумение охватило всех башкир: «Правоверный мусульманин Бурнус убивает другого правоверного мусульманина Гафарова, и аллах допускает это. О, аллах, как понять тебя?!»
И беспокойство, тревога пришли к начальникам и богачам: «Уж не грозит ли повториться время Емельяна Пугачева и Салавата Юлаева?»
Из деревни Мурсалимкино вышла грозная весть, что Бурнус взял кинжал Салавата Юлаева. По проволокам телеграфа полетели депеши, по дорогам помчались гонцы, и скоро все начальники Башкирии узнали, что появился новый мятежник Бурнус, которого надо немедля поймать, иначе ни одна начальничья голова не может спать спокойно.
7. ГОРНЫЙ СПАЙ
Друг мой, подымись на гору Иремель, на Большой Таганай, на Качканар или на Денежкин камень и глянь вокруг себя. Не покажется ли тебе, что хребет Урала подобен могучей горной реке, у которой волны камни и на них пышная зеленая пена леса? Бежит эта река от Северного океана льдов до горячего океана оренбургских и казахстанских степей. Когда-то давно ничья память не упамятовала этих дней могучие подземные силы подняли эти каменные ряды, бросили поперек порогами, сцепили кольцами и закружили воронками. Прихоть стихийных сил местами широко раскинула горное плесо, отдельные плоскогорья и вершины забросила далеко в степь, а местами сжала Урал в узкую каменную стремнину. Хмурыми сторожами оберегают горы покой и тишину зеленых долин. Лежат долины, как тихие заводи. Ветер редко всколыхнет их густые леса, редко разволнует воду светлых холодных озер, редко поднимет вихрем песок береговых наносов и приисковых отвалов.
В одной из таких заводей-долин, на реке Косьве, между сосен, елей и кедров приютился прииск Горный Спай. Долина окружена кольцом гор, только в двух местах река Косьва сделала два узких прорыва в один она вошла, а в другой вышла. Прыгает здесь Косьва по голым камням, бьется об их гладкие бока, пенится, брызжет и шумит. Не поймешь, пляшет ли она, буйная и веселая, злится ли и плачет, бессильная. Острые камни черными клыками поднимаются со дна и режут на много частей и струй смелую реку, ранят ее множеством ран, но, вбегая в долину, она опять собирается в одно русло, течет медленно, часто отдыхая в заливчиках. Сосны и пихты кинули на нее узорчатую тень.
Еще не так давно навещали эту долину только медведи да охотники. Не было здесь ни одной избы, ни одного постоянного шалаша. Шумела только Косьва. Верст за пятьдесят от долины, у горы Качканар, которая видна в час восхода и заката, когда золотом сверкает ее вершина Рог Полуденный, давно уж шумела жизнь. Звенели топоры, и плакали тонкие пилы, срезая леса. Гудели драги и клубились дымом. Золотоносный Ис бежал в изрытых, не раз перекопанных берегах, и его когда-то светлые воды стали мутны. Но эти воды текли в реку Туру, а Косьва оставалась чиста и прозрачна.
Случилось прийти к ее берегам человеку в рваной одежде, в броднях из сыромятной кожи и с ружьем. Волосы человека были спутанны и длинны. На молодом загорелом лице курчавилась черная борода. Он тяжело дышал и озирался. Человек этот сначала выругался, что река преградила ему путь, но потом припал к ее холодной воде и долго пил не отрываясь. Пот на его лице выступил еще сильней. Человек хотел перебраться через реку и начал искать брод. Но Косьва тут глубока, и он не нашел брода; тогда человек спрятался за камень и заснул. Проснувшись ночью, он разложил костер, и его костер в ту ночь в долине Горный Спай был единственным. На другой день он не стал искать брод, а длинным и кривым кинжалом нарубил сучьев и сделал шалаш под ветвями развесистой ели. Длинные ветви припадали к самой земле, они так хорошо прикрывали шалаш, что он был совершенно не виден. Сделав шалаш, человек успокоился, перестал озираться, снял бродни, бешмет и при свете дня, далеко до захода солнца, лег спать. Он, видимо, сильно устал.
