Куда они собрались? удивилась Марфа.
Дело такое, Бурнус нашел хорошую россыпь, мы к нему решили двинуться. Если хочешь
Алку и его, мальчугашку, оставим?
Да. Об них я позаботился, утром Яков заберет в свою артель.
А с тобой?..
Не нельзя Он мал, а у Алки карактер не твой.
Сейчас, дедушка.
Марфа обулась, забрала свой багаж было его один маленький узелок и объявила:
Я готова.
Двинулись гуськом: впереди Корнил, за ним Марфа, в хвосте парни.
Шли молча, боялись курить. За прииском к ним пристала еще партия в пять человек. К утру перевалили через гребень Качканар-горы, где их встретил Бурнус, а взошедшее солнце застало в лесах.
Еле заметными тропами пробирались к реке Косьва, в долину Горный Спай. На привалах не разводили огня, ели сухой хлеб, запивая холодной водой из речек, озер, луж где что подвернется.
Не думал я больше нарушать закон: всю жизнь противу закона шел, а толку не получилось. Хотел дожить последние годы смиренным цепным псом, верным своему хозяину. Ан нет, не вышло не умерла во мне вольная душа, не захлестали, не всю выбили. Вот иду снова, рассуждал Корнил Тяни-Беда. Вот она, тайга-то, мать наша, заступница какая. Укроет и накормит, красотой своей порадует и успокоит тишиной. Жить бы да жить трудовому человеку, есть к чему приложить руки, есть над чем поработать. Да не выходит: только потянешься хоть к чему бац тебя по рукам: не трожь, не смей, не твое! Все расхватано. Хозяина порой и не видно, и не слышно, а трогать ничего нельзя. Вот и приходится брать воровски.
Молчал и хмурился Бурнус. Давно ушел он из дома; много ветров пролетело над его головой, много троп исходили его ноги. Не раз он спасался в тайге-заступнице, знал ее могильную тишину, когда кажется, что сжимает тесный гроб, когда безумно хочется видеть человека, слышать его речь. Знал Бурнус, что бесконечность темных сосен, синих, неподвижных, точно каменных, пихт родит в душе тоску, нагоняет видения и беспокойные сны. За эти годы узнал Бурнус, что не к чему приткнуть руки вольному трудовому человеку, не над чем работать, нельзя жить вольно, а надо продаваться. Вспоминал свою родную Башкирию. Где ее мужчины, на кого работают? На Каме гонят чужие плоты и грузят чужие грузы, на Урале моют золото и живут голодом. И вся Россия не так ли? Много бродил Бурнус по земле и везде видел одно: нельзя так жить, надо подымать народ.
Убил Бурнус Магомета Гафарова и убежал в горы за Белую. Жил он, как горный козел, на скалах, у неприступных вершин, в пропастях. Был у него один только кинжал Салавата Юлаева, но он плохо кормил. Трудно было убить им зверя и птицу, питался Бурнус ягодами, кореньями и травой, ходил волосат и оборван, с дикими глазами, в которых каждый видел злобу и месть. Не мог Бурнус показаться в деревню, на дорогу. По всем деревням и дорогам знали, что появился мятежник Бурнус. Его кинжал бьет не только иноверцев, но и правоверных башкир. В темные ночи заходил Бурнус в деревни, искал хлеба, но у бедных башкир и у самих не было его, а богатые закрывали ворота замками и спускали псов. Возвращался Бурнус в горы, где можно было найти золото, драгоценные камни, но не было хлеба.
Слыхал Бурнус, что на Урале оставляют бродягам и беглецам хлеб, кладут его на окно и окно не закрывают: приходи и бери, никто не схватит за руку. Не было в Башкирии такого обычая, и Бурнус ушел на Урал, но и там все начальство знало, что Бурнус убийца. Приходилось ему прятаться в лесу и в горах, ночью, как волку, пробираться в деревню и искать хлеба. Почти всякий раз он находил на окне в сенцах краюху и щепоть соли.
«Пойду намою золота и буду оставлять его за хлеб», решил Бурнус.
После того, как увезли кузнеца Флегонта, еще добрей и внимательней сделался к лётным Гостеприимный стан хотел загладить свою вину перед кузнецом. Даже сам предатель Флегонт-старший прорубил окошечко в своих сенцах и на ночь оставлял в нем хлеб, а вместо братниной кузни построил клетушку, где всегда были сухая солома, харч и открытая дверь. Точно говорила она бездомникам: «Заходи, друг, ешь, спи и будь спокоен».