Бежала Косьва, шумела и прыгала, поила пришельца своей водой. Утром он убивал всего одну птицу, жарил ее на костре и съедал. Вечером убивал еще одну птицу, и больше ни на кого не поднималось его ружье. Целые дни человек заостренной палкой раскапывал береговые пески. Иногда он насыпал песками свою тюбетейку и промывал их в Косьве, оставшуюся муть долго рассматривал под солнцем.
Однажды этот человек промыл тюбетейку песков и, рассматривая оставшуюся муть, улыбнулся улыбкой радости и тревоги. Он скомкал тюбетейку и сунул в карман своего бешмета, будто за ним кто-то следил и сам он делал тайное дело. Крадучись человек убежал за развесистую ель и там снова рассматривал муть. На его лице была та же улыбка удачника, который боится за свою удачу и не верит в нее. Человек бросил заостренную палку, подтянул шнурки своей обуви и пошел туда, откуда пришел несколько дней назад. Муть, которая осталась в его тюбетейке, была бережно завязана в тряпочку и лежала в кармане.
После длинного тяжелого дня лежали они у костра и слушали два здоровых молодца, две краснощеких девушки, которые, несмотря на каторжный приисковый труд и голодную пищу, все-таки краснощеки, и мальчик-подросток. Говорил старый Корнил Тяни-Беда, который исходил все уральские тропы, осмотрел все пески и глины, взял пробу со дна всех речек и озер. Говорил он, а у ног их плескались мутные волны Иса, богатого платиной. Говорил Корнил, которого обманула жизнь, который от младенчества своего искал золото, платину и дорогие камни. Не раз в руках у него бывали сказочные богатства, но жизнь свою кончал старик бедняком, чистой, как хрусталь, голытьбой, как рожденный только вчера, как только что ограбленный, и ни одна заплата его ветхого азяма не хранила ни одной крупинки золота, ни платины.
Накрыли нас у горы, которую мы прозвали Удачливой, перевязали всех и золото повытряхнули. Мы были честные золотоискатели, истинные старатели, кои ищут и добывают золотцо своими руками, своим горбом. А накрыли нас охальники, кои гоняются за готовым, добывают его не в земле, а в карманах у старателей. Ну, лежим мы, честные труженики-горбачи, рядком на песочке, который недавнесь промывали. Был среди нас Ярый, ругает он охальников, клянет всяким проклятьем. Я шепчу ему: «Да замолчи ты! Услышат и пристрелят нас». Охальники и в самом деле услыхали и говорят: «Зачем стрелять, мы вас живьем пустим, может, ишшо нам золотца намоете». На глазах у нас и делят наше же отобранное золото безо всякого стеснения. Поделили. «Ну, подходит один к нам, отблагодарить вас чем-то надо». А все другие: «Надо, надо отблагодарить и нам заодно поразмяться».
Тут же, на бережку ручья, нарезали прутьев, сдернули с нас штаны, рубахи и давай полосовать по голым спинам. До вечера, черти, свистали, вогнали всех в бесчувствие и песок закровенили. Пришли мы в себя ночью и кое-как, зубами, распутали друг у дружки узлы. Подобрали лопаты, ковши и бежать. На том месте зачался прииск. Удачливый. На большие миллионы намыли там золота, а мне за то, что я нашел, досталась одна порка да рубцы в спину. И так в жизни не раз все мои труды и поиски во прах, грабителям, пошли, кои себя начальством да правом именуют. Исходил ноги, растерял силу по горам да по тайге, выбили ее, выхлестали прутьями, вот и роблю здесь за семьдесят пять копеек в день, а по праву сколько бы уральских приисков должно быть моими!
Умолк старик. Над костром вскипел чайник и плеснул водой в пламень. Девушки поднялись и загремели кружками, подросток разрыл костер, достал одну картошину и попробовал ее на зубах.
Готова, спеклась, объявил он.
Доставай!
Старик финским ножом изрезал на равные ломти каравай хлеба, каждому насыпал кучку соли из берестяного бурачка и кивнул:
Можно, действуй!
Ели торопливо, молча так исполняют урок. Через несколько минут были съедены весь каравай, картошка и выпит чай. Старик собрал остатки соли и ссыпал обратно в бурачок.
Дедушка, расскажи ишшо! пристал подросток.
Спать тебе надо.
Я не хочу.
Девки, видишь, спать собрались.
Мы петь будем, объявили девушки.
Ну-ну, распелись по-вчерашнему до утра? Идите к чужому балагану, к нашему я не пущу.
Строг ты, дедушка.
Вас без строгости нельзя.
Можно! К Корнилу подбежала Марфа, юркая, черноглазая, с чуть широким и очень подвижным ртом. Голос у, нее был полный, певучий. Никакой охраны нам не нужно, мы капустка колючая, козелку нас трудно взять.
Трудно протянул один из парней.
По-твоему, легко? Легко? Говори.
Да кого как
То-то, кого как Нет, а всякую?
Марфа, Марфа, окрикнул старик, ты опять язычничать?
Не стану, Корнил, не стану, скажу только последнее слово. Хоть ваша Марфа язычница, больше всех языком болтает, а знайте честная, другую такую на прииске, пожалуй, и не сыщешь. Она села и повернула к парням спину.
Да не хвались ты!
Я не хвалюсь.
Парни принялись чинить свою истрепанную обувь. Другая девушка, Алка, сдернула башмаки и кинула им:
Почините и мои, а мне давайте ваши рубахи, зашью.
Марфа, снимай, починим и тебе, предложили парни.
Не надо.
Што так?
Сама починю.
Ой ли?
Не сумею босая пойду.
Не упрямься, Марфа, упрямица, полусердито, полуласково упрекнул Корнил.
Починят, а потом плату потребуют. Знаю я их хорошо, сколь из-за этих ботинок да платочков девушек перепортили.
Вот какая скупая ты, Марфа.
Не сердите, схвачу вот орясину и расколочу вам затылки. Мне больно, а им смех. За приисковую девку обидно, дешева стала, за ничто идет! выкрикнула Марфа.
Парни перестали улыбаться.
Алка осторожно сняла с Марфиных ног ботинки и подала им.
На широком и чистом, как горный пруд, небе плавал месяц легким светлым поплавком. Под светом месяца ясно выступали лесистые громады Качканара, и в чистую высь, подобно двум угрожающим перстам, поднимались Рог Полуночный и Рог Полуденный. Синим искристым огоньком поблескивали их черные гладкие бока.
Месяц плывет к дальним горам, спускается ниже, припадает к темным зубчатым вершинам.
На берегах Иса потухают один за другим старательские костры, смолкают вокруг них разговоры и песни. Глубже и полней становится тишина, в немой ночи не умолкает один лишь Ис. Небольшая, но беспокойная, сварливая речонка вечно плещет в извилистые берега, вечно рокочет галькой.
Умирает костер у старика Корнила, подросток дремлет. Он то уронит белокурую голову на песок, то с усилием поднимет ее и опять уронит, беспомощный. Сон и усталость одолели его.
К костру подходит человек, тот самый, который на берегах Косьвы делал шалаш и рылся в песках. Корнил с недоумением глядит на него, потом говорит с усилием:
Ты откуда? Девки, идите купаться. И ты! велит он подростку.
Девушки и подросток послушно уходят. Они полощутся в холодноватой воде Иса и тихо переговариваются:
Бурнус жив, а сказали, что пойман и убит.
Утку пустили, живехонек.
Не накрыли бы их.
Ночь, спят все.
Алка, плывем в разрез нырять, предлагает Марфа.
Обе плывут в залив, где прошлое лето работала драга углубила реку, ныряют в мутной и драгоценной воде единственного Иса, от которого все их радости и печали.