Заходили бездомники, ели и спали. Иногда в поздний час приходил к ним и сам гостеприимный хозяин Флегонт-старший, сидел и участливо выспрашивал, откуда и куда идут, за какие дела должны скитаться и жить по-волчьи.
Скрытна душа лётного, но и она иногда открывается.
Открывались иные и Флегонту, а на другой день ловила их в тайге на тайных тропах стража и проводила мимо Гостеприимного связанными.
Зашел однажды в Флегонтову клетушку Бурнус, говорил с хозяином, приоткрыл ему свою душу и назвал тропу, по которой думал уходить дальше.
Вышел Бурнус пред утром из Гостеприимного стана и залег в стороне от тропы. Подозрительным показался Бурнусу Флегонт, его вкрадчивое любопытство, и знал Бурнус одну великую мудрость: никому не доверяться, не открывать сильно души, научился он этой мудрости за годы скитаний.
Лежал Бурнус, чутко вслушивался и услышал стук копыт, негромкую речь.
Теперь пора разъехаться и охватить его кольцом, говорили стражники.
Долго пришлось ждать Бурнусу в своей засаде, пока стражи проехали обратно, усталые и злые.
Обманул, сволочь. Ну, да мы сорвем с Флегонта, утешались они.
Лежал Бурнус под густыми ветвями старой ели и думал: «Велика мудрость: не верь никому-никому, никого не пускай в свою душу».
Под вечер он встал и пошел.
Узнаю ли я предателя, чтобы всадить кинжал без ошибки? спросил сам себя Бурнус и ответил: Узнаю. Мой кинжал найдет его сердце.
Когда молва о предателе Флегонте вышла на пути-дороги, начала пустеть, замирать лётная тропа через Гостеприимный. Все шире, дальше разливалась молва, все больше проклинали Флегонта-старшего. А с ним заодно проклинали и доброе, славное имя Гостеприимного стана.
8. РЫЖИЙ АНГЕЛЬЧИК
Через день после того, как дочь судьи Ирина ушла из родного завода, оттуда вслед ей вылетела новость: у судьи потерялась дочь. Сначала она хороводилась с мятежниками, потом выдала их карателям, по ее милости уже убиты четыре человека, а пятый ранен, и неизвестно, будет ли жив. Пока о нем ни слуху ни духу.
Новость распространялась и пешими, и конными широко во все стороны и вскоре догнала Ирину. Это случилось при переправе через один пруд. На берегу в ожидании лодки, ушедшей на другую сторону, скопилась довольно большая толпа дорожных людей. Завязался, как всегда при таких сборищах, разнообразный разговор. Один из путников и поведал про дочь судьи:
Предала, подвела под смерть, мерзавка, и сама скрылась. О, если бы знать ее в лицо да встретить!..
Ему начали вторить:
Да, да, сказывали и у нас. Как только земля носит такую подлючку?! Как она в глаза людям смотрит?!
Я сгорела бы от стыда, от позора.
А я кинулась бы головой в первый же омут.
Этой тоже не сносить головы, бог накажет.
Мятежники не станут ждать, когда раскачается бог, они расквитаются и без него, пристрелят, как падаль.
Пока переплывали довольно широкий пруд, разговор все время кружился вокруг этого. В защиту Ирины не раздалось ни единого слова. И, пожалуй, легче было сгореть, утопиться, чем слушать всеобщее поношение. Из нее все время рвалось: «Убейте, растерзайте меня, сделайте что угодно, только замолчите! Я не мерзавка, не подлючка, я несчастная. Я не хороводилась, а любила. Любила одного».
Она первая выскочила из лодки, не дожидаясь, когда та ткнется в сухой берег, выскочила в прибрежную грязь и быстро пошла в пустую, не застроенную ничем, бездорожную сторону. Она решила как можно скорей и как можно дальше уйти от родных мест и от людей, которые говорили на русском языке, уйти в степь, к башкирам или еще дальше, все равно. Туда, может, и не докатится молва про нее, а если и докатится, то передавать ее будут непонятно, без слов «мерзавка», «подлючка», «предательница».
Она старалась идти по малым безлюдным дорогам и совсем без дорог, питалась тем, что пошлет бог: на неубранных полях и огородах тайком рыла картошку, рвала горох, репу и всякую другую снедь. Иногда в тоске по хлебу обшаривала ночью в деревнях и заводских поселках специальные оконца и полочки, куда сердобольные люди выставляли еду и выкладывали одежду, обувь, спички и разные другие вещи, полезные лётным. Гонимая той же хлебной тоской, зашла в Бутарский завод, узнала, где живет Прохор, но не постучалась, не решилась проситься на ночлег, а тихо потемну забрала подаяние, приготовленное для идущих тайно, и свернула в луга. Спала она в стогах сена, в скирдах необмолоченного хлеба, в ометах соломы.