Есть ли еще река, которая принесла людям столько радостей и страданий, столько богатства и нищеты, как ты, маленький извилистый Ис? Минуло уже сто лет, как тысячи людей роют пески твоего дна и твоих берегов, мутят чистоту и прозрачность твоих вод, и бежишь ты, торопливый, беспокойный, с темным лицом преступника. И все, что взглянет в твои мутные воды, даже солнце, луна, звезды и ясное небо, отражается в них мертвенно, мутно.
Берега твои изранены шахтами и разрезами, завалены курганами мертвых, вымытых песков и никогда ничего не родившей гальки. Не растет на них ни лес, ни трава, не цветут цветы, не гнездятся птицы. Деревьям и травам не к чему прилепить свои корни, нет ничего живого, птицам негде свить гнездо, и они смертельно напуганы криком людей, стуком колес, скрипом промывательных машин. Желто-красной грядой идут эти мертвые отвалы, и солнце ослепляюще сверкает на их наготе, да человек с лопатой и ломом пробивается в их глубину, человек с руками и взглядом, жадными до золота и платины.
Сколько могильных крестов и сколько могил без крестов по твоим берегам! Лежат в них пришельцы, которых то жадность, то нужда пригнала к этим пескам и водам.
Сколько благословений и похвал слышал ты, Ис, от удачников и сколько проклятий от неудачников! Может, от этого ты бежишь так торопливо и беспокойно. Но тебе никуда не убежать: никогда не пересохнут и не истекут ключи, которые падают с горы Качканар и питают тебя.
Еще долго ты будешь мутным, еще долго дно твое будут подымать под свет солнца и внимательно рассматривать песок, ил. Еще долго будут голы и красны отвалы по твоим берегам, выроют много новых могил и прибавится много новых крестов. Еще услышишь ты и проклятья, и благословенья. Еще не раз сосновые и еловые леса, что стоят за твоими отвалами, вся уральская океан-тайга ответит гулом на смертельный выстрел одного жадного до золота хищника в другого такого же хищника. И надо всем будет равнодушно стоять молчаливый и гордый Качканар, будет мертвокаменно сверкать своими голыми утесами под луной и солнцем, будет кутать свою вершину в непроглядные грозовые тучи.
Марфа, Алка, будет вам купаться, спать пора!
Нас кличет Корнил.
Девушки оделись и побежали к костру. Подросток за ними. У костра сидели Корнил и парни.
Где Бурнус? спросила Марфа.
Какой Бурнус?
Тот, что приходил.
Марфа, никогда не спрашивай меня про Бурнуса. Его нет, он убит, и все тут. Корнил сжал кулак и ударил им в свое колено. Повесь на губы замок!
Девушки заползли в шалаш под соснами, а мужчины заснули на армяках под открытым небом. Костер оставили догорать.
Была еще темень, и утренняя заря не пробилась через густую синь, а прииск уже зашумел, заработал.
Забойщики спустились в шахты, поползли наверх бадьи с песком и глиной, помчались шумливые таратайки, заскрипели насосы, заплескалась в них вода, молодежь затянула крикливые песни. На Ису сначала встает искатель, а потом уже солнце.
Старик Корнил поставил молодежь на работу, сам ушел бродить по прииску. Видели его у разных шахт, сидел, курил и о чем-то сговаривался, а вечером свою маленькую артель заставил лечь спать раньше обычного.
Завтрева трудная работа будет новую шахту пробивать, предупредил он.
Погадали девушки, что дело не в новой шахте, а в чем-то другом, и заснули. Ночью Корнил заполз в их палатку и разбудил Марфу:
Не бойся, это я.
Дедушка, что случилось?
Ничего. Выползи на минутку, Алку не разбуди, пусть спит.
Марфа надернула платье и выползла из шалаша. В стороне стояли оба парня, одетые в дорогу, с топорами, ружьями, ковшами для промывки.