И мечтала: как бы достать денег и уехать по железной дороге. Уехать, уехать! Дальше, дальше! И от родного дома, и от всего Урала, и от той страшной молвы, и от своей жизни, от своего имени, от всего, что терзает душу. О-о Если бы это было возможно!
Тем же летом Ирина пришла в Шайтанский завод, далекий от Изумрудного озера, пришла такая исхудалая, изможденная, почернелая от горного солнца и ветра, в такой убогой одежде, что ее не узнал бы никто, даже родная сестра, даже отец. Она все же не переставала трепетать, что узнают, все жила в страхе, что вдруг начнут показывать на нее пальцами и говорить: «Вот она!» И ей придется идти по жизни как сквозь строй. Постоянно, всегда сквозь строй. Она старалась не говорить свое имя, не рассказывать о своем доме, старалась менять походку, голос
Здесь она решила раздобыть денег и уехать на поезде. Для этого надо было продать либо последние ботинки, либо золотое кольцо, которое подарил ей Юшка. Расстаться с кольцом казалось трудней, чем с ботинками, и она забинтовала его на руке вместе с пальцем, как рану. Так, не видя, она временами забывала про него и вообще меньше терзалась сомнениями, что продать.
Она постучалась в окно крайней избушки и попросила пить. Старушка хозяйка подала ей ковшик холодной ключевой воды. Ирина жадно, не отрываясь, выпила его до дна.
Неладно пьешь, девушка, можешь простудиться, предупредила хозяйка.
А пусть, один конец.
Далеко ль идешь? Видать, не здешняя?
Не спрашивай, отсюда не видно, Ирина отмахнулась. Вот купи-ка у меня ботинки.
Они были поношены, но еще крепки и красивы.
Милая, зачем они мне? Поесть хочешь зайди, накормлю. Сама-то в чем пойдешь?
Босая.
Ох ты горькая! Некуда мне их. Была у меня дочка, ей подошли бы, да недавнесь ушла из дома.
Куда ушла? спросила Ирина.
По золото. Здесь, почитай, у всех одна дорога из дому к золоту А ты погодь, девонька, я покличу соседскую дочку.
Старушка с трудом, шатко и валко, наподобие лодки в волнах, вышла во двор и покричала:
Маринка, Маринка, подь сюда!
Прибежала девочка-подросток с босыми грязными ногами..
Примерь вот ботинки, продает она.
Девочка надела ботинки, походила по избе и сказала:
Ногу чуть-чуть жмет.
Ногу жмет, повторила Ирина упавшим голосом. Мне бы хоть рубль за них.
Один? удивленно обрадовалась Маринка, принесла рубль и убежала к подружкам показывать обновку.
Ирина спросила хозяйку, как пройти на железнодорожную станцию.
А все прямо по столбовой дороге. Ужли босая пойдешь?
Пойду.
Подожди немного, я тебе подберу обутки. Хоть и неважнецкие, а все нога прикрыта.
Старуха принесла целую кучу старых башмаков, сапог, туфель и среди них пару калош, выкованных из железного листа и обшитых изнутри тонким суконцем.
Выбирай кои получше. Эти, кивнула старуха на калоши, бродяжка оставила. Проходила она куда-то, ночевала у нас. Дала я ей на бедность опорочки, калоши она и оставила. Вечные, только не под силу тебе.
Ирина осмотрела все опорки и выбрала «вечные» калоши.
Не унесешь ведь, ноги испортишь, пожалела ее старушка.
Дайте, если можно.
Возьми, они у нас без делов стоят.
Ирина спросила про ту, которая оставила калоши, откуда она, куда шла, как звали ее.
Ничего не знаю, девонька, ничего. Печальная такая, смиренная. Переночевала ночку и ушла. Красавица, а долю-то какую принять пришлось И ты вот баская, а, знать, бесталанная.
Прощай, бабушка. Спасибо!
Прощай, девонька! Путевать мимо нас будешь заходи!
И пошла новая странница Ирина по горной каменистой дороге. Железные калоши позванивали при каждом шаге, а она думала о безымянной бродяжке, которая ходила в них прежде, и о себе: «Понесу теперь и ее печаль».
На железнодорожной станции она купила билет на весь рубль и уехала. Дешевый товаро-пассажирский поезд увез ее далеко в степи, где было мало и русских и нерусских. Здесь, наверно, никто и никогда не узнал бы, что она дочь судьи и возлюбленная мятежника Юшки. Но здесь было трудней с бесплатным хлебом: его мало сеяли и совсем не выкладывали для лётных. Каждый кусок приходилось либо выпрашивать, либо покупать. Ирина продала кольцо и начала искать работу. Но в том полупустом краю, без городов и заводов, никто не нуждался в наемных руках. Проблуждав бесплодно до поздней осени и прохарчившись почти до последней копейки, Ирина повернула обратно на Урал, зимой снова появилась в Шайтанском заводе и зашла к знакомой старушке ночевать. Она так сильно изменилась похудела, пожелтела, волосы выпадали, грудь разрывалась от кашля, голос стал хриплым, что старушка узнала ее только по железным калошам.
В дни, когда начала зеленеть первая трава, а деревья курчавиться первыми листьями, она пришла к Изумрудному озеру и попросила Ивашку перевезти ее в завод. Рыбак сунул свой дощаник в воду. Он принял ее за одну из тех, которые в нищенском образе неведомо зачем бродят по дорогам уральской земли. Эта несчастная была беременна.
К кому ты едешь? спросил Ивашка.
К отцу, ответила странница. Не знаю, примет ли.
А кто твой отец?
Судья.
Тут у рыбака упало из рук весло, дощаник завертелся на одном месте как бы в недоумении.
В заводе теперь другой судья, проговорил глухо и грустно Ивашка.
Другой? А мой отец где?
Уехал. Он долго искал тебя, не нашел и уехал еще прошлым летом.
Поверни обратно, мне незачем в завод, сказала она.
И дощаник повернул к землянке.
Ивашка, теперь мне нечем уплатить тебе, даже и кольца нет.
Ничего не надо. Вспомянешь когда-нибудь меня добрым словом. Не много людей, кои вспоминают Ивашку. Всем только до себя. Жизнь пошла такая.
Ирина долго сидела на берегу и смотрела, как хлопочет перелетная птица. По водам Изумрудного озера плавали шумные стада уток, шныряли в сухих камышах и взбивали крыльями воду. В небе летели журавлиные вереницы и тянули свою нескончаемую печальную курылянду. Журавлиная грусть схватила за сердце рыбака Ивашку. Он выплыл на дощанике и кружил по Изумрудному, как старый журавль, который не может подняться и улететь за родной стаей, которому никогда уж больше не видать далеких гор, никогда не плавать по далеким озерам и прудам.
С Ивашкой всегда так: только начнется птичий перелет, только засвистит от крыл воздух и затянут птицы свою перелетную «Дубинушку», он садится в дощаник, гоняет его без толку от берега к берегу и глядит вверх. Было в его сердце кочевое, ходить бы ему охотником, но из-за уродства приходится быть рыбаком.
Сидела Ирина, забылась, и вдруг у нее начались боли в спине и в боках. Встала она и, стоная, ушла в чащу леса, упала в кучу прошлогоднего хвороста. А Ивашка хватился ее, искал, кликал и не мог докликаться.
Летели журавли, нескончаемо пели и грустили. На Изумрудное озеро садились отдыхать усталые стаи, и был на озере шум, переполох и перекличка сторожей. Казалось, что за птицами соберутся звери и тоже побегут на север, за ними люди толпами, тысячами. Весной взор как-то невольно тянется к северу, и сердце порывается к нему.
Только вечером Ирина вышла к Ивашкиной землянке. В руках у нее был узел, который возился и пищал.
Ивашка накормил Ирину, теперь уже мать, и попросил несмело:
Разверни-ко, взгляну Сын?
Дочь.
Дочь?.. Ну, смирней будет, хлопот меньше.
Раскрылись тряпки, и выглянул оттуда крохотный красненький человечек с длинными рыжими волосенками.
Не в мать, процедил Ивашка.
Со временем волосы потемнеют.
Куда теперь?
Не знаю. Разреши побыть немножко у тебя.
Живи сколь надо. Я завсегда готов услужить нуждающему человеку.
И рыбак принялся творить постель для своих нежданных постояльцев. При его бедной одинокой жизни это оказалось долгим и трудным делом. Пришлось ехать в завод, выпрашивать у разных знакомых где завалящую кровать, где доски, где наволочки и сено для матраца и подушек, где одеяло, где мягкую ветошь на пеленки младенчику. Мать кое-что насбирала загодя Христовым именем и принесла в своей нищенской суме, но это была такая малость, такая грусть!
Постель вышла славная. Ирина сказала, что с тех пор, как ушла из дома, еще ни разу не спала в такой.